Текст книги "Аэлита. Гиперболоид инженера Гарина"

Автор книги: Алексей Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

2024 год. «Полное омоложение» героя за заслуги изменением самого молекулярного строения тела, произведенное еще в 1974 году. Легкая одежда без швов из шерсти и шелка. Упругая обувь из кожи искусственных организмов. Москва – чудесный сад, в котором стоят «в отдалении друг от друга уступчатые, в двенадцать этажей, дома из голубоватого цемента и стекла». Все движение механизмов – только под землей. Заводы, учреждения – в отдаленных районах. На поверхности – лишь театры, цирки, спортзалы, магазины и клубы. «На сто седьмом году нового летосчисления», пашни вместо тундры и таежных болот. Распад урана дает гигантские запасы радиоактивной энергии, которая поступает и от электромагнитной спирали, соединяющей северный и южный полюса. «Границ между поселениями народов больше не существовало. В небе плыли караваны товарных кораблей, Труд стал легким Бесконечные круги прошлых веков борьбы, за кусок хлеба – эта унылая толчея истории – изучалась школьниками второй ступени».

Вряд ли надо комментировать, что исполнилось, а что нет, хотя прошло более половины срока, отмеренного мечтателем. Ему возражают: «Горячишься, Вася… Тут железные законы экономики работают. Тут надо поколения перевоспитывать. А с утоп-социализмом, пока рот разинул, тебя живо колесами переедут…»

Действительность, о которую «подошвы царапнули», – уездный городок с его немощеными улочками, гнилые заборы, заплатанные досками домишки… Никто не поддерживает разговоров Буженинова о голубых городах. «Огненной метлой выметены помещики и капиталисты», но живучи конторщик Утевкин, оборотистый Сашок… Все доносят друг на друга «куда следует».

Со времени опубликования «Голубых городов» пошло лишь третье поколение. В бывших уездных городах «дома из голубоватого цемента и стекла» пока еще уныло возвышаются среди «заплатанных досками домишек», но это вопрос времени и работы «железных законов экономики». Впрочем, обыватель может освоиться в любой, даже самой фантастической с точки зрения техники обстановке и строить в ней моральный микроклимат на свой салтык. Процесс преобразования душ протекает медленнее, чем развитие техники. Однако поджог старого города и утверждение на пепелище, вместо флага, плана голубого города – это не выход, а скорее, народное бедствие.

Толстого обвиняли, что он утверждает «идею поражения победоносной революции в столкновении с бытом». Предупреждали против «широких обобщений» и «похода против плана». Однако А. В. Луначарский увидел, как Алексей Толстой в своем рассказе, «не будучи ничуть коммунистом и не зачисляемый многими даже в разряд попутчиков… волнующе ставит в художественной форме проблемы дня».

Не максимализм и не приспособление к обывательскому образу мышления и жизни, а кропотливая работа над достижением изобилия, потому что трудности, в том числе экономические, одних зовут к подвижничеству, у других же выявляют далеко не лучшие свойства человеческой натуры, – вот смысл художественного видения Алексея Толстого, так артистично сопрягавшего в своем творчестве историческое прошлое, действительность и фантастическую мечту, которую никак не следует путать с пустой мечтательностью.

Поток впечатлений, обрушившийся на Толстого по возвращении на Родину, не заслонил пережитого, которое в творчестве писателя на первых порах получало авантюрно-приключенческий отклик. Есть несомненное родство между одной из лучших, на пат взгляд, повестей А. Толстого «Похождение Невзорова, или „Ибикус“» и романом «Гиперболоид инженера Гарина». То и другое написано стремительно, ясно, ярко, иронично, увлекательно и весьма дерзко с точки зрения стилистической, литературной.

Были разные мнения по этому поводу. Писатель-де не нашел еще себя в новой среде. Толстого обвиняли в неприятии «орнаментальной» прозы. В потакании вкусам читателей, уставших от передряг и ищущих в романах развлечения, что подтверждается: высказыванием Горького: «Быт, психология – надоели».

И в самом деле, авантюрно-детективные романы, замешенные на фантастике, заполонили тогда книжный рынок, Возникло словосочетание «красный Пинкертон». С одной стороны, вроде бы бульварщина, а с другой – новая погудка на старый лад, быстрый отклик на социальный заказ. «Месс-Менд» и «Лори Лэн – металлист» М. Шагинян, «Трест Д. Е.» И. Эренбурга, «Иприт» Вс. Иванова и В. Шкловского, «Остров Эрендорф» и «Повелитель железа» В. Катаева, «Крушение республики Итль» Б. Лавренева и прочие сочинения такого рода выполнили свою задачу и прожили положенное им время. И давно уже созданы были стереотипы, которые не могли не вызывать улыбки и просились в пародию. Памятуя настороженное к себе отношение, Толстой решился на скрытое литературное озорство, но в силу своего таланта и художественного воплощения передовых идей создал произведение, которое качественно превосходило пародируемые сочинения и потому обрело долгую жизнь.

О пародийном характере «Гиперболоида инженера Гарина» догадывались многие литературоведы, которые, не употребляя слова «пародия», говорили о злодейской гротескности нравственного облика Гарина, о готовых «масках», надетых персонажами, о точно сошедшем с антиимпериалистического плаката мистере Роллинге, об опереточном капитане Янсене, о типовых негодяях Семенове, Тыклинском и других, о розовом, кочевавшем из романа в роман советском сыщике Василии Витальевиче Шельге (не озорное ли тут совпадение с именем монархиста Василия Витальевича Шульгина?), о женщине-вамп Зое Монроз.

Многое в этом романе написано условно и небрежно, как, например, диалог Зои с капитаном Янсеном на борту яхты «Аризона»:

«– Доброе утро, Янсен.

– Имею честь доложить, курс – норд-вест, широта и долгота (такие-то), на горизонте курится Везувий…»

Чего уж проще было бы взглянуть на карту, посмотреть координаты Неаполя и написать для убедительности, их вместо «такие-то». Но это не нужно ни писателю, ни читателю. Точные числа лишь мешали бы, противоречили правилам игры, развитию сочинения на заданную тему, восприятию художественной подробности.

«Капитан был весь белоснежный, выглаженный, – косолапо, по-морски, изящный. Зоя оглянула его от золотых дубовых листьев на козырьке фуражки до белых туфель с веревочными подошвами. Осталась удовлетворена».

Не знаю на кого как, а на меня эти белые туфли с веревочными подошвами при всяком чтении производили впечатление. Деталь!

Калейдоскоп сговоров, драк, побегов, налетов – полный приключенческий набор, но какими убедительно художественным подробностями это оснащено, как захватывающе зримы описания, как чувствуется жест за каждой репликой! И вот тут мысль, о пародии отступает на задний план, а само развитие романа начинает работать на идеи, в которых нет ничего пародийного. Как и в научно-фантастических предположениях.

Летом 1924 года, представляя заявку в издательство, Толстой писал:

«Время действия – около 1930 года. Роман развертывается на фоне кануна второй мировой войны. С середины романа – происходит воздушно-химическая война. В конце – европейская революция». И обещал, что «роман будет авантюрный, героический и утопический».

Отчасти обещание было выполнено.

Уже говорилось о впечатлениях от пережитого за границей, использованных для фактуры романа. Советская действительность в нем ограничена Крестовским островом. Толстой мысленно возвращается в неприютную для него Европу, и особенно в Париж, который заиграл в романе мрачными, но очень живыми красками. Бессмысленно пересказывать все перипетии грандиозной гаринской авантюры, да их и знает каждый. Главное – толстовский язык и остромыслие, захватывающее с самого начала романа, с передачи размышлений верховного швейцара парижской гостиницы «Мажестик»:

«Женщины были хороши, что и говорить. Молоденькие прельщали молодостью, блеском глаз: синих – англосаксонских, темных, как ночь, – южноамериканских, лиловых – французских. Пожилые женщины приправляли, как острым соусом, блекнущую красоту необычайностью туалетов.

Да, что касается женщин, – все обстояло благополучно. Но верховный швейцар не мог сказать того же о мужчинах, сидевших в ресторане.

Откуда, из каких чертополохов после войны вылезли эти жирненькие молодчики, коротенькие ростом, с волосатыми пальцами в перстнях, с воспаленными щеками, трудно поддающимися бритве?

Они суетливо глотали всевозможные напитки с утра до утра. Волосатые пальцы их плели из воздуха деньги, деньги, деньги… Они ползли из Америки по преимуществу, из проклятой страны, где шагают по колена в золоте, где собираются по дешевке скупить старый добрый мир».

Такой зачин сразу окрашивает идейно все остальное и даже высвечивает весь замысел – власть, деньги. А лиловые глаза у француженок – выдумка. Зато как сладко, как вдохновенно «врет» писатель (его же слово). И как убедительно.

В ответах на анкету в 1929 году «Как мы пишем» среди чрезвычайно интересных рассуждений о работе писателя, о «муках творчества», о страсти и бесстрастье при писании («А холодный Мериме сияет, не тускнея») Алексей Толстой отстаивал тезис непременной выдумки, ибо только в ней наиболее ярко проявится типичное, научную фантастику он рассматривал лишь как частный случай, упомянув о ней при ответе на вопрос о подготовке к работе.

«…Я пользуюсь всяким материалом: от специальных книг (физика, астрономия, геохимия) до анекдотов. Когда писал „Гиперболоид инженера Гарина“ (старый знакомый, Оленин, рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири), пришлось ознакомиться с новейшими теориями молекулярной физики. Много помог мне академик П. П. Лазарев».

Надо бы напомнить, что роман печатался в «Красной нови» в 1925, 1926 и 1927 годах, а позднее перерабатывался, но это касалось в основном Стилистики. Еще представляя «Аэлиту», в одном из писем А. Н. Толстой говорил, что роман «фантастический, правда, но в нем совершенно отсутствует элемент невероятности: все, что там описано, все можно осуществить, и я уверен, что осуществится когда-нибудь… Надо Вам сказать, что я по образованию инженер-технолог, поэтому за эту сторону более или менее отвечаю».

Сказанное относится и к «Гиперболоиду инженера Гарина». Теперь мы как должное воспринимаем, что в романе плюют вишневыми косточками в экран «телевизорного аппарата», что произведено «насильственное разложение атома» и что от овладения его ядром зависит будущее человечества. И это ничего, что в гипотезах Оливиновый пояс отодвинут за тридцать пять километров в глубь Земли, что пока не изобретен радиево-водородный двигатель, умещающийся в сигарной коробке. Зато еще в 1961 году академик Л. Арцимович говорил: «Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идей „Гиперболоида инженера Гарина“».

Пусть не оптическим путем решен вопрос о смертоносном луче, но лазерные «гиперболоиды» испытаны, лучи их способны разрезать спутники на расстоянии до сотни километров, и они являют собой главное оружие в ведении «звездных войн», планируемых администрацией, военщиной и банковско-промышленным капиталом США.

Удивляет другое. Фашизм развивался и креп на глазах у писателя. Гарин на пути к мировой диктатуре хочет упрятать всех недовольных в громадные концентрационные лагеря. Но Толстой видит и дальше: Гарин все-таки рассчитывает на более злобную и могучую силу – на американский капитал. Выбрасывая золото по дешевке на рынок, вызывая биржевую панику и беспорядки, он не собирается отменять власть золота. Из тех же магнатов он хочет создать общество «избранных», обрекая остальное человечество на рабскую участь. «Петр Гарин договорился с мистером Роллингом… История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков».

Лихость последней фразы, лишний раз подтверждающей литературную дерзость Алексея Толстого, только подчеркивает неразлучность науки, несущей смерть, с властью золота. Хотя Гарин в своих целях использует, воруя даже, изобретения других, теперь он не кажется фантастической личностью. Толстой умер, не дожив нескольких месяцев до конца второй мировой войны, атомного уничтожения Хиросимы и Нагасаки, но он угадал появление «организаторов науки», оппенгеймеров и теллеров, неуемное честолюбие которых было не последней причиной в свершившихся преступлениях против человечества. Именно Оппенгеймер настаивал на атомной бомбардировке городов, протестуя против демонстрации силы на каком-нибудь острове неподалеку от Японии, так как это могло нарушить «чистоту эксперимента».

«Гениальному человеку больше, чем кому бы то ни было, нужна строжайшая дисциплина. Слишком ответственно», – говорит в романе советский ученый Хлынов, сознавая низкие желания и бездушие Гарина. И добавляет: «Аппарат не должен попасть к нашим врагам. Спросите Гарина, – сознает ли он свой Обязанности? Или он действительно пошляк…»

Пошлость желаний Гарина очевидна. Это особенно отчетливо проявляется на последних страницах романа, когда диктатор оказывается в плену условностей того «избранного общества», которым собирался повелевать. Ему оказывают приторные почести. Навязывающиеся женщины вызывают лишь брезгливость.

Однако Гарин далеко не прост, и именно через него, через его ощущения мы воспринимаем тщету непомерного честолюбия. В первой половине романа живость его и ум даже привлекательны, И мы ловим себя на том, что следим с сочувствием за его приключениями, за рассуждениями: «…Что же такое человек в конце Концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуемом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме? Или это – мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной материи, один микрон которой вмещает в себя всю вселенную…» И с каким искусством Толстой развенчивает Гарина, превращая его в жирненького человечка, вещающего: «Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один корабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все принадлежит – вплоть до права дышать – центру».

Всеобщее восстание против диктатуры изображается Толстым весьма облегченно, что, впрочем, не нарушает законов жанра, которым следует писатель. «Шельга разыгрывает революцию, как дирижер – героическую симфонию».

Красный сыщик Шельга во главе революции – это, конечно, забавно. Однако нельзя пройти мимо качеств, которыми наделил писатель своего героя, – его бескомпромиссности, классового чутья, благородства, смелости. При всей схематичности этой «маски» она несет значительный идейный заряд, окрашивающий революционным духом весь роман.

Вряд ли отыщется еще одно произведение, в котором ирония и пародия так удачно сочетались бы с серьезными обобщениями. Стилистическое единство выдержано Алексеем Толстым до конца, до последних строк романа, когда Гарин с Зоей оказываются на необитаемом острове с пятьюдесятью экземплярами переплетенных в золото и сафьян томов законов и устава «придворного этикета». Гарин похрапывает и переживает «во сне разные занимательные истории».

Памятуя о том, что Толстой превосходно знал русский фольклор, остается догадываться, нет ли здесь ироничного намека на «докучные сказки» – вроде той, что про белого бычка?..

По-разному встретили «Гиперболоид инженера Гарина» литературные критики.

В журнале «Революция и культура» писали: «Традиции приключенчества в литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных по духу своему майн-ридовщине. К такому роду творчества руку свою приложил даже маститый Алексей Толстой. И вред этих романов вряд ли меньший, чем от всей прежней литературы авантюрного толка… У этих романов грех в том, что они возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя… отвлекают его внимание от действительности то в межпланетные пространства, то в недра земные, то в пучины морей».

Уже давно стала очевидной неправомерность однобокого понимания сути и целей научной, фантастики. Читатель, и особенно молодой, настойчиво требовал и требует книг этого жанра, в которых смелость научной мысли была бы сбалансирована с занимательностью, а примитивно понимаемая идейность не подменяла бы собой мастерство, художественный поиск.

Алексей Николаевич Толстой жил в оптимистическое время. Время, опаленное революцией и Гражданской войной. Время надежд на скорое развитие. В 1934 году он говорил: «Подождите – нам всего семнадцать лет…» Верил, что скоро у России будут свои Шекспиры, а Ленинград превратится в центр мировой науки. И придавал большое значение «непосредственному сотрудничеству науки и литературы», научно-фантастическому роману.

Ему хотелось поднять тему утопическую, «но возможную и осуществимую». Например, как изменять по желанию климат земного шара.

«Скажем, пояс между 60-й и 70-й параллелями можно превратить в субтропический пояс, где, то есть в Хибинах, в Пустозерске, в устьях Енисея и т. д., будут произрастать апельсины, рис и прочее…» «Скажем, в октябре, когда земля будет насыщена дождями, в кабель включается ток, на севере наступает жаркое лето, засеваются поля, цветут деревья. Полярное ночное небо ярко озарено пылающе-розовым светом светящегося воздуха. Вот пример трамплина для научно обоснованной фантазии».

Тогда все было пронизано лозунгом об одержании победы над природой. Осознание того, что за насилие над ней придется горько расплачиваться, что надо жить в согласии с природой, пришло позже. Он не дожил до времени, когда экологическое равновесие тревожит миллионы.

Уже опустел и исчез с лица земли Пустозерск и многие деревни на севере, заброшены пахотные земли, и кое-кем вынашивается проект поворота северных рек на юг, что усугубит положение тех районов, о процветании которых мечтал А. Толстой. Нетрудно представить себе, на чьей стороне выступал бы он сейчас, когда в обстановке гласности ведутся жаркие и плодотворные споры о том, какой быть стране к третьему тысячелетию.

Алексея Толстого всегда волновали вопросы писательского отношения к действительности. Глубоко, ярко, философично рассуждал он на эту тему.

«Каждый писатель – конденсатор времени. Время летит со скоростью света (быть может, время и есть скорость света). То, что мы называем пространством или бытием, – есть наше восприятие времени. Мы, живущие мгновение на земле, хотим как можно дольше продлить это мгновение, развернуть его в перспективу пережитого, – это наша память. Память останавливает время, создает Историю. Если бы мы могли развить память, чтобы все ощущения оставляли след на ней, – мы жили бы вечность. Искусство выполняет работу памяти: оно выбирает из потока времени наиболее яркое, волнующее, значительное и запечатлевает его в кристаллах книг. Но искусство идет дальше. Оно стремится развернуть перспективу не только позади, но и впереди жизни, силится увлечь в будущее. В особенности это характерно для нашего времени. Весь пафос – в будущем. Перед искусством труднейшие задачи: проникать в туманную завесу грядущего и, приподнимая ее, показывать вероятное, безусловное, волнующее с той же силой, как прошлый или настоящий миг».

Разве не имеют эти слова прямого отношения к научной фантастике?

О прозе Алексея Николаевича Толстого много писали и еще будут писать. Его фантастика имеет все черты и приметы хорошей прозы. Сам он не выделял ее из потока своего творчества, считая, видимо, что литературу делить на департаменты не стоит. Как и все его произведения, романы «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» несут на себе отпечаток жизнелюбия, остроумия, обаяния писателя. А талант его и верность свободной русской речи – залог народного признания и долгой жизни плодов его творчества.

Дмитрий Жуков

АЭЛИТА

Странное объявление

На улице Красных Зорь, появилось странное объявление: небольшой, серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене, пустынного дома.

Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое, и милое лицо ее не выражало удивления, – глаза были равнодушные, синие, с сумасшедшинкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзинку с зеленью и пошла через улицу.

Объявление заслуживало большего внимания.

Скайльс, любопытствуя, прочел его, придвинулся ближе, провел рукой по глазам, перечел еще раз.

– Twenty three, – наконец проговорил он, что должно было означать: «Черт возьми меня с моими потрохами».

В объявлении стояло:

«Инженер М. С. Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе».

Это было написано обыкновенно и просто, обыкновенным чернильным карандашом.

Невольно Скайльс взялся за пульс: обычный. Взглянул на хронометр: было десять минут пятого, 14 августа 192… года.

Со спокойным мужеством Скайльс ожидал всего в этом безумном городе. Но объявление, приколоченное гвоздиками к облупленной стене, подействовало на него в высшей степени болезненно.

Дул ветер по пустынной улице Красных Зорь. Окна многоэтажных домов, иные разбитые, иные заколоченные досками, казались нежилыми – ни одна голова не выглядывала на улицу. Молодая женщина, поставив корзинку на тротуар, стояла на той стороне улицы и глядела на Скайльса. Милое лицо ее было спокойное и усталое.

У Скайльса задвигались на скулах желваки. Он достал старый конверт и записал адрес Лося. В это время перед объявлением остановился рослый, широкоплечий человек, без шапки, по одежде – солдат, в суконной рубахе без пояса, в обмотках. Руки у него от нечего делать были засунуты в карманы. Крепкий затылок напрягся, когда он стал читать объявление.

– Вот этот – вот так замахнулся, – на Марс! – проговорил он с удовольствием и обернул к Скайльсу загорелое беззаботное лицо. На виске у него наискосок белел шрам. Глаза – сизо-карие и так же, как у той женщины, – с искоркой. (Скайльс давно уже подметил эту искорку в русских глазах и даже поминал о ней в статье: «Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность, и, наконец, непонятное выражение превосходства – крайне болезненно действуют на европейского человека»).

– А вот взять и полететь с ним, очень просто, – опять сказал солдат, и усмехнулся простодушно, и в то же время быстро, с головы до ног, оглядел Скайльса.

Вдруг он прищурился, улыбка сошла с лица. Он внимательно глядел через улицу на босую женщину, все так же неподвижно стоявшую около корзинки.

Кивнув подбородком, он сказал ей:

– Маша, ты что стоишь? (Она быстро мигнула.) Ну, и шла бы домой. (Она переступила небольшими пыльными ногами, вздохнула, нагнула голову.) Иди, иди, я скоро приду.

Женщина подняла корзину и пошла. Солдат сказал:

– В запас я уволился вследствие контузии и ранения. Хожу, – объявления читаю, – скука страшная.

– Вы думаете пойти по этому объявлению? – спросил Скайльс.

– Обязательно пойду.

– Но ведь это вздор – лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов километров.

– Что говорить – далеко.

– Это шарлатанство или – бред.

– Все может быть.

Скайльс, тоже теперь прищурясь, оглянул солдата, смотревшего на него именно так: с насмешкой, с непонятным выражением превосходства, вспыхнул гневно и пошел по направлению к Неве. Шагал уверенно и широко. В сквере он сел на скамью, засунул руку в карман, где, прямо в кармане, как у старого курильщика и делового человека, лежал табак, одним движением большого пальца набил трубку, закурил и вытянул ноги.

Шумели старые липы в сквере. Воздух был влажен и тепел. На куче песку, один во всем сквере, видимо уже давно, сидел маленький мальчик в грязной рубашке горошком и без штанов. Ветер поднимал время от времени его светлые и мягкие волосы. В руке он держал конец веревочки, к другому концу веревочки была привязана за ногу старая взлохмаченная ворона. Она сидела недовольная и сердитая и так же, как и мальчик, глядела на Скайльса.

Вдруг – это было на мгновение – будто облачко скользнуло по его сознанию, закружилась голова: не во сне ли он все это видит?.. Мальчик, ворона, пустые дома, пустынные улицы, странные взгляды прохожих и приколоченное гвоздиками объявленьице – приглашение лететь в мировые пространства…

Скайльс глубоко затянулся крепким табаком. Развернул план Петрограда и, водя по нему концом трубки, отыскал Ждановскую набережную.