Текст книги "Необычайные приключения на волжском пароходе"
Автор книги: Алексей Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Иди спать, – Парфенов похлопал капитана по плечу. – Раз Гусев прогнал – не суйся, там не твое дело...
– Да ведь за порядок на пароходе я же...
– Иди спать, папаша...
– Если еще такой беспокойный рейс... Опять мне американцев будут навязывать... В отставку... Поездил в вашей республике...
Капитан ушел в каюту, где сердито загородил раскрытую на палубе дверь сеткой от ночных бабочек и комаров.
К Парфенову подошел Хопкинсон – волосы взъерошены, галстук на боку:
– Вы русский? – спросил он, приблизя к нему вытаращенные глаза. – Вы коммунист?
– Ну?
– Вы – железные люди... Вы заставили возвышенные идеи обрасти кирпичом, задымить трубами, заскрежетать сталью... О, каким маленьким негодяем я себя чувствую...
– Постой, не плюйся... Чего расстроился-то?
– Моего дедушку белые поймали в Конго, набили на шею колодку с цепью, он умер рабом...
Парфенов сочувственно пощелкал языком, не понимая еще в чем дело.
– Мой отец всю жизнь улыбался своим хозяевам, обманывал, что ему очень весело и легко работать... Он умер рабом...
Парфенов и на это пощелкал языком...
– Я ненавижу белых эксплуататоров, – выворотив губы, сказал Хопкинсон...
– Правильный классовый подход, братишка...
Тогда негр схватил его руки, затряс их изо всей силы:
– Спасибо, спасибо... Я буду тверд!
Отбежал. Парфенов вслед ему, в раздумьи: – И этот сбесился! Ну, Волга!!!
Но Хопкинсон, весь пляшущий от волнения, подскочил опять, белые манжеты его описывали петли в темноте перед носом Парфенова...
– Лучше я вырву себе глаза и сердце... Но предате – лем-нет, нет... Пусть меня соблазняют самые красивые женщины!.. Пусть я страдаю как черт... Это расплата за то, что мои отцы и деды вовремя не вырезали всех белых в Африке.
– Правильно, братишечка...
– Моя жизнь – вам; русские, – с каким-то, почти театральным, порывом сказал Хопкинсон. – Я плачу, потому что мое сердце очень много страдает, оно очень чувствительное... Черные люди очень похожи на детей, это плохо...
В темноте не было видно, действительно ли у него текут слезы. Парфенов, похлопывая его по плечам, шел с ним к корме:
– Мы, русские, люди со всячинкой, нас еще в трех щелоках надо вываривать, ой, ой, ой – сколько в нас дряни, но такая наша полоса, что отдаем все, что есть у нас, вплоть до жизни, – рубашку с себя снимаем за униженных и порабощенных... (Облокотясь, оба повисли на перилах, на корме.) Баба, что ли, к тебе привязалась? (Негр сейчас же отскочил.) Так пошли ее к кузькиной бабушке,– это же все половые рефлексы... Хотя бабы страсть ядовитые бывают: подходишь к ней как к товарищу, а она вертит боками...
И у тебя в голове бурда. На Волге в смысле рефлексов тревожно...
– Решено! – громко прошипел Хопкинсон и побежал к задвинутому жалюзи окну миссис Ребус... Парфенов закурил и медленно пошел по другой стороне палубы.
Хопкинсон стукнул согнутым пальцем в жалюзи:
– Миссис Эсфирь...... Благодарю за роскошный дар, за вашу любовь... Я отказываюсь... Я не вернусь в Америку – ни один, ни с вами.
Он отскочил и шибко, будто было кончено с миссис Эсфирь. Но за окном ее – темно, никакого движения. И его решимость заколебалась.
Его, как кусочек мягкого железа к чудовищному электромагниту, потянуло к этим черным щелям в жалюзи, за которыми, казалось, притаилось чудовищное сладострастие... Дрогнувшим голосом:
– Миссис Эсфирь, вы слышите меня? Я вас не оскорбил... Это окно мне будет сниться... Никогда больше я не полюблю женщины, в каждой буду ненасытно целовать ваш призрак... Зачем нужно, чтобы я уехал? Вы знаете– с каким великим делом я связан здесь. Я не предам этой страны... Вы искушаете меня? Забавляетесь?.. Зажали рот и смеетесь в темноте... Смейтесь, страсть моя, безумие мое, смертно желанная женщина... (Он распластался руками по белой стенке, словно желая обхватить недосягаемый призрак, и несколько раз поцеловал край оконной дубовой обшивки.) Прощайте... (Отошел, опять повернулся.) Эсфирь, откройте окно, я требую... Я бы мог насладиться вами и обмануть, так бы сделал каждый белый у вас в Америке... Но я негр... Сын раба... Мне священно то, что в вас давно умерло. Именно таким вы будете меня любить... Дайте ключ и глупости вытряхните из головы....
Вспыхнул свет в каюте, жалюзи отодвинулись, появилась Эсфирь, одетая по-ночному – в пижаме. Взяв Хопкинсона за отвороты, притянула к себе и, высунувшись удобнее, залепила ему несколько пощечин...
Он не пошевелился, окаменел... Она отпустила его и спокойно:
– Ну, вот... Это – за все. Возьмите ключ..
На корме долетали шум и пение из четвертого класса.
Нина Николаевна не спала. Поправила волосы, села на сверток канатов, закурила папироску. Появилась Шура, все так же пряча портфель под оренбургским платком...
Пошарила близорукими глазами:
– В буфете – чистое безобразие, пройти нельзя... Слушайте, это под вашим, что ли, влиянием Валерьян надрызгался как свинья?.. При мне, безусловно, это в первый раз... (Нина Николаевна пожала плечами, отвернулась.) Хочу с вами поговорить о Вальке...
– У меня никакого желания...
– Да уж вижу: ревнуете прямо бешено...
– Послушайте...
– Спорить, ругаться со мной не связывайтесь: я – образованная. Скоро еду за границу на год. На кого Вальку оставить? Интересный, влюбчивый, с громадным темпераментом, – во всех отношениях это – мужчина для масс. Немедленно баба прилипнет... Так чем идти на риск, я его лучше вам оставлю...
Нина Николаевна сказала даже почти с любопытством: – Я много видела, но такое...
– Знаю, что дальше: наглая, мол, и дура, и так далее, визг на весь пароход... Наслышались, не обижаюсь, в себе уверенная, я не мелочная... Так вот, можете Валькой располагать как супругом на год... Для женщины в ваших годах с ребенком эта перспектива не дурна... За дальнейшее я не волнуюсь... Только не давайте ему сильной нагрузки и пить не давайте...
Нина Николаевна даже всплеснула руками, начала смеяться.
Тогда Шура обиделась.
– Чего? – спросила.– Чего раскурятились?
– Боже мой, – вы душка, Шурочка...
– Боже мой?! С вами разговаривают не как самка с самкой, а как товарищ с товарищем. То, что я беспартийная, не значит, чтоб вам ржать при каждом моем слове... Тоже – отвечает продолговатым голосом: "Вы душка, Шурочка..."
– Честное слово, без насмешки, вы очаровательная.– Нина Николаевна удерживалась, чтобы не смеяться.– Я бы с удовольствием оказала вам эту маленькую услугу... Тем более что Валерьян сам меня просил о том же...
– Врете! – Шура хлопнула себя по бедрам. – Ну, уж врете...
– Нет, нет... Но я пристроилась в жизни без мужа,– чище, свободнее, никакой помехи для работы... Дело люблю, в провинции меня ляюбят... Счастлива... Вы, Шурочка, найдите ему какую-нибудь невзрачную особу с маленькими требованиями, как-нибудь с ней перебьется год-то.
– Ох, что-то... -Шура всматривалась пронзительно.Ох, что-то вы мало мне нравитесь... Двуручная...
Зинаида давно не спала. Подняла голову с подушки и Шуре страстно:
– Вы -гадкая женщина... Мама, она гадкая женщина.
– Не твое дело, Зинаида, спи...
– Старорежимные истерички обе, – Шура с удовлетворением нашла это слово. – Разговаривать с вами, знаете, политически даже опасно...
Крепче подхватив портфель, ушла...
В четвертом классе гладкая Дунька, кулачья дочь, вылезла из-под зубьев конных граблей: девке не спалось, – со стороны буфета долетали пьяные вскрики и цыганское пение... Дунька причесалась зеленой гребенкой, поправила сбитую набок ситцевую юбку. Подняла с паду соломинку, стала ее. грызть. Причина-почему она грызла соломинку-заключалась в том, что рядом на ящике сидел давешний колхозник, в сетке, в хороших сапогах, -и задумчиво поглядывал на аппетитную девку. На шум, цыганское пение он не обращал внимания.
– Поют гамом, гнусаво, нехорошо, – сказала Дунька.
Колхозник, наклонив голову к плечу, прицелился глазом:
– На такой жениться – и начнет тащить тебя в кулацкий омут.
– Это про кого эта?
– Про вас... И зачем.такое добро пропадает...
– Нисколечко не пропадает... Папаша – одно, я – другое.
– Класс один,.. В бога верите?
– Нет, святой дух улетел от нас, покинул нас...
– А раньше верила?..
– Раньше верила, теперь – как люди, так и я...
– Оппортунистка на сто процентов...
– Чего эта?! Мы давно уж не верим. Бабенька у нас старенькая, та обижается: отчего, говорит, у магометан, у евреев есть .бог, у одних русских нет его, у цыган и у тех– боженька...
– Хитра, ох, – говорит колхозник, – какую агитацию развела. – Он встал, поддернул штаны. – Нет, лучше на тебя не глядеть...
Дунька выпятила губу, задрала нос:
– В .коллективе таких девушек поищите!-Мотнула юбкой, пошла туда, где звенела гитара, пела цыганка...
Там, близ буфета, собралась довольно значительная и угрожающая толпа. Бахвалов (плотная личность в соломенной, шляпе) и Хренов (злой человек в рваной кепке), видимо, успели? разогреть настроение. Оба грузчика, заросший мужик – Дунышн отец, губастый парень и еще человек десять были пьяны. Давешний рабочий (со светлыми усами полумесяцем) пытался сдерживать назревающий скандал, хотя и сам, видимо, был не менее возмущен тем, что творилось в буфете:
– Американцы бузят, это не значит, что и нам надо бузить, – кричал он осипшим голосом. – У них эта бузацель жизни. Во что они верят? В один доллар. В буфете мы наглядно видим идеалы буржуазии... Мы, плюнули да отошли... А доллар их у нас остался, каждый их доллар-на наше строительство, на нашу, победу.
Заросший мужик – ему свирепо:
– А сожрут-то они сколько нашего на один доллар?
Мясо из моей груди выедают...
Бывший дьякон: – Без закуски пьем... Кирпичом, что ян, закусывать? Ребята, закуски хотим...
– Закуски! – заорал губастый парень. И заросший мужик – опять: – Мы за свои права с кольями пойдем, – погодите...
Рабочий, – весь багровый от напряжения, с раздутой шеей:
– Какие твои права? – кулацкие, дремучие... Товарищи, мы не даем человеку жить в свинстве, – правильно... Мы его силой вытаскиваем...
– Сила-аи? – выл заросший мужик.
– Кулак вас на дно тянет, в рабство, в свинство... Что ж вы – социализм за пол-литра водки хотите продать?..
– Ребята, – крикнул Бахвалов, держась на периферии тревожно гудевшей толпы, – в буфете не одни американцы... Наши, русские, с ними жрут, пьют...
Раздались гневные восклицания. Губастый парень – чуть не плача:
– Русские... сволочи...
Дьяконов бас: – Предательство...
Хренов с другой стороны толпы:
– Едят наше мясо, пьют наше вино... Россию пропивают...
– Бей русских в буфете! – завопил губастый парень.
– Провокация! – надсаживался рабочий. – Товарищи, здесь нашептывают,..
Огромная ручища бывшего дьякона взяла его за горло: – Ты за кого – за них али за нас? – Ну-ка – скажи...
– Бей его в первую голову! – заорал заросший мужик...
Толпа надвинулась. Голоса: – Коммунар! Часы с цепочкой на нем!
–Цепной кобель!
В это время, оттолкнув одного, другого, около рабочего оказался колхозник (в сетке), мускулы угрожающее, лицо весьма решительное:
– Ну-ка, – сказал, – кому жить надоело?
Произошло некоторое замешательство, крикуны попятились. Рабочий вскочил на ящик: – Товарищи, вам водку раздают, вам нашёптывают, здесь готовится кошмарное преступление... Вас хотят использовать как слепое оружие...
...Из трапа на верхней палубе появился Ливеровский, оглянулся, топнул ногой:
– Да где же вы? Черт!
– Я здесь,– плаксиво отозвалась Шура... (Стояла на корме, прижавшись к наружной стене рубки.) – Трясусь, трясусь, господи...
– Портфель?
– Тише вы, господи. Нате...
Ливеровский выхватил у нее портфель:
– Не открывали? – Ломая ногти, отомкнул замочек, засунул руку внутрь. Пошарил. Вытащил лист бумаги. – Что такое? – Подскочил к электрической лампочке, где крутилась ночная мошкара. – Чистый лист бумаги? (Перевернул.) Ага... Так и думал... Подписано-Гусев. (Торопливо читает:) "Этот портфель был положен в моей каюте около раскрытого окна и через ручку привязан ниткой к кровати, концы нитки запечатаны в присутствии двух свидетелей. Таким образом, господин вице-консул, кража этого портфеля – ваша первая очень серьезная улика. Портфель, как видите, пуст. Шах королю. Гусев".
Ливеровский протянул портфель Шуре:
– Вы-дура: нельзя было рвать нитку; положите портфель на место.
Шура поняла одно: обругали. Вытаращилась, обиделась:
– Я извиняюсь, между нами ничего еще не было, и вы уже ругаетесь...
– Портфель на место, сама-в каюту, и -молчать как рыба!..
Он кинулся к окну миссис Ребус. Шура схватила его за рукав:
– Насчет заграницы... Как же, слушайте?
– Задушу и выкину за борт... Спасайся... Бегом... Жест его настолько был выразителен, что Шура молча замахала рукой, пустилась бежать,.. Ливеровский стукнул в окно миссис Ребус: – Алло... Что с негром?
Жалюзи сейчас же отодвинулись. Каюта была освещена. Негр неловко сидел на стуле, – голова запрокинута, лицо закрыто ватой.
– Ликвидировали? – прошептал Ливеровский.
Эсфирь высунулась, – жадно вдыхая ночной ветер. Ладонями потерла виски, провела по глазам, приводя лицо в порядок...
– Что – убит?
– Нет, – сказала Эсфирь хриповато. – Хлороформ...
– Напрасно было... Оригинал рукописи он передал профессору, а копия у Гусева.
– Скоро вы кончите с ними?
– Жду, – через несколько минут будет перекат, – мелкое место... Нужно, чтобы Хренов и Бахвалов могли все-таки спастись вплавь... Значит, негра брать живым не хотите?
– Он этого не хочет.
– Та-ак...
Эсфирь – с мрачной яростью: – Повторилась забавная история с прекрасным Иосифом! (Она покосилась на завалившееся на стуле тело Хопкинсона.) О глупец... О мерзавец... Я сделала все, что в женских силах... – Почти нежно: – Нулу-Нулу должен умереть...
– Пока держите его под наркозом... Когда начнется суматоха, выкинем его в воду, не так тяжел.
– А если нам помешают?
– Тогда вы его разбудите... Вас-то он не выдаст... Влюблен же со всеми африканскими страстями...
Как от пощечины, Эсфирь вытянулась, носик – все вытянулось у нее:
– Кто вам дал смелость так разговаривать со мной?!
Короткими свистками пароход стал вызывать на нос матроса– промерить глубину. Долетел голос: "Есть наметка"...
– Это перекат, – Ливеровский отскочил от окна. – Готовьтесь, миссис Эсфирь... Бегу вниз...
В буфете цыганки пили вино и гладили по щекам профессора Родионова. Цыган с профессионально-загадочной улыбкой, склонясь над гитарой, перебирал струны.
Педоти спал за столом. Мистер Лимм, тараща глаза, слушал Хиврина:
– Понимаешь, мистер, у меня странный психоз: одновременно я люблю пять женщин, куда там – больше. Так, я пошел к доктору...
Лимм, едва ворочая языком: – Что же тебе сказал доктор?
– Доктор сказал: валяйте... Чудак какой-то... А ты знаешь – как меня любят в Эсесер? Как-то за ужином один нэпман в экстазе вынул вставной глаз и по – дарил мне: больше, говорит, у меня ничего не осталось...
– Я с ума сойду в этой стране, – с большим трудом выговорил Лимм.
Профессор вдруг вскочил, потянул за собой одну из цыганок, глядя не на нее, а куда-то в неопределенность расширенными глазами:
– Понял! Я понял Нину, я понял себя! Человека надо заслужить! Чем заслужить? – ты спросишь, цыганка... Интенсивным половым влечением, ответили вы... Бррр... Нет... Неутомимым желанием стать вместе с этим человеком более совершенным, более совершенным орудием творчества... Любить ее трудовые руки, любить ее светлый ум... Пусти, я должен ей сказать это... Впрочем, я ничего не скажу... Пой, пой мне, степная красавица... Под твои песни плакали великие поэты... Я нашел путь к человеку!
Цыган перебрал струны, махнул грифом гитары, цыганка повела плечами, запела диким низким голосом... В буфет вбежал Гусев:
– Все – наверх! – крикнул он резко. – Тащите американцев, не медлите ни минуты!.. Кончай бузу!..
Раздались короткие свистки парохода, вызывающие матроса с наметкой на нос. И сейчас же послышалось приближение толпы. Гусев оторвал профессора от цыганки и, толкая к выходу:
– Спасай рукопись, спасай жизнь!..
Первыми в буфет ворвались взлохмаченный мужик, бывший дьякон, губастый парень и двое-трое пьяных... В глубине мелькнули настороженные лица Хренова и Бахвалова... Нападавшие бросились молча... Зазвенело стекло...
Командный голос Хренова: – Этих двоих... Бей!
На плечах Гусева повисло двое. Он пошатнулся. Профессор исчез в свалке. Слышались грузные удары кулаков, сопение. Полетели бутылки со столов, Хиврин в панике полез на стойку:
– Я же враг, враг... В бога верю!
Враз завизжали цыганки так страшно, будто обеим всадили по сапожному ножу в живот. Через прилавок перемахнул Ливеровский и заслонил собой американцев; на лице, напряженном и страшном, застыла улыбка игрока, поставившего на карту все... Захрипел голос заросшего мужика:
– Дай вдарю, дай вдарю...
Клубок тел, машущих кулаков выкатился из буфета и с двух сторон в свалку кинулись с ножами Хренов и Бахвалов. Грохнул выстрел, другой. Вся куча тел исчезла в темноте за ящиками.
Лимм и Педоти, готовые сдаться, помахивали носовыми платками. Лицо Ливеровского при каждом выстреле искажалось мучительной гримасой... Сквозь зубы:
– Сволочь! – и, нагнув голову, кинулся из буфетной туда, где все громче раздавались удары, вскрики.
– Неужели началось? – вопил Хиврин...
...Куча дерущихся прокатилась по узкому переходу четвертого класса; повсюду мелькали испуганные лица пассажиров. Набатно звонил колокол. Пароход давал тревожные свистки. Из-за ящиков метнулось со взъерошенными усами лицо капитана; оно кричало:
– Воду, воду! Давай!
Рабочий и колхозник подтаскивали пожарную шлангу.
Защелкала струя воды. Из клубка дерущихся как пробка выскочил Гусев, вскарабкался на кучу ящиков, за ним – со вспухшими лицами – Хренов и Бахвалов... В секунду все трое исчезли по ту сторону ящиков. Ливеровский с поднятыми руками закричал:
– Уйдет!
...В широкий пролет нижней палубы виднелась ночная синева, на воде с далекой сумеречной полоской берега лежала, будто вдавливая воду, чешуйчатая полоса лунного света. От прибрежной тени быстро двигались два огонька; черный силуэт какого-то суденышка пересек лунную дорогу.
В пролете сумасшедшим прыжком появился профессор; он был без пиджака, кое-что осталось от рубашки и панталон. Видимо, он лишь на долю секунды опередил преследователей. Шарахнулся, приник к откидным перилам, пролепетал что-то вроде:
– Пиджак... Рукопись... Кошмар... Расстрел... – Затем, увидев выдвинувшихся из-за обоих углов пролета Хренова и Бахвалова (в странном лунном освещении они, казалось, замерли перед прыжком), по-заячьи крикнул: Нина! – и, агонийно болтнув штиблетами, перекинулся через перила. Плеснула вода. Хренов и Бахвалов подскочили к перилам, перегнулись: – Готов.
– Раков кормить.
– Как же с Гусевым?
– Какое там, – беги!
Оба торопливо стали сбрасывать опорки, лишнюю одежду.
...Трещали ступеньки. На верхнюю палубу, залитую лунным светом, выскочил Ливеровский и, схватившись за столбик палубного перекрытия, круто повернул в противоположную сторону. Присел за спинку кресла.
Тотчас же вихрем вылетел снизу по трапу Гусев, так же придерживаясь за столбик, повернул и увидел Ливеровского:
– Сдавайся... Мат!
Ливеровский из-за кресла глядел на его руки. Гусев был без оружия, – он поднялся и, учитывая малейшее движение, кивком указал на столик сбоку окна миссис Ребус:
– Сядем.
Оба не сводя глаз друг с друга, сели, положили локти на стол. Ливеровский:
– Никаких улик.
– Первая, – медленно проскрипел Гусев, – кража портфеля.
– Вторую в припадке клептомании, у меня свидетельство от врача.
– Вторая: похищение шифрованной рукописи из пиджака у профессора во время свалки.
– Рукопись в Волге.
– Врешь, вице-консул.
– Обыщите.
– Третья: похищение у меня из кармана штанов копии этой рукописи.
– В Волге.
– Четвертая: ваши сообщники – Хренов и Бахвалов.
– Липа: у них другие фамилии.
– Они раздавали водку, агитировали, подняли бунт и пытались запороть ножами меня и профессора.
– И так далее, – нетерпеливо перебил Ливеровский,– но они уже на берегу в надежном месте или утонули.
– Посмотрим, – Гусев усмехнулся. Ливеровский чуть сдвинул брови: Что-нибудь, чего я не знаю?
– Да... Кстати, я угадал и час и место, – именно этот перекат, – где вы перейдете в наступление... (Ливеровский, нахмурился.)– Улика пятая: убийство негра. (У Ливеровского отвалилась челюсть; с трудом подобрал ее, покашлял:) – Извиняюсь... вы что-нибудь путаете...
–Правда, нам удалось предупредить преступление в последнюю минуту. Негр жив.?! И вы осмеливаетесь обвинять меня...
– Обвиняю вас и миссис Эефирь Ребус, сестру известного Ребуса, главы шпионского агентства Ребус, которому северо-американские, канадские и аргентинские аграрии поручили добыть Хопкинсона живым или мертвым вместе с его замечательным открытием...
– Хотя бы и так! – Ливеровский выдернул из кармана револьвер, но и у Гусева тотчас же оказался в руке автоматический пистолет. Направив дуло в дуло – они глядели друг другу в глаза.
– Стрелять будете? – спросил Ливеровский.
– Обязательно.
– Ответом на это последует запрещение ввоза в Мигуэлла-де-ля-Перца вашего проклятого демпинга, – Ваша республика не откажется от наших папирос из-за такой мелочи... Вы идеалист... Но, чтобы не создавать лишнего конфликта, считайте себя живым. Убирайте пушку.
Оба медленно опустили оружие, сунули в карманы.
Ливеровский повысил голос:
– Покушение на негра – чистейшая провокация... Вы можете убедиться, – он премило проводит время с миссис Ребус... (Постучал в жалюзи.) Миссис Ребус, вы оба еще не спите? Алло?
Жалюзи отодвинулись, и в окно высунулся по пояс, облокотился о подоконник Парфенов, – вместо парусиновой блузы на нем был воешшй френч со снаряжением.
– Ай-ай-ай, – сказал он Ливеровскому, – ну и заграничные гости... Ай-ай-ай... Когда перестанете гадить?
– Кто он такой? – закричал Ливеровский. Гусев сказал: :– Начальник речной охраны Средневолжского края и мой начальник.
– Ай-ай-ай, – Парфенов качал головой, – напрасно только людей подводите, господин вице-консул... Все равно мы ваши карты раскроем, воровать вам не дадим... Зря деньги кидаете, получаете конфуз. Торговали бы честно...
– Где миссис Ребус?
– Временно в моей каюте. Уворованные вами рукопись и копия оказались у дамочки под подушкой. Неудобно. А Хшкинсона вы, сукины дети, чуть не угробили. Так нанюхался хлороформу, слышите -мычит в капитанской каюте.
Рысью мимо пробежал капитан. К пароходу подчаливал катер речной охраны. Парфенов исчез в окошке. Палуба осветилась.
– Сдались? – спросил Гусев.
Ливеровский бешено топнул желтым башмаком. Парфенов вышел на палубу, нагнулся вниз к катеру:
– Ну что? Выловили всех троих? А? Давайте их наверх.
Зыбкой походочкой появилась Шура, прижимала руки к груди, хрустела пальцами... Робко ныряла головой то в сторону Гусева, то Парфенова.
Парфенов ей:
– Айай-ай... Вот и верно, что глупость – хуже воровства.
– Знаете, уж чего-чего, – Шура сразу осмелела, – а за советскую власть... И надо же... (На Ливерайского)... Этот серый альфонс меня попутал...
Пo тралу поднялись Хренов, Бахвалов и профессор. С них ручьями текла вода. Сзади – охрана. Шура всплеснула руками, кинулась к профессору:
– Валька, на кого ты похож!
Профессор поднял палец:
– Я вас не знаю, гражданка Шура... (И Парфенову:) Я потерял данное мне на хранение счастье целого народа. Судите, меня...
– успокойся, товарищ, – сказал Парфенов...
В эту минуту, как зверь из клетки, от стола к борту пролетел Ливеровcкий и в упор стал стрелять в Хренова и Бахвaeва. Но курок револьвера только щелкал осечками.
Гусев:
– Брось, вице-консул, патроны же я вынул из твоей пушки.
1931
ПРИМЕЧАНИЯ
ТОЛСТОЙ Алексей Николаевич (1882-1945) родился в Саратовской губернии. Отец – граф Н. А. Толстой. Мать – урожденная А. Л. Тургенева, детская писательница (А. Бостром). Окончил Самарское реальное училище. Занимался в Петербургском технологическом институте. В 1907г. издает первый стихотворный сборник, за которым вскоре появляются другие книги. С 1909 г. по 1912 г. прозаические произведения о noместном дворянстве – 'Заволжье", "Две жизни", "Хромой барин"), многие трактуются в духе острой сатиры, многогранного дарования, Писатель обладал недюжинным дарованием Пародиста.
Необычайные похождения на волжском пароходе.– Впервые: альм. "Недра", кн. 20: М., 1931. Текст дается по Поли. собр. соч. в 15-ти Томах, т.?. М., 1948.
