Текст книги "Жребий окаянный. Браслет"

Автор книги: Алексей Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Осторожно, двумя пальцами Лобов взял предмет с ее ладони. Это был браслет. Невзрачный, темно-серого цвета, шириной в сантиметр-полтора и толщиной в полсантиметра. Внутренняя поверхность у него была гладкой, без каких либо клейм или значков, а на наружной поверхности была отлита или вычеканена собака. Туловище у собаки было длинным, а ноги – короткими. Ее можно было бы назвать таксой, если бы не длинный хвост, описывающий петлю вокруг собаки. Браслет был явно не женский. Судя по его диаметру, он был рассчитан на мощную мужскую руку. Тщательно осмотрев его, Лобов надел браслет на запястье.

– Хм, мягкий… Что это за материал?

– Олово, – ответила Анастасия Федоровна. – Вы же сказали, что вас интересует древняя, пусть и недорогая вещь?

– Да, да, конечно! – воскликнул Лобов. – Эта вещь нас вполне устраивает. С вашего позволения я оставил бы ее у себя месяца на три-четыре.

– Я дарю ее вам. Трудно сказать, сколько ему лет, но вроде бы он принадлежал нашему родоначальнику. Семейное предание гласит, что он был опричником во времена Ивана Грозного. Но даже его фамилию я вам сообщить затрудняюсь, так как браслет почему-то всегда передавался по женской линии – от матери к дочери или от бабки к внучке. Странная традиция, правда?

– Да уж…

– Не знаю, предание ли это или просто бабушкина интерпретация, но, когда она мне его передавала, взяла с меня клятву, что я никогда его не отдам ни сыну, ни внуку. Считается, что если браслет будет носить мужчина нашей крови, то в нем воплотится наш родоначальник, тот самый опричник. И станет этот мужчина душегубом, каких только поискать. А у меня, как назло, два сына. Так что передавать браслет по наследству мне некому. Разве что внучек дождаться? Но уж слишком долго ждать. Вот я и решила прервать традицию и удалить браслет из семьи навсегда. Владейте им, Роман Михайлович. Надеюсь, вы не боитесь проклятия браслета?

– Я? Ни в коем случае, – уверенно заявил Лобов, а про себя подумал: «Вроде никакой отрицательной энергии на браслете не ощущается, но вернемся к себе, надо будет его тщательно протестировать самому и дать его на проверку Валентину. Одно дело – простой материальный носитель времени, и совсем другое – магический артефакт. Хотя семейное предание, скорее всего, просто сказка-страшилка».

– Вполне возможно, что это просто сказка, но проверять, так ли это, на своих сыновьях, сами понимаете, у меня нет никакого желания. В пользу того, что владелец его был опричником, говорит вроде бы собака, изображенная на браслете. Но… Уж больно неправильная какая-то собака. То ли такса, то ли нечто похожее. Явно не звериного вида. И обратите внимание на ее странный хвост. Он закручен овалом, как бы описывая собой все тело собаки. Интересно, правда?

– Но символ опричнины не собака, а собачья голова с оскаленной пастью, – влез со своим замечанием Валентин. – Так что вряд ли этот браслет символизирует принадлежность его хозяина к опричнине. Голова, именно собачья голова, а не собака целиком, символ опричнины.

– Это верно, – поддержала его Анастасия Федоровна. – Историки даже отмечают, что отрубленную собачью голову опричники возили привязанной к своему седлу.

– Ну это вряд ли, – возразил ей Лобов. – Такое мог придумать только человек, ни разу не покидавший своего кабинета. Во-первых, лошадь будет шарахаться, как очумелая, а во-вторых, вы представляете, какая вонь от этой отрубленной головы? Порой мне кажется, что историки – это банда… кх-м… не совсем адекватных фантазеров.

– Ну что вы, Роман Михайлович, с чего это у вас сформировалось такое ложное представление об историках?

– Ох, Анастасия Федоровна, я вам сейчас расскажу об эпохе Дмитрия Донского. Ведь они, эти ваши историки, все там наврали. А по глупости своей или по чьему-то заказу – надо еще разбираться.

– С удовольствием вас выслушаю, Роман Михайлович. Но что это мы в холле стоим? Давайте пройдем в мой кабинет. И… Все-таки у меня сегодня такой праздник. Я даже успела бутылочку шампанского сбегать купить.

Но тут намечающуюся идиллию одной лишь репликой умудрилась сломать Вера. Глядя на директрису музея «московским», по ее определению, взглядом, она жестко заявила:

– Роман Михайлович, у нас же еще сегодня дела, мы не можем тут больше задерживаться.

– Ах да, – спохватился Лобов. – Извините, Анастасия Федоровна, мы вынуждены торопиться. Как-нибудь в другой раз… Еще раз спасибо за браслет.

Они еще пару минут раскланивались и благодарили друг друга, но главное было уже сказано Верой – обе стороны выполнили свои обязательства и настала пора попрощаться.

– В принципе мы могли бы еще на полчасика задержаться в музее, – недовольно буркнул Лобов, когда он и его соратники уже сидели в машине. – Может, удалось бы получить еще какую-нибудь ценную информацию о браслете.

– Все, что она знала, она нам уже выложила, – отрезала Вера. – Чего время тянуть? Успеем еще сегодня сделать пробный полет.

– Скорей бы уж, – поддержал ее Валентин. – Кстати, Роман Михайлович, как нам эпоха Ивана Грозного? Подходит?

– Вполне. – Лобов уже позабыл об Ореховском краеведческом музее и его миловидной директрисе и включился в работу. – Странное царствование, во время которого были совершены и великие дела, и великие злодеяния. Опричнина, земщина… Во всяком случае, без гражданского противостояния там не обошлось. Смута, кровь великая… А как подсказывает наш не очень богатый опыт, где кровь и смута, там и надо искать рыбасоидов.

IV

Более мерзкого сна Валентину за всю свою почти тридцатилетнюю жизнь видеть еще не доводилось. А сон меж тем – простой-простой. И в этой-то простоте и какой-то примитивно-натуралистической достоверности весь ужас и заключался. Снилась ему обычная метель. Подумаешь, метель. Ну кто не видел метели из окна своей теплой, благоустроенной квартиры? Но в том-то и состояла вся жуть этого странного сна, что смотрел Валентин на метель не со стороны, не из окна своей квартиры, а как бы изнутри.

Ветер ревет и свищет, гоня мимо него снежные заряды. Черное ночное небо, едва подсвеченное тонким серпом полумесяца, все исчеркано снежно-белой штриховкой. Валентин до того окоченел, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Он лежит, привалившись спиной к какой-то стене, и ветер уже намел вокруг него приличный сугроб. «Снег – это хорошо, – думает Валентин. – Он поможет мне согреться. Когда меня полностью занесет толстым слоем снега, мне станет хорошо, тепло». Глаза его смыкаются, он уже не видит этой черноты частых белых линий, стремящихся в бесконечность. Метель перестает визжать, реветь, грохотать. Она теперь лишь поскуливает, как заблудившийся щенок, и ласково шепчет Валентину в уши: «Спать… Спать… Спать…» Валентин чувствует, что засыпает, и тут откуда-то в мозгу всплывает парадоксальная мысль: «Сон внутри сна. Это интересно. Как матрешка. Меньшее в большем. Воображаемое в сущем. Но если сон во сне, то что здесь воображаемое, а что сущее?» А метель, успокаивая и умиротворяя, продолжает насвистывать ему свою колыбельную, ненавязчиво предлагая забыться, впасть в нирвану покоя и перестать задаваться дурацкими вопросами, не имеющими ответа. Но тут до его слуха доносится звук. Какой-то посторонний, неправильный, совершенно не соответствующий уже ставшему привычным метельному звукоряду. Это звон. Похоже не на колокольчик, но и не на колокол. А как будто кто-то увесистой связкой ключей звенит, преднамеренно потряхивая ею при каждом шаге. Звон становится все ближе…

– Эй, паря! Живой ли?!

Валентин открывает глаза и соображает, что вернулся из второго сна в первый. Ревет все та же страшная метель, но теперь перед ним лицо склонившегося человека. Ветер растрепал его волосы и бороду, набил их снегом, оледенил, и теперь человек напоминает сказочного льва со снежно-ледяной гривой. Он был странный, очень странный, этот человек. В такую-то метель, в такой-то жуткий холод он был одет явно не по погоде: в черный широкий балахон, прикрывающий ноги только до середины голени, а ниже… Ниже были голые ноги без какого-либо подобия обуви на них. Но самым странным было даже не это. На груди у человека висел огромный железный крест. Скорее, это правильнее было бы назвать не крестом, а большой, толстой пластиной, у которой были выбраны углы, что делало ее похожей на крест. Здоровущая железяка эта была подвешена на цепи чуть потоньше якорной. Причем цепь не висела на шее у человека, а шла за спину, опускаясь почти до самой земли, и уже оттуда поднималась к нижней части креста. Дополнялось это скобяное великолепие поясной цепью, обернутой вокруг талии несколько раз и не позволяющей необычному нагрудному кресту свободно болтаться.

Человек присел на корточки, и цепь, быстро складываясь в две железные горки, весело зазвенела.

– Эй! Если жив, похлопай глазами! – Он приложил пальцы к Валентиновой шее, пытаясь, видимо, нащупать пульс. Пальцы у него были такими горячими, будто он не рассекал почти голышом по улице, обвешанный заиндевевшим железом, а только что выскочил из жарко натопленного салона своего автомобиля.

Валентин несколько раз закрыл и открыл глаза, одновременно подумав: «Сумасшедший какой-то. Шел бы себе мимо… Скоро снег заметет, укроет меня, как пуховым одеялом, и станет мне хорошо, тепло…»

– Эй, ты не спи! Не то замерзнешь и околеешь под чужим забором, аки пес бездомный. Ну-ка, поднимайся, паря.

Человек тормошил Валентина, заставляя его подняться, а метель все так же выла, ревела, стонала. «Какой мерзкий сон, – подумалось Валентину. – Когда же он наконец кончится?» Теперь его уже не интересовало ни меньшее в большем, ни воображаемое в сущем. Ему хотелось лишь одного – наконец проснуться и не слышать больше этих жутких завываний, не чувствовать этого ледяного ветра, колющего острыми иголками его окоченевшее от мороза тело.

Человек оставил попытки растормошить Валентина и заставить подняться на ноги. Ухватив его за грудки, одним рывком он вырвал его из сугроба и бросил себе на плечо. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся во весь свой немалый рост и, придерживая одной рукой висящее у него на плече тело, зашагал в ту сторону, откуда только что пришел. Идти ему пришлось недолго – всего лишь квартал, он уткнулся в кованую решетку церковной ограды. Шаг за шагом, он добрел почти до самых церковных ворот, запертых в столь неурочный час на огромный замок, висящий на опутывающей створки цепи.

Рядом с воротами, за решетчатой оградой, стояла сторожка привратника. Человек подобрал свою цепь, намотал ее на кулак и что есть сил заколотил в стену сторожки. В ответ раздался хриплый лай, и почти тут же из-за сторожки к ограде выскочили два огромных кобеля. Они с таким остервенением бросились на человека, что железные прутья решетки, казалось, недолго выстоят под этим бешеным напором.

– Эй, привратник, – закричал человек. – Выйди наружу! Тут добрым людям нужна твоя помощь!

Наконец из-за сторожки показался разбуженный сторож. Высоко подняв над головой зажженный фонарь, он пытался рассмотреть того, кто осмелился среди ночи ломиться в храм Божий. Но резкий, порывистый ветер раскачивал фонарь из стороны в сторону, и скудный желтый луч, даваемый им, так же скакал с места на место, никак не желая останавливаться на ночном госте.

– Чего колотишь? – грубо выкрикнул привратник. – Иди себе мимо. Не то кобелей на тебя спущу!

– Спускай! – спокойно ответил человек. – Своей волей я не уйду. – И чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он просунул руку сквозь прутья и вновь заколотил намотанной на кулак цепью в стену сторожки.

– Ах так!.. – рассвирепел привратник и бросился открывать ворота.

«Ну все, – обрадовался Валентин. – Сейчас эти церберы разорвут нас на клочки, и сон закончится». Сторож уже приоткрыл одну створку, и бешеные псы вырвались наружу. Но, подлетев к опутанному цепями человеку, они перестали рычать и лаять и мирно сели у его ног. При виде такой небывальщины сторож даже дар речи потерял. Человек же прошел к воротам, окончательно распутал цепь, сдерживающую створку, и, распахнув ее, вошел внутрь. Псы послушно трусили за ним, как если бы он был их хозяином. Человек прошел мимо остолбеневшего привратника, рванул на себя дверь сторожки и шагнул внутрь. Он снял Валентина со своего плеча и осторожно уложил на топчан, покрытый овчинным тулупом.

– Прости, отче Василий, не признал тебя сразу, – прозвучало от дверей. – Темно.

– Бог простит. Ты и не обязан признавать меня. Водка есть? Растереть его надо.

– Есть, как не быть? – Подойдя к топчану, сторож нагнулся и, пошарив под ним, извлек оттуда глиняную бутыль. – Это ж каким надо быть изувером, чтоб в такую метель оставить человека в одном исподнем? – задал он сакраментальный вопрос, глядя на Валентина.

– Не болтай, растирай скорей. Ступни – тщательней и кисти.

Валентин почувствовал, как на него льют какую-то жидкость и жесткая мозолистая рука втирает ее в кожу, тут же загоревшуюся жарким пламенем. Его перевернули со спины на живот, потом обратно, закутали в тулуп, сверху набросали еще какого-то тряпья.

– Влей ему водки внутрь, – велел человек, опутанный цепями.

– Не, – ответил сторож, потянув носом, – этого добра у него внутри и так хватает. Теперь жить будет, а Бог даст, и пальцы все целыми сохранит.

Жар от кожи постепенно, волнами распространялся по всему телу. Наконец-то дурной сон, терзавший разум Валентина, начал туманиться, размываться, расползаясь на отдельные клочки и фрагменты. «Вот и отлично, – возликовал Валентин. – Кошмар исчезает! Надеюсь, теперь буду спать без каких либо сновидений». Последнее, что запомнилось ему из этого дурного сна, – это диалог между привратником и человеком, опутанным цепью.

– Куда же вы в такую метель, великий государь? Заночуйте здесь.

– Нет никакого государя. Есть монах Василий. Пойду я. Открой мне.

Морок кошмара окончательно рассеялся, и Валентин провалился в пустоту. Проснулся он от могучего храпа, похожего как две капли воды на звук работающего отбойного молотка. «Что за черт? Кто еще храпит в моей комнате? И почему стоит такая вонь?» Выпутавшись из кучи укрывавшего его тряпья (еще одна необъяснимая странность), он попытался опустить ноги на пол, но вместо этого ступил на что-то мягкое. Храп тут же прекратился, и совсем рядом прозвучал сонный голос:

– Ах, чтоб тебя…

От неожиданности Валентин прянул назад, а обладатель сонного голоса, спавший, видимо, на полу рядом с Валентином, громко сопя, кряхтя и чертыхаясь, принялся шумно возиться. Наконец вспыхнул огонек свечи и, по мере того как он, увеличиваясь, разгорался, тьма понемногу отступала, открывая Валентину окружающую обстановку. Это была будка привратника из ночного кошмара. А вот и сам привратник – стоит совсем рядом с Валентином.

– А я признал тебя, – сказал он. – Ты старший митряевский сынок. Подвезло тебе, паря, этой ночью. С одной стороны, оно конечно, не подвезло – невелика радость быть ограбленным и остаться на морозе без одежи. А с другой стороны, подвезло, что ночью хоть кто-то на тебя наткнулся да сюда тебя дотащил. А то встречал бы ты сегодняшний рассвет уже на небесах. Как пальцы? Чувствуешь?

Валентин пошевелил пальцами на руках и ногах. Вроде все в порядке. Он кивнул привратнику. Хриплым, не своим голосом попросил:

– Пить…

Привратник подал ему ковш, полный холодной воды.

– Перебрал ты вчера, паря… – Он хихикнул. – Мучит небось похмелье-то? Жжет все изнутри? Водочки, может, дать?

Стуча зубами о край деревянного ковша и проливая холодную воду себе на грудь, Валентин осушил весь ковш до конца.

– Нет, не надо водочки, – отказался он.

«Кошмарный сон – вовсе никакой не сон, – сообразил Валентин. – Это прошлое. Я в слиперском полете. И похоже, снова попал в этого козла, Митряева Михайлу. А он опять пьян, как свинья. Привратник прав, до рассвета я мог не дожить. Так бы и отправился на тот свет на пару с этим пьяным придурком. И почему я опять попал в него? Это что – неизбежность?»

– Да, подвезло тебе, – повторил привратник. – Да что там подвезло… Это, считай, знак. Оттуда… – Он воздел палец кверху. – Храм-то этот построен на пожертвование твоего родного отца, Михайла. И зовется он в честь архистратига Михаила, твоего небесного покровителя. Вот так вот. Хранит тебя твой ангел. Это, Михайла, считай, чистое чудо. И на выручку он к тебе послал… Знаешь того, кто принес тебя сюда?

– Н-нет, – прохрипел Валентин.

– Святого старца, провидца, монаха Василия, прозванного в народе Блаженным. Знак это, Михайла. А вот к чему тот знак, не скажу. Не знаю. Хочешь, о том с благочинным потолкуем?

– Н-нет, в другой раз.

– Ну как хочешь. Сегодня заутреню не служат, храм можно бы и попозже открыть. Но все равно уж проснулись… Небось светать еще и не начинало.

Привратник протопал в другой конец сторожки. Он наподдал плечом в разбухшую дверь, отворившуюся с глухим чмоканьем. Внутрь сразу же повалил густой белый пар, потянуло холодом. Только теперь Валентин сообразил, что сидит совершенно голый, тут же юркнув под кучу тряпья, которой был раньше укрыт.

– Закрой дверь, холодно, – попросил он.

Привратник, в последний раз глубоко вдохнув вкусного, чистого морозного воздуха, с видимым сожалением захлопнул дверь.

– Ну и вонища у меня тут стоит, – самокритично заметил он.

– Есть немного, – согласился Валентин.

– Зарозовело самый чуток. Можно было еще немного вздремнуть… А метель уж стихла. Снегу намело… Привалило мне работенки.

Церковный сторож, с которым его так неожиданно свела судьба, был, судя по первому впечатлению, мужиком невредным. К тому же, на данный конкретный момент, он был единственным в этом мире, с кем Валентин был знаком.

– Тебя как звать, дед?

– Кондратием зовут меня. Хочешь, так зови, а хочешь, дядькой Кондратом. Ты-то меня не помнишь, мал еще был, а я ведь у твоего родного батюшки приказчиком работал. А уж с отчимом твоим у меня не заладилось. Стар, мол, больно. Так и вышиб меня. С того дня жизнь моя и покатилась под откос. Пару раз попробовал я свое дело завести, да все как-то получалось, что отчим твой мне дорогу переходил. А потом и родные деточки мне подарочек преподнесли – выгнали из собственного дома. Слава богу, отец Феофан меня к себе взял да в сторожа определил.

То, что сторож не только был благожелательно настроен по отношению к Михаилу Митряеву, но и, оказывается, был знаком со всем митряевским семейством, показалось Валентину добрым знаком. Какой-никакой, а источник информации. Не дале как пару дней назад он, отправившись в прошлое с помощью браслета, полученного от Анастасии Федоровны, в первый раз угодил в тело этого самого Михайлы. Тогда попавшийся ему объект показался неперспективным. Сомнительный социальный статус, явная склонность к алкоголизму, слишком юный возраст (парню девятнадцать всего)… С такими исходными данными только гусей пасти, а не с рыбасоидами воевать. К тому же впервые оказавшись в прошлом, Валентин обнаружил несколько непривычных и неприятных для себя моментов. Во-первых, он оказался жестко привязан к этому телу. Он не мог покинуть его и тут же проникнуть в сознание другого человека, что он с успехом неоднократно проделывал в своем времени. Во-вторых, вернуться обратно, в свое время, он мог не когда угодно, по своему желанию, а только во время сна. И в третьих, находясь в теле этого Михайлы, он не чувствовал его сознания. Ведь даже у законченного алкоголика должны оставаться хоть какие-то остатки сознания. А к своим девятнадцати годам парень ну никак не мог стать законченным алкоголиком. Но получалось так, что, когда духовно-нематериальная матрица Валентина размещалась в этом теле, аналогичная матрица его хозяина пряталась так, что ее днем с огнем не сыскать. Оставались лишь условные рефлексы, типа дрожания рук при виде стакана с водкой.

Все это вкупе и побудило Валентина в первый раз отказаться от продолжения полета практически сразу же. Но вот тебе на! Второй заход – и снова Валентин попадает на этого Михайлу Митряева. Что ему делать, Валентин еще не решил. Самое простое – заснуть прямо сейчас, в этой будке, и сразу же вернуться в настоящее. Но после некоторого размышления Валентин решил, что так поступить он всегда успеет, а пока суд да дело, попробует здесь осмотреться.

– Дядька Кондрат, а одежда где моя?

– Исподнее там же, на топчане рядом с собой, ищи, а боле никакой одежды у тебя и не было. Но не кручинься, что-нибудь я тебе подберу.

Порывшись в куче укрывавшего его тряпья, Валентин разыскал белье и натянул его на себя. Кондрат, кряхтя, тоже принялся одеваться.

– Пойду двор чистить, – пояснил он.

– Дядька Кондрат, скажи на милость… Старец этот, Василий Блаженный… Ты его вроде великим государем назвал. Или послышалось мне?

Кондрат, похоже, был так удивлен вопросом, что даже замер, позабыв натянуть до конца порты.

– А ты что, сам не знаешь?

– Нет, – совершенно искренне ответил Валентин.

– Так то ж царь-батюшка наш Иоанн Васильевич.

К тому, что в прошлом его могут ожидать сюрпризы, он, предупрежденный Лобовым, был готов. Теоретически. Но вот так сразу… Еще вчера он, по настоянию Лобова, пролистал соответствующие тома Карамзина и Соловьева, чтобы, что называется, освежить в памяти историческую обстановку. И тут сразу же, в первые часы пребывания в прошлом, – бах-трах – царь-деспот оказывается нищим монахом-правдоискателем, почитаемым в народе за святого. Святой и есть – с босыми ногами, почти голышом по морозу ходит, несколько десятков килограммов железа на себе таскает… Обычному человеку разве такое под силу?

– Так это что же получается? Иоанн Васильевич и есть Василий Блаженный? – на всякий случай решил уточнить Валентин.

– Ну да. Он как заболел в… забыл, в каком году. Сильно плох был. Все думали, батюшка-государь наш отойдет вот-вот. Бояре присягу сыну его, Дмитрию, принесли, а сам государь принял монашеский постриг с именем Василий. А через несколько дней смерть отступила, но государь уже был монахом. После же выздоровления отправился он в Кирилло-Белозерский монастырь.

То, что поведал Валентину церковный сторож, в принципе соответствовало официальной исторической версии. С одним лишь исключением. Царь Иоанн, став монахом, не вернулся на трон.

– Слушай, дядька Кондрат, а чего он, как выздоровел, вновь на царский престол не сел?

– Ты что, Михайла, монах же не может быть царем, – с улыбкой в голосе, как несмысленышу, пояснил сторож.

С точки же зрения Валентина, это старик-сторож был несмышленышем. Какие еще могут быть ограничения, когда речь идет о верховной власти? Какое имеет значение – монах, не монах… Вот она лежит рядом с тобой – необъятная, ничем и никем, кроме Бога, не ограниченная власть! Взять и самостоятельно отказаться от нее? Чушь! Дичь! Для современного русского человека это звучит невероятно. Взять и самостоятельно отказаться от власти? Не-ве-ро-ят-но!

– И нельзя было переиграть все назад? Ну постриг этот самый? – засомневался Валентин. – В конце концов, знали об этом наверняка меньше десятка человек. Договориться с ними, приказать, пригрозить наконец…

– Как же так, Михайла? А Бог? Бог-то он все видит. Он ведь каждому определяет свой крест по жизни нести. Царю – свой крест, а монаху – свой. И если он, Бог-то, решил, что хватит человеку нести крест царский, что пора пришла ему возложить на себя крест монашеский, то как же человек может этому противиться? А, Михайла? Ведь людей обмануть можно, а Бога-то не обманешь?

«Черт возьми! – осенило Валентина. – Они тут, в прошлом, живут с совершенно иным мироощущением. Можно сказать, у них иная, принципиально отличная от нашей, экзистенция. Для них Бог – это не формализованная сущность, обитающая где-то за пределами привычного бытия, с которой человек вступает в договорные взаимоотношения, а постоянный собеседник, с которым ведешь непрекращающийся диалог. Для них власть – не средство удовлетворения амбиций и запросов, а миссия, служение, как выразился сторож, несение креста. Конечно, если мыслить в таких категориях, то шапка Мономаха ничуть не привлекательнее монашеских вериг, но… Во что бы мне одеться?»

– Дядька Кондрат, подбери мне одежонку какую-нибудь, чтоб можно было домой дойти.

Столь резкое изменение темы разговора вновь повергло церковного сторожа в недоумение.

– Чего?

– Одежду найди!

– А-а…

Кондрат взял свечу в руки и принялся ворошить тряпье, валявшееся поверх Валентина. Отобранное он сбрасывал на пол, чтобы вновь не попутать с лежавшим на топчане.

– Не бог весть, – самокритично заметил он, – но, чтоб до дому добежать, сгодится. Одевайся пока, а я на двор – снег чистить.

С этими словами сторож покинул свое жилище, а Валентин принялся разбираться с оставленными ему вещами. Особых проблем у него не возникло. Вместо поясного ремня для штанов он достаточно быстро нашел в хозяйстве Кондрата длинную бечевку и пламенем свечи отжег от нее кусок необходимой длины. Некое подобие удлиненного пиджака (кафтан, наверное) было ему почти впору, а наибольшие трудности возникли с обувью. Кондрат оставил пару сапог с портянками, а Валентин поначалу натянул сапоги на босу ногу (от одной мысли, что ему придется обматывать ступни этим вонючим тряпьем, его едва не стошнило), но, сделав в них всего лишь пару шагов, он вынужден был признать свою ошибку. С необходимостью использовать чужие, мягко говоря, не очень свежие портянки ему пришлось смириться. А поскольку с этим предметом мужского туалета Валентин был знаком лишь теоретически, то пришлось ему еще и поупражняться в наматывании портянок на ноги, прежде чем удалось добиться приемлемого результата. Полушубок и малахай он надевать не стал, а, сграбастав и то, и другое в руки, вывалился из сторожки на улицу.

– Р-р-р… – утробно зарычали псы, высунувшись из-под сторожки.

– Молчать! – грозно прикрикнул на них Кондрат. – Свои!

Утренняя заря уже окрасила восток розовым светом, но дневное светило еще и не думало показывать миру свой румяный лик. Легкий морозец приятно пощипывал щеки, воздух был таким свежим, таким вкусным, а выпавший за ночь снег – таким белым и пушистым, что Валентин не выдержал – зачерпнул снег обеими ладонями и умылся им.

– Здорово! – с изрядной дозой оптимизма в голосе воскликнул он. Валентин нацепил на себя полушубок, нахлобучил на голову малахай и поинтересовался у дядьки Кондрата: – Ну как?

– Сойдет. Только ты сейчас домой не ходи. Дождись, пока отчим в контору уедет. Увидит он тебя в таком виде с ночной гулянки возвращающегося, придирок не оберешься.

В этом предложении был смысл. Начинать знакомство с главой митряевского торгового дома с открытой стычки не стоило. Был и еще один скользкий момент. Ведь для того чтобы вернуться домой, надо еще знать, где тот дом находится.

– Ты прав, дядька Кондрат. Давай-ка я тебе снег помогу сгрести, а как работу закончим, ты меня до дому проводишь.

– Это еще зачем? – удивился сторож.

– Так я ж тебе должен одежду вернуть…

– Ничего. Занесешь потом.

Простейшая хитрость не прокатила, и Валентину не оставалось ничего другого, как сказать церковному сторожу правду. Почти правду.

– Знаешь, дядька Кондрат, я в последнее время, как крепко выпью, так не только то забываю, где пил и с кем, но и дорогу домой.

– Иди ты… – Старик был поражен услышанным. – Ты же еще вьюнош совсем, Михайла. Какие твои годы… А уже такое… Бросай ты это вино совсем!

– Да вот… Я тоже так думаю, – охотно согласился с ним Валентин.