Текст книги "Необычайные приключения на волжском пароходе"
Автор книги: Алексей Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Толстой Алексей Николаевич
Необычайные приключения на волжском пароходе
А.Толстой
Необычайные приключения на волжском пароходе
Авантюрная повесть
Теплая ночь на Волге. От пристани наверх уходят в темноту деревянные лестницы. Там на полугоре – одинокий фонарь, облепленный ночными бабочками, нежилые амбары, заколоченные лавки частников, часовня с вывеской Церабкоопа, подозрительная темнота грязных переулков. Тихо – ни шагов, ни стука колес в этот час. Пахнет рекой, селедочным рассолом и заборами, где останавливаются.
На реке тишина. Постукивает динамо на пароходе.
Освещен только капитанский мостик и широкий проход на нижнюю палубу. На воде – красные огоньки бакенов.
Редкие, скупые звезды перед восходом луны. На той стороне реки – зарево строящихся заводов.
Простукала моторная лодка,, ленивая волна мягко плеснула о смоляной борт конторки, у мостков заскрипели лодки. В освещенном пролете парохода появился капитан в поношенной куртке – унылое лицо, серые усы, руки за спиной... Прошел в контору, хлопнул дверью.
И вот вдали по городским улицам вниз покатились железом,о булыжник колера пролетки. Некому прислушаться, а то стоило бы: лошадь, извозчик и седок сошли с ума... Кому, не жалея шеи, взбредет на ум так нестись по пустынному съезду?
Из-за селедочных бочек вышли два грузчика: в припухших глазах равнодушие, волосы нечесаны, лица – отделенные от напрасной суеты, биографии – сложны и маловероятны. Лапти, широкие, до щиколоток, портки из сатина, воловьи мускулы на голом животе. Слушают, как в тишине гремят колеса.
– Этот с поезда, – говорит один.
– Пьяный.
– Шею хочет сломать.
– Пьяному-то не все одно?
Шум сумасшедшей пролетки затихает на песке набережной, и снова уже близко колеса грохотнули и остановились.
– Доехал.
– Пойдем, что ли...
Ленивой походкой грузчики пошли наверх. Навстречу им, вниз по лестницам, замелькали круглые икры в пестрых чулках, покатился крепкий человек в несоветской шляпе.
Скороговоркой:
– Два чемодана – первый класс...
И, мать его знает как, не споткнувшись, долетел до свежевыкрашенной пристани и – прямо в дверь конторы. Касса еще не открыта. В дальнем помещении– яркий свет лампочки. У стола неприветливо сидит капитан и пароходный агент – с бледными скулами, подстриженными бачками. Человек ему с напором, торопливо:
– Вы пароходный агент?
Тот, как будто лишенный рефлексов, помолчав, поднял бесчувственные глаза:
– Что нужно?
– Мне прокомпостировать билет.
– С половины второго.
– Но (задравшись на конторские часы)... Без трех минут половина... Что за формализм!
– Как вы сказали? – угрожающе переспросил агент.
– Я говорю – мне дорога минута... Чрезвычайно... (На бритом лице горошины пота, лягушечий рот осклабился, блеснув золотом.) В конце концов можете мне оказать любезность...
Агент, глядевший на него со всем преимуществом власти этих трех минут, – когда человек может бесноваться и даже треснуть и все-таки подождет, будь хоть сам нарком, – агент при слове "любезность" начал откидываться на стуле, словно предложили ему неимоверную гнусность.
– Любезность? – протянул он зловеще, как из могилы.
Человечек втянул шею.
– А что я сказал? Ну да, любезность, как принято между людьми...
– Принято между людьми... (Казалось, рука пароходного агента, ползет к телефонной трубке.) Человечек сошел с рельс. Но не надолго. Снова взорвался страстным нетерпением.
– Мне нужно две одноместные каюты... Я рисковал сломать шею на ваших проклятых мостовых... (Повернулся к раскрытому окошечку, – где яснее шум колес.)... Сейчас сюда нагрянут с поезда... Вы можете ответить, когда я спрашиваю? Язык у вас отвалится? Есть свободные каюты? Есть? Нет? (Вдруг петушиным голосом.)... Бюрократизм!
Часы бьют половину второго. Агент, с кривой усмешкой нехотя сдавшегося человека, закуривает и мертвым голосом:
– Что вам нужно, гражданин?
Oт неожиданности человечек выпучился, попятился.
Снова подскочил:
– Две одноместные каюты первого класса рядом...
– Ваши билеты...
Началось внимательное рассматривание билетов. Человечек переступал заграничными башмаками. Шум пролеток приближался. .
– Свободных кают нет, – жестом, в котором не было никакой надежды, агент вернул билеты. Пододвинул пачку телеграмм, лизнул плоский палец, начал их перелистывать, не замечая, что у человечка шея потянулась, вытянулась, зрачки забегали по текстам депеш.
– Билет могу прокомпостировать, – сказал агент, – но поедете в рубке первого класса до Саратова...
Морща лоб, как понтер, он читал вполголоса: "Безусловно забронировать две одноместных первого класса для иностранцев мистера Скайльса и мистера Смайльса".
Мгновенно пухлая рука человечка пронеслась мимо носа пароходного агента и упала на телеграмму:
– А это же что, черт возьми! (Схватил депешу.) "Безусловно забронировать"... Телеграмма наркоминдела! На каком же основании у вас нет кают? Головотяпство! Вредительство! (Агент мигнул, в глазах его появилось что-то человеческое.) Я буду жаловаться. Где телеграф? Мистер Скайльс и мистер Смайльс, – это же плановая поездка... Палки суете в колеса?
Под напором страшных слов агент торопливо мигал. Рефлексы его пришли в крайний беспорядок. Он ничего не спросил, ни фамилии человечка, ни тогопочему именно он берет каюты Скайльса и Смайльса,– словом, в полнейшей путанице мыслей протянул ему два ключа:
– Извиняюсь, мистер... Товарищ... Две каюты первой категории... Значит это ваша телеграмма? Вам бы надо сразу сказать, что... – Человечек побежал от стола. В дверях, прищурясь: – На пароходе, надеюсь. – икра, стерлядь и TOMy подобное?
– Кухня на ять... Вот – капитан... Можете переговорить...
Но тот уже исчез за дверью. Агент сел, провел плоскими пальцами по увлажненному лбу:
– И с первого же слова – вредительством сует в морду...
Капитан, сидевший уныло и равнодушно, вдруг усмехнулся желтым боковым зубом под запущенными усами:
– А мое мнение, что он взял тебя на пушку.
Агент, затрясся, позеленел: – Меня – на пушку? Что вы хотите этим выразить?
– А то, что каюты забронированы для американцев, а получил их он.
– Да он кто? (Агент застучал костяшками пальцев по телеграмме.) Он-то и есть американец, как их там, – Скайльс или Смайльс...
– Да ведь ты его даже фамилии не спросил...
– Разговаривать с тобой! Шевиот, штиблеты – бокс, весь в экспорте... Эх ты, провинция! По одной шляпе можно понять, что – американец, как их там сволочей,– Скайльс или Смайльс...
– Так ведь он же русский, – сказал капитан. Агент весь перекривился, передразнивая: – "Рускай"!..
– Он же по-русски говорил.
– "Па-русски"!.. Что же из того – по-русски? Может, он тыщщу языков знает...
Капитан сдался. Крутанул унылой головой:
– С тобой разговаривать... А кормить я их чем буду?
– Иностранцев?
– Ведь нашего они жрать не станут... Ну – икра, стерлядь... И сразу перловая похлебка с грибами на второе...
– Продовольственный сектор меня не касается.
Шумно в контору вошел широкий, ужасной природной силы человек, в сером френче, галифе и тонких сапогах.
Медное лицо его сияло – ястребиный нос, маленький рот, обритый череп, широко расставленные рыже-веселые глаза.
– Броня товарища Парфенова, каютку, – басовитый голос его наполнил контору. Агент молча взглянул в телеграмму, подал ключ. Парфенов сел рядом с капитаном, подтянул голенище: – Голодать не будем, папаша?
– Глядя по аппетиту, – уклончиво ответил капитан.
– Повар-то у вас прошлогодний?
– И повар и заведующий хозяйством – те же...
– А то – смотри не засыпься: американцев повезешь...
– Не в первый раз. Тяжело возить француза, – в еде разборчив, – от всего его пучит... Американца хоть тухлым корми – было бы выпить... В прошлый рейс четверых вез. В Астрахани едва из кают вытащили. Туристы!
– И Волги не видели?
– Ничего не видали – как дым... Для удобства прямо внизу у буфетчика пили. День и ночь водку с мадерой.
Парфенов раскрыл маленький рот кружком и грохотнул. В контору ввалилось несколько человек с фибровыми чемоданами,– москвичи, выражение лиц нахальное и прожженное до последней грани. Обступили стол, и у агента зазвенело в ушах от поминания, – будто бы между прочим, – знаменитых фамилий, декретных имен... Так, один с мокрой шеей, в расстегнутой белой блузе, трясся отвислыми щеками, потными губами, собачьими веками:
– Послушайте, товарищ, была телеграмма моего дяди Калинина, дяди Миши?.. Не было? Значит – будет.Дайте ключ...
Другой, с носом, как будто вырезанным из толстого картона, и зловеще горящими глазами, ловко просунулся костлявым плечом:
– Для пасынка профессора Самойловича, броня "Известий ВЦИК"...
Чья-то в круглых очках напыщенная физиономия, готовая на скандал:
– Максим Горький... Я спрашиваю, товарищ, была от него телеграмма по поводу меня?.. Нет? Возмутительно!.. Я известный писатель Хиврин... Каюту мне нужно подальше от машины, я должен серьезно работать.
В то же время на пристани, куда ушел капитан, произошло следующее: человечек, которого в конторе приняли за важного американца, в крайнем возбуждении кинулся мимо бочек с сельдью на сходни. На набережной уже гремели подъезжавшие пролетки с пассажирами. Он остановился, всматриваясь в темноту, и– свистящим шепотом:
– Миссис Ребус... Миссис Ребус...
Мимо него, скрипя досками, прошел в контору веселый Парфенов. Наверху ссорилась с извозчиками группа бронированных москвичей. Человечек дрожал от возбуждения:
– Миссис Ребус, миссис Ребус...
Тогда из темноты у самой во ды выдвинулась женская фигура в мохнатом пальто. Он кинулся к ней по мосткам:
– Достал две каюты.
– Очень хорошо, но вы могли сообщить это более спокойно, – несколько трудно произнося слова, с английским акцентом проговорила женщина. – Дайте руку. У меня узкая юбка.
Протянув к нему руку в дорожной перчатке, она вскочила на мостик. Поднятый воротник пальто закрывал низ ее лица, кожаная шапочка надвинута на глаза.
Оправив кушак, она засунула руки в широкие карманы. Ее твердый носик казался кусочком заморского владычества на этом сыром и темном советском берегу.
– Каюты, которые вы получили, надеюсь, не заняты?спросила она.
– Вы же сами знаете, что я не мог заказать кают... Все переполнено... Пришлось взять каюты мистера Скайльса и мистера Смайльса...
– Как же вы думаете поступить с этими джентльменами? Через минуту они будут здесь. Надеюсь – вы не предполагаете, что я буду спать вместе со Скайльсом или Смайльсом?
– Все понимаю... У меня трещит голова, миссис Ребус...
– Агентство Ребус не оплачивает трещание вашей головы, мистер Ливеровский. Дайте ключ. Я устала и хочу лечь.
– Предполагал, что вы могли бы как-нибудь сами переговорить с американцами... Вам-то они, конечно, уступят каюты...
– Я ни о чем не буду просить Скайльса и Смайльса, они не принадлежат к числу наших друзей...
– Тогда что же? Чтобы они совсем не поехали?
– Да. Их не мешало бы проучить – этих друзей советской власти.
– Я должен понять, что вы разрешаете не останавливаться ни перед какими мерами?..
– Да... Ключ! – сказала Ребус.
Опустев ключ в теплый карман, пошла к освещенному пароходу. Обернулась.
– Негр едет? Вы проверили?
– Едет. Каюта ему забронирована. Сам видел. (Схватился за нос в крайнем раздумье и – про себя: "Гм, что-то надо придумать!" Ливеровский скрылся в толпе сезонных рабочих. Миссис Ребус, двигаясь как представительница высшей цивилизации, внезапно споткнулась. Медленно оборачиваясь, отодвинулась в сторону. По мосткам шли – молодая женщина в атласном несвежем пальтеце с заячьим воротником и трое мужчин. Один из них был негр; улыбаясь широким оскалом, он глядел вокруг с доброжелательным любопытством:
– Это – Волга? Я много читал о Волге у ваших прекрасных писателей.
– Все восхищаются: Волга, Волга, но безусловно – ничего особенного, говорила дама с заячьим воротником,– я по ней третий раз езжу. После заграничной вам покажется гадко. Грязь и невежество.
Муж дамы с заячьим воротником, профессор Родионов (средних лет, средней наружности, весь, кроме глаз, усталый), внес шутливый оттенок в женины слова:
– Собака, ты все-таки не думай, что за границей повсюду одни кисельные берега...
– Какие кисельные? Когда я о киселе говорила? При них котируешь меня как-то странно...
– Ах, собака, ну опять...
– Может надоесть в самом деле, – всю дорогу выставляешь какой-то дурой...
– Ну, ладно...
Видимо, царапанье между дамой и профессором было затяжное. Негр сказал, глядя в бархатную темноту на огоньки бакенов, на мирные звезды:
– Я буду счастлив полюбить этот край...
Четвертый спутник лениво: – За карманами присматривайте.
Один глаз у него был закрыт, другой – снулый, худощавое лицо, как на фотографии для трамвайной книжки.
Он пошел за ключами. Негр переспросил:
– Не понял, – о чем товарищ Гусев?
Дама с раздражением:
– Знаете, мистер Хопкинсон, не то что здесь карманы береги, а каждый день – едет, скажем, пассажир, – так его с извозчика даже стаскивают. Весь народ на этой Волге закоренелые бандиты...
Профессор с унылым отчаянием: – Ну, что это, Шурочка...
– И тут готов спорить?
– Никогда не поверю, миссис Шура, вы ужасная шутничка... – Хопкинсон не договорил: глаза его, как притянутые, встретились с пристальным взглядом миссис Ребус. Улыбка сползла с толстых губ.
Шура завертела любопытным носиком:
– На кого уставились? (Увидела, тоненько хихикнула.) Вот и правда, говорят, – на негров особенно действуют наши блондинки...
– Шура, замолчи, ради бога.
– Оставь меня, Валерьян.
– Эта дама – не русская, – с тревогой проговорил негр, поставил к ногам профессора чемодан и, будто преодолевая какой-то постыдный для него страх, пошел к миссис Ребус. Приподнял шляпу.
– Боюсь быть навязчивым... Но мне показалось...
Эсфирь Ребус освободила подбородок из воротника пальто и улыбнулась влажным ртом, пленительно:
– Вы ошиблись, мы не знакомы.
– Простите, простите. – Он пятился, смущенный, низко поклонился ей, вернулся к своим. Лакированное лицо взволнованно: – Я ошибся, эта дама англичанка... Но мы не знакомы... (Снял шляпу, вытер лоб). Я немножко испугался... Это нехорошее чувство – страх... Он передается нам с кровью черных матерей.
– Слушайте, испугались этой гражданки? Чего ради?
– Она мне напомнила... Ее взгляд мне напомнил то, что бы я хотел забыть здесь, именно здесь, в России...
– Расскажите. Что-нибудь эротическое?
– Собака, пойдем на пароход, в самом деле...
– Оставь меня...
– Женщинам не отказывают, миссис Шура... Но слушать на ночь рассказы негра...
– Именно – на ночь...
– Вы будете плохо спать.
– Наплевать, слушайте... Все равно – у меня хроническая бессонница.
– Это у тебя-то? – сказал профессор.
– Мистер Хопкинсон, сознайтесь – у вас какая-то тайна...
Не ответив, негр опять повернул белки глаз в сторону миссис Ребус. Лицо ее до самых бровей ушло в широкий воротник, ножка потопывала. Притягивающие глаза не отрывались от Хопкинсона. Шура прошептала громко:
– Уставилась как щука...
Когда Гусев, вернувшись с ключами, заслонил спиною миссис Ребус, она оторвалась от стены и прошла мимо Хопкинсона так близко, что его ноздри втянули запах духов. Почти коснувшись его локтем и будто обезвреживая странный блеск глаз, она освободила из воротника подбородок, показала нежнейшую в свете улыбку:
– На пароходе будем болтать по-английски, я очень рада. Ожидается прекрасная погода. Покойной ночи.
Она ушла на пароход. Хопкинсон не смог ничего ответить. Родионов сказал раздумчиво:
– Странная штука – рот, губы, вообще. Глазами солгать нельзя. Женщины лгут улыбкой.
– Шикарная дамочка, – прошипела Шура, – туфли, чулки на ней видели? – а сукно на пальте? Вся модная, тысяч на десять контрабанды.
– Чего хочет от меня эта дама? – с ужасным волнением спросил Хопкинсон. – Что ей от меня нужно?
Спутники не ответили. Только Гусев – скучливо:
– Берегите карман, товарищи.
Двинулись к пароходным сходням. В это время на спине голого по пояс грузчика проплыли новенькие, с пестрыми наклейками чемоданы. Позади шагали два иностранца – бритые, седые, румяные, серые шляпы (цвета крысиного живота), пальто – на руке, карманы коричнево-лиловых пиджаков оттопырены от журналов и газет.
Тот из них, кто был пониже, – налитой как яблочко, говорил:
– Уверяю вас, – они сели в экипаж вслед за нами.
Другой, тот, что повыше, – с запавшими глазами:
– Я верю вам, мистер Лимм, но я своими глазами видел, как мистер Скайльс менял деньги в буфете, а мистер Смайльс пил нарзан.
– Выходит, что один из нас ошибается, мистер Педоти.
– Несомненно, мистер Лимм.
– Я готов держать пари, что Скайльс и Смайльс через три минуты будут здесь. Идет?
– Я не большой любитель держать пари, мистер Лимм. Но – идет.
– Десять шиллингов.
– Вам не гарантирована покойная старость, мистер Лимм. Отвечаю.
– Вынимайте ваши часы.
Лимм и Педоти полезли в жилетные карманы за часами. Ни у того, ни у другого часов не оказалось.
– Мои часы? – растерянно спросил Лимм.
– И мои тоже, – сказал Педоти.
– Куда они могли деваться?
– Я только что вынимал их.
Оба произнесли протяжно: "о-о-о"...
Около озадаченных иностранцев уже стоял Гусев. Оба глаза открыты. Сказал сурово:
– Сперли у обоих. Понятно вам?
– О, – проговорили Лимм и Педоти, – это непонятно.
– То есть – как непонятно? Каждый сознательный гражданин сам должен смотреть за карманами, а не ходить разиня рот, затруднять госорган – искать ваши побрякушки. Работа уголовного розыска основана на классовом принципе, но в данном случае -ваше счастье: вы наши гости, полезные буржуи, считайте – часы у вас в кармане.
Он пронзительно свистнул и с непостижимой расторопностью кинулся в толпу. Сейчас же оттуда выскочили два карманника, – помчались по селедочным бочкам, через кучи колес, ящиков и лаптей. Гусев, казалось, появлялся сразу в нескольких местах, будто три, четыре, пять Гусевых выскакивали из-за тюков и бочек.
На румяных лицах Лимма и Педоти расплывались удовлетворенные улыбки.
– Оказывается, они умеют охранять собственность, мистер Педоти.
– Да, когда хотят, мистер Лимм.
Грузчики, привалившись к перилам, говорили: – Проворный, дьявол.
– Не уйти ребятам.
– Засыпались ребята.
Хохотал меднолицый Парфенов, расставив ноги. В толпе ухали, гикали, свистели:
– Сыпь! Крой! Наддай! Вали! Вали!
И вот – все кончилось: Гусев появился с обоими часами: лицо равнодушное, один глаз опять закрыт. Лимм и Педоти захлопали в ладоши:
– Браво! Поздравляем...
– Никаких знаков одобрения, – Гусев одернул кушак.– Работа показательная, – для своих, а также для международных бандитов...
Внезапно что-то с треском обрушилось, покатилось, загрохотало на берегу. Крик. Тишина. Парфенов проговорил:
– Не иначе как ящики с экспортными яйцами.
Из темноты появился капитан. Унылое лицо вытянуто, усы дрожали. Развел руками:
– Необыкновенное происшествие... Граждане, нет ли среди вас доктора?
Гусев, подскочив к нему: – Ящики с экспортными яйцами?
– Да не с яйцами, с таранью... Черт их знает – обрушилось полсотни ящиков прямо на сходни... И уложены были в порядке... Впрочем, не я их укладывал, меня это не касается, я ни при чем...
– Сколько человек задавило?
– Да двух иностранцев, – говорю я вам.
– Мне это не нравится, – сказал Гусев. – До смерти?
– Ну, конечно, – покалечило, шутка ли – ящиком-то... Да – живые... А, впрочем, мое дело вести пароход, за груз отвечаю, а что на берегу...
– Господин капитан, – спросил Лимм, – мы поджидали здесь двух американских джентльменов...
– Ну да же, говорю вам, – одному бок ободрало, другого вбило в песок головой, завалило рыбой, вытаскиваем...
– Это они, мистер Педоти, – сказал Лимм.
– Это Скайльс и Смайльс...
Педоти и Лимм поспешно пошли на берег. За нимикое-кто из любопытствующих пассажиров, москвичи, капитан, Парфенов, Гусев. На конторке появился Ливеровский, – шляпа помята, руки в карманах. Гусев, приостановившись, внимательно оглядывает его. Ливеровский – с кривой усмешкой:
– А еще хотите, чтоб к вам иностранцы ездили...
Возмутительные порядки...
– У вас оторваны с мясом две пуговицы, – заметили?
– А вам, собственно, какое дело? Убирайтесь-ка к чертям собачьим.
– Ладно, встретимся у чертей собачьих. – Гусев ушел.
Ливеровский задрал голову к палубе, где, взявшись за столбик, стояла Эсфирь Ребус.
– Грубо работаете, Ливеровский, – сказала она.
– Плевать, зато – чисто.
– Могу я, наконец, пойти спать?
– Спите как птичка. Скайльс и Смайльс не поедут с этим пароходом...
– Очень хорошо. У Скайльса и Смайльса отобьет охоту иметь дело с этой грязной страной.
Эсфирь Ребус ушла в каюту. Ливеровский, захватив чемоданы, – на пароход. По палубе прогуливались Хопкинсон, в отблескивающих пароходными лампочками черепаховых очках, и профессор Родионов. Остановились, облокотились о перила, глядели, как из конторы вышел пароходный агент и за ним молодая женщина в парусиновом пальто с откинутым капюшоном,– за руку она держала хорошенькую сонную девочку. Рубя ладонью воздух, агент говорил со злостью:
– Гражданка, отвяжитесь от меня, – билетов ни в первом, ни во втором, ни в третьем...
– Что же нам делать?
– Что хотите, то и делайте...
– Мы смертельно устали с моей девочкой, – восемьдесят верст на лошадях...
– Пожалуйста, – это меня не касается.
– Тогда уж – дайте палубные места...
– То – дайте, то – не давайте... Сразу надо решать... Неорганизованные... Нате, – два палубных...
Молодая женщина, не выпуская руки девочки, попробовала захватить чемодан, укладку, корзину с провизией, кукольную кроватку и картонку для шляпы. Но то либо другое падало, – ничего не выходило. Тогда она сунула девочке кукольную кровать и – с досадой:
– Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь – я мучаюсь...
– Не вижу, – сказала заспанная девочка.
– Держи кровать.
– Держу.
Но только мать подхватила кое-какие вещи, – девочка стоя заснула, кроватка упала...
– Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера преодолеть сон? Возьми же себя в руки.
– Взяла.
– Держи кроватку... Идем, не спи...
И, конечно, – опять шаг – и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила: – У самой нет характера, а на меня кричишь.
На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал:
– Я вам немножко помогу. (И – девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь.
Девочка так и сделала, – помуслила палец, провела ему по щеке:
– Нет, не пачкаетесь.
– Теперь ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! – Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, – за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза – изумленно расширены: – Нина Николаевна...
Она приостановилась, посмотрела на профессора длинным взором. Казалось – ничуть не удивилась встрече.
Подхватила удобнее картонку:
– Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, – это понятно... Но не подойти к дочери, она слегка задышала...
– Нина, снова с упреков?
– Какой-то черный человек-и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку...
– Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю... Не виделись два года. Ты так переменилась... Не к плохому... Ты откуда сейчас?
– Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпускх – Театр?
– Да.
– Позволь – донесу твои вещи. Как ты устроилась?
– Никак, – на палубе.
– Нина, возьми же мою каюту.
– Ты один? (Это – с искоркой радости.)
– Нет, со мной Шура... В том-то и дело.
– Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе.
Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, – вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие глядеть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику(на освещенном мостике):
– Павел Иванович, давайте же гудок...
В стороне Гусев говорил Парфенову: – Ящики с воблой сами не летают по воздуху.
– Не летают, – соглашался Парфенов.
– Ящики были сброшены.
– Так.
– Вопрос – кем и зачем?
– Не понимаю. – Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев – ему на ухо: – Преступник едет на пароходе.
– Брось.
– Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка.
– Гады ползучие! – Парфенов рассердился, весь стал медный. – Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?!
Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: "Штаны потеряешь!" Седьмой час утра. В четвертом классе среди наваленных друг на друга сельскохозяйственных машин, ящиков с персидским экспортом, цементных бочек, связок лаптей спят женщины, дети, старые мужики, – узлы, сундучки, пилы, топоры: это сезонные рабочие и хлебные мешочники. Под полом трясутся дизеля. Из люка несет селедочным рассолом.
Хмурый буфетчик уже открыл дверь в буфетную, где на винных полках бутылки лимонада и бутафория, надпись – "папирос нет", и на отечном лице буфетчика (грязная блуза, беременный живот, в волосах – перхоть, в карманчике – чернильный карандаш), – на лице его чудится надпись: "и, вообще, ничего нет и не будет, господа-товарищи"... Он отпускает чай.
Официант, тоже низенький, неопределимого возраста, касимовский татарин, с подносами в руках, ловко перешагивает через ноги, головы, детские грязные ручки с разжатыми во сне кулачками, – уносится наверх.
В двери третьего класса видны сквозные койки в два этажа, – рваные пятки спящих студентов, дамочки – ны свыше надобности оголенные ножки, взлохмаченные седые волосы уездного агронома, бледное лицо ленинградской студентки, тщетно разыскивающей пенсне под подушкой. Двое военных – в широчайших галифе и босиком – едва продрали глаза и уже закусывают.
Кричит грудной и от детонации пронзительно заливается где-то за койками другой ребенок. К умывальнику стоит очередь.
Профессор Родионов проснулся чуть свет от неопределенного чувства, будто накануне сделал какую-то гадость. За двенадцать лет революции он отвык от самоанализа – от занятия праздного, в некоторых случаях и антигосударственного. Два года тому назад он без намека на анализ разошелся с Ниной Николаевной. Жизнь с Шурочкой была сплошным накоплением фактов; он не пытался даже внести в них хотя бы какую-нибудь классификацию.
И вот на утренней заре проснулся он от неприятного сердцебиения. Сквозь жалюзи тянуло речной прохладой.
За матовым стеклом двери горела в коридоре лампочка, слабый свет ложился на Шурочкино молодое лицо с открытым ртом.
Профессор глядел на нее, приподнявшись на локте, и еще определеннее почувствовал, что погряз в чем-то неподходящем. "Лицо очевидной дуры", подумал (точно формула выскочила), и с застоявшейся силой в нем раскопошился самоанализ.
Он торопливо оделся и вышел на палубу, мокрую от росы. Разливалась оранжевая заря. На берегах – еще сумрак. Звезды маленькие. Тоска. Профессор чувствовал несчастье и заброшенность. Сел и самогрызся.
"Где-то здесь, рядом, отрезанные от него, самая близкая на свете душа Нина Николаевна – и Зиночка... Бедные, гордые, независимые, невинные... А этот? Я-то? Обмусоленный Шурочкой... Пропахший "букетом моей бабушки"... Интенсивный петух! Бррр! Бррр!" – Брр, брр, – довольно громко повторил профессор.
Солнце поднялось над Заволжьем; на заливных лугах легли сизые полосы.
– Бррр... Бесстыдник, интенсивный петух! Бррр...
За спиной его голая Шурочкина рука отодвинула жалюзи; заспанное лицо ее сощурилось от света. Зевнула:
– Чего ты бормочешь, Валька? (Он не повернулся, не ответил, только страшно расширил глаза.) – Она высунула из окна всю руку, дернула профессора за плечо.Чего спозаранку встал? Идем досыпать. – Потянула его за щеку. – Ну, поцелуй меня, Валя...
Он вскочил. Встал у борта, – коротко, как топором: – Нет!
– Живот, что ли, болит?
– Нет. Знай: я еще до рассвета убежал. С меня хватит...
– Чего! – Она удивилась. Но аппарат для думанья был у нее несовершенный. Зевнула. – А ну тебя... Неврастеник...
Шурочка вытянула нижнюю губку. Закрыла жалюзи. К профессору подходил Хопкинсон, – выспавшийся, элегантный, в белоснежном воротничке. Высоко поднимая ноги в огромных башмаках, благосклонный ко всем проявлениям природы, – протянул Родионову обе руки:
– Прекрасное утро. Я в восторге. А вы – как спали, профессор?
– Так себе... Кстати, мистер Хопкинсон, вы не видели, где устроилась вчерашняя дама с дочкой?
– О, литль беби? Я как раз ходил и думал о них... Большое счастье быть отцом такой очаровательной девочки, – дарлинг...
Родионов взял негра под руку, нажимая на нее – прошел четыре шага. С трудом:
– Друг мой... Так сложна жизнь... Словом, эта девочка– моя дочь.
Негр откинулся, у него заплясали руки и ноги. Но он был деликатным человеком:
– Простите, ради бога... Я очень глуп... Заговорить о такой деликатной истории... Простите меня, профессор...
Он закланялся, сгибаясь в пояснице. Профессору было мучительно стыдно.
– Вам, иностранцам, многое непонятно в нашей жизни... Впрочем, я и сам ничего не понимаю... Вы видите перед собой уставшего, истерзанного, раздавленного человека, – если только это что-либо оправдывает... Я не желаю опрадываться! Я сам исковеркал свою жизнь... В сорок лет потянуло на молодое тело... Бррр! И то, что я сейчас – с Шурой в каюте первого класса, пропахшей "букетом моей бабушки"... И то, что у Шуры на лице ни одной морщины... Понимаете, ни одной, как у поросенка... Гнусно... Два года напряженной половой жизни... Бррр. Бррр. Стыдно!.. Вы этого тоже никогда не поймете... Можете перестать подавать мне руку... (Отбежал, вернулся.) А эти две – Нина Николаевна и Ляля... Сама чистота... Бедные, гордые и невинные... И мне стыдно подойти к дочери... (Пальцем в грудь.) Сволочь... В конце концовограничивайтесь со мной одними служебными отношениями...
Он убежал. Разумеется, негр ничего не понял, – так, как будто его швырнули в соломотряс и перетряхнули все внутренности... Стоял выпучившись. Головастые чайки почти касались его крыльями, выпрашивая крошек.
Когда он, высоко поднимая ноги, все же двинулся по палубе, в двух соседних окошках отодвинулись жалюзи.
Высунулись Ливеровский и Эсфирь Ребус, мечтательно положившая голые локти на подоконник...
– Это все упрощает дело, миссис Ребус...
– Оскорбительно, что наше доброе солнце также светит этой паршивой стране, – ответила она – Я говорю – профессор играет нам в руку.
– Какая связь у профессора с Хопкинсоном?..
– Ну, как же: ведь это профессор Родионов вывез его из Америки.
– А-а...
– Профессор – агроном. Большой спец.
– А я думала, что это – выпущенный на свободу сумасшедший...
