Текст книги "Отрицаю тебя, Йотенгейм!"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Алексей Николаевич Павлов. Статья 160, часть 3, от пяти до десяти, Бутырка, на тюрьме полгода. Какое положение в хате? С кем можно поговорить?

Не отозвался никто, что ничуть не смутило, и даже обрадовало, но тут резко отодвинулась занавеска в углу у окна, с нижней кровати встал арестант, прятавший лицо, на котором отразилась целая гамма переживаний, где не последним был страх, и решительно пошёл в мою сторону.

Е….-копать! – изумился я, – Вова! Какая встреча! – от неожиданности я несколько минут громко матерился, соображая, как себя вести, одновременно приводя камеру в полное расположение к себе.

Это был Вова Дьяков. Тонкий мусорской ход. Мне ничего не стоит сейчас же, немедленно поднять вопрос о Вове, как о подкумке и гаде, и кто-то, видимо, на это рассчитывает (и правильно рассчитывает!), но я делаю вид, что все в порядке, чем, безусловно, охраняю свою судьбу. Арестант всегда имеет право на позицию отстранения от чужих проблем.

Ты здесь случайно? – ещё не справившись с собой, подозрительно интересуется Вова.

А ты сомневаешься? Нет, Володя, – говорю я, – ты меня хорошо знаешь: я на эти дела не иду. И не пойду никогда – это ты тоже знаешь. А вот ты – по-прежнему смотрящий на спецу? – не удержался я, после чего железно решил: дальше ни слова.

Володя поёжился, как от холода, но, взяв себя в руки, повёл дружелюбную беседу, и куда девалась грозная самоуверенность крутого «смотрящего» полугодичной давности – осталась сама кротость. А когда Володя понял, что конфликт мне не нужен, – успокоился и обрёл уверенность. Все устаканилось, я устроился на понравившемся месте, рядом с грозным уголовником, Вова достал новенькую колоду, и составилось небольшое общество развлечься в дурака без интереса.

Вова, оказывается, и на больничке преуспел, выступив за крутого. Сергей, парень, с которым я хотел познакомиться в первую очередь, заехал на тюрьму сразу после освобождения из зоны, по новому обвинению в квартирной краже, будучи задержан при продаже золотых изделий, находившихся в квартире. Строго говоря, доказательств причастности Сергея к краже не было (хотя, наверно, он знал о ней, а может, и участвовал), но в ИВСе мусора надевали ему на допросах полиэтиленовые пакеты на голову, а так как, совершенно измучившись, Сергей все равно не раскололся, мусора отказали ему в уколах инсулина, без которого Сергею с сахарным диабетом грозила смерть. И тогда, когда белый свет стал уже меркнуть для него, Сергей подписал все, что ему было предложено (а предложено было, по его словам, гораздо больше, чем могло соответствовать действительности). В Матросске он сразу попал на больницу, отказался от данных показаний, объяснив, как они были даны, и вот рядом с ним обрисовался дружбан Вова. Серёга старый арестант, но и ему невдомёк, что побеседует он с кем-то из сокамерников, и сложится у подкумка мнение, которое он изложит письменно куму; эта писанина ляжет Сергею в уголовное дело, и даже на ознакомке обвиняемый её не прочтёт, а благородный (или благородная) судья в мантии вперит зенки, прежде всего, в эту х…ю, а не в другие материалы дела, и вот результат – поедешь ты, Серёга, через пару месяцев опять на зону на шесть долгих лет, потому что будешь признан виновным, потому что нефига делиться делюгой с сокамерниками. С моим появлением Вова перестал интересоваться делюгой Сергея, а когда тот обратился к Вове: «Володя, ты обещал ещё что-то посоветовать» – Вова напрягся и нарочито ответил: «Думай сам, не маленький». Ах, Вова, Вова… Неужели тебе не будет стыдно потом, когда, будучи признан виновным по статье от семи до двенадцати, ты получишь два и уйдёшь за отсиженным. Нет, не перед теми, кого ты сдавал – перед ними тебе точно не будет стыдно, а перед собой. А? Во-ва? («…И если жил ты как свинья, останешься свиньёю».) А Вова, кивая на Серёгу, когда тот уходит на укол, говорит каждый раз: «Дурак. Сам себе дело сшил».

В целом же в камере устанавливается благостная обстановка, несмотря на то, что один из сокамерников оказывается сыном начальника управления центробанка, который подписывал мою банковскую лицензию, а другой – знакомым моего знакомого из Лиссабона. В тюрьме мало случайного. Но моя речь такова, что из неё, кроме как о здоровье, не узнаешь практически ничего. Камера довольно чистая. Серёга отмыл порошком стены; до потолка же не достал, и по нему можно представить, что за стены были раньше – достаточно отметить присутствие на потолке прилипших грязных трусов. Полы моет бомж, которому скоро на волю. С тараканами борюсь я. – «Бесполезно» – говорят все, но я их бью и бью (на Матросске тараканы кусаются), и через несколько дней оставшиеся в живых твари, увидев меня, бегом бегут к тормозам и выламываются в щель у пола на продол.

Кроме Серёги с диабетом, реально больных в хате не видно (у остальных все тот же легендарный диагноз – воспаление лёгких), поэтому ко мне все относятся сочувственно, и даже Вова не сомневается, что я заехал на больницу по состоянию здоровья, а не иначе. Когда больничное общество, оторвавшись от обычных дел (карты, дорога, чай, сигареты), выбралось на прогулку на крышу больничного корпуса, все как лоси ломанулись по лестнице наверх в прогулочный дворик; поддался азарту и я, что моментально привело к результату: в то, что я болен, окончательно поверили все, включая меня. На реальную медпомощь я не рассчитывал, но, после разговора с заведующей отделением, мне назначили уколы пирацетама, сказав, что делают это в порядке исключения, а мне следует через адвоката заказать медицинскую передачу и восполнить утрату больничного неприкосновенного запаса. Это было совершённое медицинское чудо. После уколов буквально было слышно как трещат распрямляясь в голове сосуды, как кровь радостно бежит по ним, и боль, застарелая как человеческие пороки, отступает и исчезает. Вскоре закончилась многомесячная пытка; как мало для этого было надо: пара десятков уколов да тот самый циннарезин в заманчивой зеленой упаковке, близкий и недоступный, которым гордилась врачиха на Бутырке. Это теперь я знаю, что бутырской тётеньке в белом халате надо было организовать денег, и золотой ключик был бы в кармане. Только х.. тебе, господин больной, без бабок ты говно и звать тебя никак. Это здесь и сейчас врачи кругом как люди, потому что каждый из них получил на лапу. А что до той комедии, в которой ты игрок, пусть и невольный, то им тётенькам и дяденькам – до п…. и по х..: у нас просто так не сажают, недаром их первый вопрос не о здоровье, а «какое преступление Вы совершили?». Одноразовые шприцы и лекарства передаются через адвоката. Шприц медсёстры распаковывают при тебе. Впрочем, девки они ещё те, и большинство использованных шприцов продаётся здесь же, в отделении, наркоманам. Что касается больничных лекарств, то да, каждый день все получают через кормушку набор таблеток, изготовленных при царе горохе (одну таблетку я пытался раздавить или разбить, это не удалось), их все аккуратно спускают в дальняк, потому что травиться никому неохота, а аккуратно потому, что неизменный стукач донесёт куму, что больной вовсе не болен, т.к. лекарством манкирует. Конечно, стукач и так что хочет скажет, но почему-то ему всегда нужен повод формальный, хотя бы и бессмысленный, т.е. прямо как доблестному правосудию; у абсурда свои законы.

Для арестанта важнее лекарств запись в истории болезни; так считают и больные, и, видимо, врачи.

Что Вам помогает? – спросила врач.

Мануальная терапия.

У нас нет таких специалистов.

Мой врач готов прийти сюда для оказания мне помощи. Он имеет высшую квалификацию, никто этого не оспорит.

Исключено. Здесь Вы можете получать помощь только наших специалистов. Что-нибудь ещё Вам помогает?

Бандажный пояс. Но в нем есть металлические пластины.

Они зашиты внутри?

Да.

Я разрешу. Пишите заявление. Адвокат пусть купит и передаст мне.

После всего пережитого происходящее казалось чудом, отчего я несколько расслабился, чего хватило, чтобы моментально перейти в разряд лежачих больных, что в этой ситуации (звучит парадоксально, но факт) – было мне на руку; важно было только не утратить над собой контроль, и я ловил ту грань состояния, перед которой ещё можно было при необходимости упереться рогом. И вообще, после того, как состоялось пришествие на больницу, вызрело убеждение, что мясорубка российского правосудия все-таки мной подавится и выплюнет на волю. Многократно переживая эту мысль, я лежал одетый на кровати под решкой, на грязной простыне, закутавшись в куртку и укрывшись тощим тюремным одеялом, а с улицы несло холодом то ли ушедшей осени, то ли пришедшей зимы.

Много вещей, в которые трудно поверить, происходило на тюрьме; например, ещё на Матроске начали шататься передние зубы, один из них я потянул пальцами, и он стал без боли вылезать из десны, я испугался, задвинул его на место и некоторое время посвятил размышлениям о том, что зубы должны перестать шататься, что и произошло (лишь через три года этот зуб пришлось удалить). Больные зубы – в тюрьме большая проблема. Никто тебе их лечить не станет, хотя и есть, говорят, на Матросске зубоврачебный кабинет; однако не разу не слышал, чтобы кто-то там бывал. Зато слышал страшные рассказы про операции без наркоза (если нет лавэ для лепилы), но сам не видел, утверждать не могу.

Наконец, прозвучало «Павлов, на вызов!». На пару этажей вниз, через узкий длинный больничный коридор, где по одну сторону через окна видна свободная Москва, а по другую ждут своей судьбы в камерах больные СПИДом. Здесь страшно, хочется ни к чему не прикасаться и скорее уйти, а идя за вертухаем, нужно захлопывать за собой каждую дверь, к которой стараешься прикоснуться в таком месте, где не берутся другие. Через открытую кормушку камеры увидел кабинетный интерьер: телевизор, много книг на нескольких полках, все тюремного прокуренного цвета, но людей не заметил, а вглядываться не стал: из кормушки явственно веяло смертью. Перешли на тюрьму. Все знакомо. Вот комната, куда перед вызовом набивают массу народу, но меня поместили в отдельный боксик, и даже не захлопнули, а только прикрыли не полностью дверь. В соседнем боксике с распахнутой дверью сидит знакомая рожа. Не сразу соображаю, что это Славян. В коридорчике вертухая нет, обычно в такой момент все переговариваются, но Слава молчит, слышно, как он ёрзает на лавке и сопит. Тюрьма – это провокация на каждом шагу. Этого гада мне ещё не хватало. Если заговорит, дам стопаря, кратко и жёстко. Кто-то старательно выводит меня на конфликт, чтобы (ясное дело) под любым предлогом убрать с больницы.

В кабинете Косуля и незнакомая женщина. Косуля торопливо восклицает:

Вот, Алексей! Я обещал тебе больницу – ты её получил. Вот второй адвокат, как ты хотел, а дальше поступай, как знаешь! – Косуля выглядел обиженным, даже оскорблённым. – А теперь я, Алексей, ухожу. Решай сам, будешь со мной работать, не будешь. Я сделал все, что мог!

(Какая ты сука, Косуля.)

Капля долбит камень. Gutta cavat lapidem. Мы обязательно когда-нибудь добиваемся своего. Проблема лишь в том, что мы хотим.

Меня зовут Ирина Николаевна, – сказала женщина, – я надеюсь Вам помочь.

Тюрьма есть тюрьма, и новый человек не бином Ньютона. Ирина Николаевна была нормальным человеком, не умеющим врать и, как это не парадоксально, честным. А главное, она была на моей стороне. Через несколько минут разговора я был в этом убеждён. Что-то стало исправляться в моей жизни, какую-то подлую ношу удалось сбросить с плеч вместе с именитым адвокатом. С этого момента следовало категорически побеждать.

Глава 27.

Да, я от Вашей жены, не сомневайтесь. Там все живы, здоровы. Сейчас она с дочерью в Японии. Надолго. Мы созваниваемся. Если не верите, я попробую принести сотовый телефон. Риск очень высок, но решать Вам. Если скажете, то принесу.

Нет, я Вам верю.

Стало совсем легко. В Японии они недосягаемы.

– Приходить к Вам буду столько раз в неделю, сколько скажете, без ограничения времени, хоть на целый день, от восьми утра до восьми вечера. А что Вы думаете про Александра Яковлевича? Вы ему не верите?

А Вы?

Я не знаю. Мне кажется, он прямолинеен, но не больше. Мы давно знакомы. Правда, мы вместе дел не вели. Подумайте, может быть, Вы преувеличиваете? Я, конечно, догадываюсь, с кем он работает, но он должен быть порядочным человеком. Мою кандидатуру приняли на условии, что я сделаю все, чтобы Косуля остался работать с Вами. Но я сделаю так, как скажете Вы. А Вам следует как-то проверить, что я говорю правду, я не знаю, как.

Я уже проверил, Ирина Николаевна. Спасибо Вам. Скажите мне одно: какие у меня шансы.

Я ознакомилась с делом. Мне позволили прочитать лишь малую часть, но у следствия против Вас нет ничего, и если Вам не предъявят другое обвинение, все в Вашу пользу. К сожалению, второе обвинение Вам готовят, но Суков сильно сомневается, что сумеет собрать доказательства, и не решил, что делать. Поэтому Вам нужно уходить как можно быстрее на свободу под залог. Вообще следствие в шоке, у них не получается ничего, и до суда в ближайший год дело не дойдёт, а значит, Вас могут выпустить за истечением крайнего срока содержания под стражей.

То есть двух лет?

Да. Но Вам следует держаться. Когда-нибудь Вы будете гордиться тем, что сидели в тюрьме.

Это вряд ли.

Поверьте.

То есть, рекомендуете?

Нет. Но Вы здесь. Скажите, Вы когда-нибудь жили или работали около тюрьмы?

Работал. Прямо напротив пересыльной.

Я так и знала. Знаете, есть какая-то закономерность.

Закономерность в другом. Но, в общем, Вы правы. Вы можете передать письмо?

Конечно. По факсу. Только не пишите ничего лишнего: меня могут обыскать.

Хорошо.

Я взял ручку и написал:

"Здравствуй! Как там, в тех краях, где ты. Что там нынче, осень или лето. И какие там цветут цветы. И какого цвета там рассветы. Что там нынче, радость или грусть. Что там дети учат наизусть, что хотят от завтрашнего дня? – напиши два слова для меня. Что там видно на краю земли, на скольких стоит она слонах. То, что мне лишь видится вдали, – можешь ли ты выразить в словах? Знаешь ли какие тайны Будды? Кто повелевает облаками? Можешь ли сказать о том, что будет, и какой ты хочешь в перстне камень. Где твой дом, и кто мы и откуда. Кто твои родные и друзья. Хочется надеяться на чудо, что тебя ещё увижу.

Я."

По пути назад, перед переходом на больницу, навстречу шёл другой стукач из хаты 226 – Валера. Этот, как и Слава, не ожидал встречи, а вертухаи, случайно, конечно, на некоторое время остановились, и не заговорить со старым знакомым было неприлично. – «Как дела?» – смутившись, поинтересовался Валера. – «Дела у прокурора» – ответил я. Видя, что дальше разговор не идёт, провожатый Валеры повёл его дальше, а я заковылял за своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они «пожарники».) Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. – «День добрый, – поприветствовал его я, – как Ваши дела?» – «Я Вас не помню, – очень вежливо отозвался кум, но остановился. – А Вы кто?» – «А я Павлов. Давеча с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь». – С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно моё положение. – «Вы сейчас на больнице?» – так же вежливо и бесстрастно поинтересовался кум. – «Да» – с удовольствием ответил я. – «Я желаю Вам всего хорошего. До свиданья» – «До свиданья». – Вертухай во все глаза глядел на эту сцену.

Заторопился в родную хату Вова: «Пойду я к себе. С врачом разговаривал. Она мне: „Надо ещё подлечиться: у Вас астматический компонент“. А я ей: „Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был – этого достаточно“. Она мне: „А в чем обвиняют?“ Отвечаю: „В контрабанде. А Вы думали, в чем?“ Хорошая тётка. Лех, она же и у тебя лечащий?» – «Вроде да». – «Ну, и как она тебе?» – «В каком смысле?» – «Ну, как, ты же к ней не случайно попал». – «Ты по себе-то других не суди». – «Да ладно! Я и не скрываю». – «А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь, здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без смотрящего обойдутся». – «Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то намутили, кто-то пришёл…» – Вова понёс ерунду, которую и слушать не хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным облегчением: «Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в хату – уже договорился. А то на сборке говно нюхать – на х.. нужно!»

А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх благополучия.

Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серёга нанёс бомжу несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь, видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели и вот этот, и тот, и я – тоже могут выйти за дверь и идти в любом самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и думают о своём. Нет, не легко провожать на свободу.

Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню: каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удаётся. Кому-то из Вас, читающих эти строки, ещё предстоит увидеть тюрьму наяву, там и припомнятся Вам слова «не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом, которым судите, будете судимы сами».

Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения. Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то вообще не поймёшь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир, но от него подальше, а Серёга вообще вопросов не задаёт, и потому первое дело – карты – уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо коротается время. По воле Серёга крадун, специалист по карману. Между прочим, нельзя сказать «карманный вор». В лучшем случае тебя поправят. Один арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. – «Так, значит, ты – Вор?» – последовал вопрос. – «Да» – ответил тот. И тут же получил кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь. Говорю: «Каждому своё. Жизнь не понять, её можно только прожить». Сергей в ответ: «Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание. Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом забываешь». – «Что мешает помнить?» – «Ты на воле среди разных людей жил, а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился – на тебе клеймо. На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят, я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы. И буду их, чертей, бить. Бить». – Серёга парень крепкий, и «чертям» определённо достанется. – "Погоди! – суёт карты под одеяло и устремляется на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая желания пообщаться с арестантами, и Серёга, наклонившись к кормушке, говорит с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут её Надя, бывшая учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в пересчёте на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам, но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю, стучит в тормоза: «Старшая! Подойди к семь два ноль!» (номер хаты с этого момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а тюремная тетрадь не сохранилась, сжёг я её на мартовском снегу в лесочке перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить, по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: «Что нужно!?» – и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником, отчаявшись дождаться Серёгу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку, а Сергей с пафосом восклицает: «Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!»

Продолжим? – говорю, когда Сергей возвращается.

Не.., – отвлечённо бормочет он, – не могу: только пизда перед глазами. Негр тут был. Я ему: «Давай я тебя выебу!» А он по-английски: мол, не понимаю, чего хочешь. Я его за шкибот, кулак к носу и жестами: «Хочу ебать твою чёрную жопу! Понял?»

А он?

А он смеётся… Что тут поделаешь. То ли дело дома. Я, как освободился, мы с друзьями вечером в микрорайоне пидараса поймали и вшестером выебли. Кричал, пидер, убежать хотел, даже вырвался. Мы его опять поймали и опять выебли. До зоны доехать – там не проблема.

Эта же самая Надя, прослышав о моем учительском образовании, пыталась завести суровые беседы и со мной, но, натолкнувшись на молчание, сильно меня невзлюбила и настойчиво выпасала в шнифты, чтобы зычным голосом указать, кто в доме хозяин, когда я подымусь к решке. К дороге я подступался редко и неохотно, хотя решка на больнице не высоко. Наша хата сообщалась вверх со спидовым женским отделением и вниз со спидовым мужским. Вылавливая удочкой верёвку с малявой или грузом, я внимательно оглядывал руки, нет ли порезов, выбирал верёвку как можно меньше касаясь её, и потом тщательно мыл руки. Девчонки сверху все время просили загнать им хороших сигарет и бумаги на малявы и время от времени интересовались, нет ли у нас «баяна». Однажды они загнали Серёге ножницы, которыми он взялся стричь ногти и порезался до крови. Несколько дней Серёга гнал самым отчаянным образом, так что на лбу проступали капли пота, потом решил, что чему быть, того не миновать, смирился и постепенно успокоился. Я же отслеживал комаров, которые живут на больнице Матросской Тишины даже зимой, и исправно уничтожал их, особенно сердясь на тех, что напились крови. Говорят, комары могут быть переносчиками СПИДа, а до последнего – далеко ли. Кто-то из спидовых снизу загнал Серёге тетрадь со своими стихами, которые Сергей читал жадно и сосредоточенно, а некоторые переписал себе. Можно ли почитать, поинтересовался я. Стихи оказались плохие по форме, похожие друг на друга, трагичные и безнадёжные. Но Сергею они понравились очень. Одно запомнилось и мне. Вот оно.

* * *

 
Я был предназначен судьбой для побед,
Для славы и слов благосклонных и лестных,
Но вот я в тюрьме, и померкнувший свет
Кричит голосами теней бестелесных.
 

 
Мне снова на суд, в заколдованный круг,
Но руки сковали стальные браслеты
К отребью в погонах карающих рук
Никак протянуть мне возможности нету.
 

 
Я вновь в автозэке, погибший талант,
Среди обречённых, приезжих и местных.
Как будто я тысячу лет арестант
И езжу на суд со времён неизвестных.
 

Отсылая тетрадь, Сергей отписал автору в духе арестантской братской солидарности и составил, какую мог, продуктовую посылку. В основном же от мужского спидового отделения веяло грозной тишиной. Напротив, каждое утро с верхнего этажа, как в один голос, отчётливо и жизнерадостно, девчонки кричали с решки: «Доброе утро, страна!!» – и, довольные тем, что кого-то разбудили, заливались весёлым смехом. Ресничек у них на решке нет, и женские голоса разносятся далеко по тюремным дворам и, может быть, слышны в утренней тишине на набережной Яузы, где прохожих, впрочем, не бывает, там, деловито вписываясь в повороты, спешат вперёд и мимо лишь автомобили, которым неведомо, что за кирпичным забором в корпусах томятся «мамки» – женщины с детьми, рождёнными несвободными, не рассчитывают выйти на волю больные СПИДом, гепатитом и туберкулёзом, гниют заживо обитатели общака, страдают от зубной боли тысячи арестантов, а мусора калечат почём зря кого захотят, что людские страдания там столь разнообразны и собраны воедино; не есть ли это место полномочное представительство ада? Не ведают того спешащие мимо автомобили. Не хотелось думать об этом и мне. Под кроватью обнаружилась коробка с книгами. В. Катаев, «Я сын трудового народа». Издание тридцатых годов. Открываю книжку. Печать: «Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки спичкой или ногтем на полях и между строк влекут за собой отказ в пользовании библиотекой». Книга в идеальном состоянии. С отвращением кидаю её в коробку, не хочется прикасаться. Сколько лет не было такого желания у десятков (или сотен) тысяч арестантов, которым она попадалась на глаза. И что такое внутренняя тюрьма. Значит, есть и внешняя? Или вы, «дорогие россияне», все в тюрьме, а мы, зэки, в карцере?

Шли недели, менялись люди, только Серёга оставался на больнице и ждал этапа. Остальные долго не задерживались: неделя – и выздоровел. Прошёл месяц, по-прежнему в хате неполная загрузка, контингент незаметный. Больничная лафа. Каждый день на больнице увеличивает шансы. Уколы пирацетама, анальгина и даже витаминов, бандажный пояс и кое-какие переданные через адвоката непросроченные таблетки возродили надежду, что здоровье окончательно загублено не будет. Во избежание позвоночных проблем, да и сил уже не хватало возноситься наверх, на прогулку я не ходил, вместо этого решая загадку быстро и медленно текущего времени, убедившись окончательно в его относительности и неравномерности. Глядя на стрелку часов, принесённых Ириной Николаевной, я отчётливо замечал, как время останавливалось не только в ощущении, но и сама секундная стрелка вдруг зависала на мгновенье, и секунды в вязком пространстве длились дольше, потом вдруг циферблат становился звонким и напряжённым, а стрелки, как с цепи сорвавшись, совершали стремительные обороты. «Не глюки ли» – думал я без страха, погружаясь в свои миры, из которых временами возникали энергетические смерчи, которые, казалось, или разорвут душу, или разрушат стены, в ярости я обращал эти вихри в пространство, обрушивая их на препятствия и врагов, замечая иногда при этом, что сокамерники делают то, что я им мысленно прикажу. Отныне этот инструмент подлежал заточке; если не иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета, предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа – вот они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже пронёсся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и лезвием разрезал Москву пополам, пронёсся, поднимая в воздух металлические гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет, зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными пальцами на струнах тюремных решёток. В наступившей темноте арестанты стояли как в церкви и кто-то с надеждой произнёс: «Может, тюрьма развалится…» «Я выйду отсюда» – говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее.

Играть в карты я мог до бесконечности и сожалел, если не хотел играть Сергей. Арестанты сторонились нас, в игру категорически не вступали. Выигрывать мне нравилось, а Сергей от частого проигрыша мрачнел и брал паузу. – «Ты чего? – изумлялся я, – мы же время коротаем». – «Цепляет» – признавался Сергей, и приободрялся при выигрыше. Откуда-то у него вдруг появилась книга Меллвилла. – «Жаль, неинтересно» – прокомментировал он, а я взялся читать и оказался как во сне. Тюрьма исчезла, и сон был хороший, каких не было со времён воли, разве что наяву. Впрочем, и этот был наяву. Прожитая жизнь ничем не отличается от прочитанной книги, как невозможно отрицать и то, что ты живёшь, если не всегда, то долго: разве ты можешь сказать, что однажды родился? Нет, скорее жил и раньше. Будучи арестантом, легко понять, как можно бояться вечности, вот мы и думаем, наверно, что рождаемся и умираем.

В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее, и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серёгой, как больничные старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придёт груз, то ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых каторжан, или мне повезёт пронести что-либо от адвоката или придёт передача. Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова – это обязательно. А то, что сигареты – «Парламент», дорогие и хорошие, подымет авторитет любого арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями, благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. – «От баланды х.. толстеет» – грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с решки завёрнутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я забеспокоился, но подняться не смог.

Что, холодно тут у вас? – спросила врач. – Пора поставить рамы. Я распоряжусь.

В этот же день хозбандиты под её личным руководством поставили рамы со стёклами, стало тепло и не так противно. Почему-то особенно омерзительно видеть тараканов в холодном помещении.