Текст книги "Срезающий время (СИ)"

Автор книги: Алексей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Алёшенька, – продолжила разговор Авдотья Никитична, – я тут подумала… сыночек приедет, а в его комнате…

– А в его комнате живу я? – продолжил я за неё.

– Да!

Ну вот, начались словесные комбинации в три хода – от бытия к Платону. Отчего же за недолгих пару месяцев, прошедших после начала нахождения в "срезе", я не столько заметил, сколько с гнетущим унынием ощутил, что люди по своей сути не меняются. Вместо широких просторов и свежего ветра, которые я обретал в грёзах (перед тем, как в последний раз взялся за "ядро"), приобщившись к духовному миру начала XIX века, вновь окунулся в тесные прихожие и запутанные коридоры своего беспринципного времени. Так когда же испортил людей квартирный вопрос? Как будто никуда не ведущие разговоры, хочешь не хочешь, всё равно упираются в хлеб насущный.

– Авдотья Никитична, не вижу ни каких сложностей, – с максимальной вежливостью ответил я. – Как скоро появится Александр?

– В конце августа, – как бы извиняясь, произнесла женщина. – Раньше только с сентября по март можно было приехать, но у него очень добрый полковник.

– Стало быть, – размышляя вслух, произнёс я, – к пятнадцатому числу я перееду, и надо бы создать достойную обстановку в комнате Сашеньки, да и в гостиной навести порядок.

* * *

Через несколько дней после моего не самого тёплого общения с «названными родственниками» в усадьбу прискакал гонец, передал письмо, дождался, пока я прочту его, и, убедившись в этом, исчез так же лихо, как и появился. В письме было приглашение.

Да, сегодня у Малкина разворачивалось одно из самых важных событий текущего года: совершалась рекордная по сумме сделка. Меня посадили на почётное место за столом, уставленным изысканными кушаньями, и собрание приготовилось внимать моему звучному и внушительному голосу, а вернее щелчкам объёмного кейса и шелеста билетов. Однако для всех это был не публичный обед, а всего лишь встреча десятка друзей из разных губерний: людей выдающихся характеров и влияния, которые собрались, почти неофициально, в доме общего друга, пригласившего их отметить некоторое улучшение своего благосостояния. Банкету было далеко до французской кухни высших аристократов, и все же он был чудесен. Чуть ли не парная медвежатина, куропатки, лосось, говяжьи копчености, свинина, баранина, добротный ростбиф и другие подобные лакомства, достойные аппетитов торговых мужей, коими и являлись большинство приглашенных. Где те три четверти часа, когда за столом не было не произнесено ни слова? Лишь свойственный доброму застолью шум челюстей, скрежет ножей по тарелкам, да журчание подливаемых напитков. Кушанья, редкие в это время года, были поданы в сочетании со старым сортом мадеры, – рекомендованным самим Жозе Велью – который великолепен в любые времена. Знаменитое вино из сорта Серсиаль, ароматное, мягкой крепости. Закупоренное в бутылки счастье, я бы сказал золотая жидкость, ценой превосходящая жидкое золото, столь редкий и восхитительный сорт, что старые любители вин отсчитывали эпохи своих жизней по возможности его попробовать! Оно уносило сердечные боли, не оставляя похмелья и разливалось в бокалы только друзьями. А посему в зале не осталось никого, кто мог бы помешать торжественной и интимной атмосфере заключения сделки.

Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налётом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Ещё в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причём, таким образом, дабы не ставить в известность французских партнёров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьёт мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.

– Уважаемое общество! – торжественно произнёс Барсук, встав из-за стола. – Наш почётный гость! – делая кивок в мою сторону. – Спешу сообщить, что ранее достигнутая договорённость приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.

– Рад это слышать, – ответил я.

– Так же хочу сообщить, – продолжал Барсук, чуть прикусив губу, – что наши партнёры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.

– Так и настаивали? – уточнил я.

– Скорее рекомендовали, – нехотя сказал оратор. – Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.

– В таком случае, – вежливо сказал я, – ничего не имею против. В каком месте станет осуществляться погрузка?

– Ипсвич! – громко произнёс Ёж. – В трактире "Три чёрных дрозда" следует показать особый жетон хозяину заведения Тому и там уже капитаны судов всё пояснят.

* * *

Июль прошёл скоро и совершенно незаметно для молодых супругов Ромашкиных. И если бы не механические часы с календарём, прикреплённые на арке недавно выстроенного здания, то лето растянулось бы на неопределённый интервал от тепла до холода. Наконец, настало то время, когда возник вопрос: что делать пусть и в комфортном, но всё же деревенском домике? Ромашкин, живший всегда в городе – сначала в Москве, а затем в Туле – в первый раз еще наслаждался приятностями сельской жизни. Одни походы на рыбалку и охота на уток чего стоили. А эти стрельбы в тире и безумные скачки на лошадях? К тому же, любовь заглушила на время мысль о городских удовольствиях; но с переменою времени его мысли также переменились. Пастораль и угрюмый вид полей не утешал его, ему хотелось снова оказаться в городе – может быть, по привычке к рассеянной жизни, а может быть, простое тщеславие побуждало его представить свету Анну. И как гром среди ясного неба его застало известие о срочной командировке. Внезапное окончание безделья не просто удивило, а даже обидело. И уже не хотелось ни в какой город, пропало желание показаться в свете, да что уж, он вновь почувствовал себя маленьким Андрюшенькой, заснувшим как назло к самому концу сказки. И если бы не жизненный принцип, исповедуемый как бы ни с самого детства: «Без меня не завертится мир», и милый сердцу взгляд супруги, то Ромашкин был бы потерян для нас.

Буквально через день с момента извещения, получив на руки новенькие паспорта, подорожные и подробные инструкции Андрей Петрович вместе с супругой отбыл в Вильно, а оттуда, оставив жену на попечение родной тётке, в Ригу. Как не хотел Ромашкин расставаться с Анной, но здесь вступило правило античного учёного Анахариса, разделявшего людей на три вида: живых, мёртвых и тех, что ходят по морям. Анна боялась вступить даже на лодку в тихом пруду, не говоря уже о морском путешествии на паруснике. А тут, как нельзя кстати, ещё перед самым отъездом из Тулы, было получено приглашение, и грозивший рассыпаться пасьянс случайно собрался.

В ожидании нужного судна Ромашкин прогуливался по портовой площади Риги уже второй день, и всё это время его не покидало чувство, что им кто-то интересуется. Любопытство или ещё какой-либо неподдельный интерес проскальзывали во взглядах прохожих, в случайных беседах и постоянно сопровождающих его неприятных взору личностях. В обществе и просто на людях Андрей Петрович всегда был наблюдателен, и его наблюдательность почти болезненно обострялась в присутствии опасности. И с той минуты, как он посетил таможню, а затем передал на территории пеньковых амбаров письмо купцу, чувство тревоги буквально витало в воздухе. Он вслушиваться в каждое произнесённое слово и старался прочесть в глазах окружавших его людей то, что оставалось невысказанным.

Наконец, он остановился возле трактира, где подавали весьма недурное венгерское и какой-то особый сорт пива с мелкой копчёной рыбёшкой, так понравившийся ему вчера. Он готов был зайти ещё дальше в своих догадках, как раздавшийся позади него развязанный смех внезапно прервал его размышления. Из портовой гостиницы появились двое новых постояльцев, солидные господа лет двадцати пяти-тридцати, чьи манеры и речь не оставляли сомнений относительно их родины, или герцогства, как теперь она именовалась. Тёмно-синие рединготы и кремового цвета брюки, заправленные в сапоги с жёлтыми отворотами, с намёком на моду по-французски, задавали тон всему их облику вплоть до двууголок, ставших популярными лишь пару лет назад. Все детали их экипировки отлично сочетались друг с другом, за исключением двух предметов, из коих один слишком мало подходил для морского путешествия, а другой смотрелся просто странно. Этими двумя предметами были: элегантная прогулочная трость с ручкой слоновой кости и весьма облезлым лаком по всей длине и портплед, в недрах которого угадывался укороченный гладкоствольный кавалерийский мушкетон.

– Ну, и где этот москаль из Тулы? – спросил тот, в руках которого был портплед, остановившись возле трактира с открытой площадкой и оглядываясь вокруг.

– Должен появиться здесь, – ответил мужчина с тростью.

Он сразу заметил защищённый от ветра уютный стол, сидя за которым он мог наблюдать за всей площадью и частью улицы, ведущей к порту. Его приятель тут же уловил его кивок, указывающий на стол, и, повесив на спинку стула портплед, с характерной хрипотцой подозвал официанта:

– Гарсон!

– Что угодно, месье?

– Прежде всего, вина и всё (пытаясь подобрать подходящее слово по-французски), что к нему полагается, сообрази там, да живо!

Официант понимающе улыбнулся и, к явной радости новоприбывших, попытался забавным жестом изобразить, что не знает, на каком языке кому из них следует отвечать, робко переходя на польский:

– Может ясновельможный пан желает "Адамовых слёз" и доброй закуски?

– Откуда? – Уже с краковским акцентом спросил мужчина с тростью.

– Из Выбрановца. К Вашим услугам, ясновельможный пан.

– Ну, тогда, любезный, неси "Адамовы слёзы", да острой закуски. Да поживей. Но для начала надо очистить старое поле боя. Где тут у вас?

– Идёмте за мной, ясновельможный пан, за кухней как раз есть подобающее место.

Пока продолжался этот разговор, появилась хозяйка трактира и лично принялась сервировать стол, забавляя гостя анекдотом на основе поэмы "Мышейда" Игнатия Красицкого. Последовала пауза, и площадь перед трактиром заполнил раскатистый гогот.

– Вот что, – снова заговорил мужчина с тростью, садясь за стол. – Я тут провёл краткую беседу и кое-что выяснил. Москаль из Тулы уже здесь!

– Не может быть! Он не мог нас обогнать.

– Карета из Вильно вчера была тут.

– Скажи-ка, любезный, – обратился мужчина с портпледом к официанту, уже возвратившемуся с большим подносом и расставлявшему на столе графин с рюмками, – а с тем русским, не было ли ещё одного? Не особо высокий, крепкий такой, как бычок, с закрученными как у меня усами, с загорелым лицом. Глаза серые… что ещё, седоватый, такой, вроде простой, а взгляд, словно сейчас зарежет.

– Не, ясновельможный пан, я ж говорил, один он был. Кучер-то по приезду пиво у нас выпил, да и сказал, мол, шибко важного господина вёз, лошадей менял, словно курьерский. Весь из себя довольный, зараза, ясно, что грошей поднял. Выпил он, стало быть, да на биржу подался. Что я, выдумывать, что ли стану?

– Смотри у меня, харя тюленья! – поднося кулак к носу официанта, сказал владелец трости.

Случайно услышанный разговор заставил Ромашкина оставить на салфетке с бокалом недопитого вина гривенник и срочно ретироваться в гостиницу. Стараясь не обращать на себя внимания, чуть ли не бочком, он подобно ужу выскользнул из-за стола, и, уходя, не услышал, как поляк-официант, указав на его спину, сообщил землякам о своих подозрениях.

До самой ночи Андрей Петрович готовился к самому худшему, оставляя в глубине души лазейку, что услышанное в трактире ни коем образом его не коснётся. Однако он поступил так, как герой из прочитанного им недавно романа. Он запер дверь на ключ и подпёр её столом. На кровати соорудил из одежды муляж самого себя, и, накрыв его одеялом, стал караулить, вооружившись сделанным на скорую руку кистенём из кошелька с серебряной мелочью и нескольких талеров, шнура от гардины и вишнёвой палки, принесённой из кухни горничной. Вплоть до полуночи он успешно боролся со сном, но где-то в четверть второго выкинул белый флаг и прикорнул, примостив буйную головушку на стол, подобно Гераклу, задремавшему возле славного города Эфеса и не заметившему карликов-воров, стащивших его оружие.

Ромашкин не услышал, как по проулку, на который выходило окно его комнаты, проехала телега. Не придал значения и внезапному сквозняку, когда приоткрылись ставни. Зато когда трость со слоновой рукояткой превратилась в стилет, Андрей Петрович внезапно проснулся и не иначе, как находясь под впечатлением остросюжетного сна, где он являлся античным героем, взмахнул кистенём и угодил ночному визитёру точно в лицо. От удара нежданный гость выронил стилет и свалился наружу вместе с половинкой ставни прямо в телегу с сеном. А вот кошель разорвался, и монеты посыпались как горох: в распахнутое окно, под подоконник, на кровать и даже на стол, где ещё совсем недавно изволил видеть сны везучий командировочный. А везучий потому, что звон монет о мостовую невозможно ни с чем спутать, и десяток нищих и спившихся матросов, ошивающихся возле порта на Даугве, моментально оказались у гостиницы. Кто-то приволок с собой факел, и, как сообщала людская молва, до самого рассвета под разбитым окном страждущие находили деньги.

Последующие дни прошли как по расписанию. Яхта без задержек достигла острова Ханё, а оттуда, при благоприятной погоде вскоре оказалась у берегов Альбиона, но ещё долго, после этого случая, Андрей Петрович носил с собой заряженный пистолет какой-то новой модели.

Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался – Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя – тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовался не иначе как "отец Темз", а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Ещё во время учёбы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, всё, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле – это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.

Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестр оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие – здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. К тому же, удалось разменять пять фунтов на полную жменю шиллингов с прочей мелочью и выпить чаю. Как только они проехали город, определённое оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удалённой от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощёной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлёбки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер – тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами – заявил на короткой остановке, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: "Let"s go".

Кучер всё понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и ещё одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице гораздо раньше, чем обычно. Слушая англичан, а их слава хвастунов заработана в поте лица, неопытный путешественник тут же вообразил бы, будто их страну украшают самые крупные города, самые великолепные здания, и самые счастливые люди в мире. Впечатления Андрея Петровича оказались немного иными. Тот, кто был знаком с городами Франции и Италии, жил в Ломбардии и Тоскане, посещал Рим и особняки Венеции, – мог лишь изумляться крохотными размерами любых селений в этой стране, а так же их скудности, ибо края были почти необитаемы, и порою казалось, что овец больше чем людей. Смотря из окошка экипажа, он видел, в каком убогом состоянии пребывают поселения: что-то лежало в развалинах, что-то было брошено и разворовано, а люди обнищали из-за упадка торговли и вследствие недавних политических смут и войны. Только Лондон – величавое воплощение Британии, сосредоточие торговли, силы и власти, мог выдержать сравнение с любым городом Европы и даже предоставить фору тому же Берлину или Вене. Город строился небывалыми темпами и там, где в прошлом году было болото, теперь лежали улицы и возвышались дома. Там, где полвека века назад, в какую бы сторону вы бы не пошли от Темзы, через четверть часа непременно бы оказались за чертой города среди полей. Сейчас в столице можно было легко заблудиться. Единственный изъян, неизменно сопровождавший любое обжитое место, это толпы попрошаек, но поздним вечером их становилось ничтожно мало. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брёл пешком – единственный из всех сошедших с кареты – вслед за экипажем, спешащим в Поплар, один из районов Ист-Энда. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по ещё каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный "чесночный дух"?

"Молоко! Молок-о-о! Полпинты за полпенни!" – вдруг раздался зычный голос молочницы, придерживающей на плечах коромысло, с которого свисали полные молока подойники. Изнывавший последние три часа от жажды Ромашкин тут же согласился. Вскоре он добрёл до нужного особняка. Необыкновенный чемодан на колёсиках оказался настолько удобен, что Ромашкин совсем не устал и с ухмылкой вспоминал потуги кучера, снимавшего его багаж.

После того как император Александр I подписал с Бонапартом мир в Тильзите, русские дипломаты покинули Лондон, и пустующий вследствие этого тридцать шестой дом на Хэрли стрит обходился казне достаточно дорого. Дошло до того, что его выставили на продажу, и Яков Иванович, служивший священником при посольстве, присматривал за ним, переселившись туда. Если не вдаваться в подробности, то сам Смирнов вместе с Евстафьевым, с переводчиком Назаревским и секретарём Лизакевичем помимо основных служебных обязанностей возглавляли так называемый "разведывательный отдел". Они добывали информацию для Коллегии иностранных дел через обширную сеть своих знакомств, а также пытались воздействовать на английское общественное мнение, используя доступные средства. В общем, занимались тем, чем занимаются "рыцари плаща и кинжала", хотя упрекнуть их в ведении так называемой "гибридной войны", разъяснённой в XXI веке Джейсом Мэттьюсом, было несколько преждевременным. Они работали на свою страну теми средствами, которыми располагали, и теми способами, которыми умели. Сейчас же по этому адресу могли обратиться все русские, оказавшиеся в Лондоне.

Андрей Петрович несколько раз дёрнул за висевшую верёвку от звонка и расслышал, как за дверью раздался звон колокольчика.

– Здравствуйте, проходите, – сказал юноша лет четырнадцати, принимая визитную карточку. – Яков Иванович служит вечерню.

– Я прибыл из России сегодня утром, – сообщая о себе, сказал Ромашкин. – Имею при себе тайное письмо и посылку для неофициального представителя России в Англии.

– Яков Иванович будет извещён, – вежливо ответил привратник. – Извольте подождать, я провожу Вас. У нас великолепный зимний сад и теплица.

Дом, куда впустили Андрея Петровича, был красив и уютен. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были комнаты для гостей; слева от столовой – общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната дочерей Смирнова, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня, где, собственно говоря, жил Яков Иванович. У девочек тоже была своя терраса, выходившая в приватный уголок парка (они то и ухаживали за арборетумом), отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит ещё один цветник, и когда появлялась возможность, журчал фонтан, поставленный здесь ещё графом Воронцовым. Это был полный поэзии и великолепия мир. Видеть этот уголок парадиза можно было только из одного пункта: сверху, из окна кабинета посла, который Смирнов временно занимал. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом мало кто догадывался. Здесь же, опять-таки стараниями графа, стояла оранжерея. В ней распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, которые все, кроме швейцарца Жоли, – он, пока был здесь, добывал из листьев сердечные гликозиды – обходили стороной. Рядом алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая гортензия гордо красовалась своей шапкой. Теплолюбивые латании дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава, вывалив свои колючие, и одновременно сочные листья, была как не от мира сего. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала мыслям прогуливающихся здесь людей немного экзотики. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была не новая в большинстве своём, скорее всего вышедшая из мастерской Адама Весвейлера: из красного дерева, лакированная, совершенно не похожая на обычные стулья и кушетки, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах. В комнатах можно было наблюдать уютные кресла "бертер", и тут же массивные формы курительного стола, имеющие гладкие полированные поверхности и накладные детали из бронзы. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда. Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И даже не смотря на то, что большая часть накрыта полотном, было заметно, что ей нередко пользовались. Она была ровно расставлена и словно только ждала возвращения хозяина, когда тот неожиданно, мягко ступая по ярко-бордовому персидскому ковру с высоким ворсом, пройдёт всю комнату и, смахнув бледный балдахин с кресла, по-домашнему усядется, закинув ногу за ногу. Полукресла в гостиной в тон ковру были обиты тёмно-красным шелком. На мраморных стройных тумбах по углам в яшмовых вазах благоухали розы. Здесь всё было сделано для удобства и наслаждения отдыхом.

Ромашкин с полчаса провёл в саду, а затем его проводили в одну из комнат для гостей, предупредив о ежевечернем чае. Поставив чемодан возле шифоньера, Андрей Петрович уселся на низкую и одновременно необычайно широкую кровать с голубым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял небольшой столик, куда минуту назад мальчик-привратник положил сегодняшнюю газету "Таймс". Свет от трёхрожкового подсвечника падал на обитые материей стены, на которых висело несколько пейзажей. Расслабившись, он взял в руки газету и, прочтя заголовок, вдруг вспомнил о письме, которое следовало вскрыть по прибытии. А ознакомившись с ним, рухнул спиной на мягкое одеяло. Пахло розами и миндалем. Было прохладно и немного страшно.

В двадцать часов Андрея Петровича пригласили отобедать, и питавшийся, скажем так, не очень вкусной и полезной пищей на паруснике, он горько пожалел об отвергнутой им стряпне корабельного кока. Обед вышел более чем скромным, и было такое мгновение, когда Ромашкин даже вспомнил о чесночной похлёбке, но тут же отбросил неуёмные мысли, исходившие из его утробы. Недостаток блюд с лихвой покрывала беседа со Смирновым. Они были с Яковом Ивановичем чем-то похожи, за исключением возраста. В свои пятьдесят шесть лет тот также имел высокий рост, был недурен собой, осанистый, со стройным и развитым телом, тщательно следивший за своей одеждой, избегавший в ней всякого ненужного щегольства и тем самым поддерживающий свой стиль, без всякой чопорной натянутости, который тогда назывался "классический". То есть носил на голове парик и был одет по моде конца XVIII столетия. Свойственное этому человеку редкостное сочетание энергии и утонченности сосредоточивалось в его глазах – небольших черных глазах, блестевших, как два оникса, и пронизывавших собеседника острым, пожалуй, чересчур пристальным взглядом, который ввинчивался в вас без всякого усилия, как стальное сверло в древесину. Но стоило лишь начать с ним беседу, как его внимательные и немного устававшие глаза освещались несомненной добротой и серьёзностью, о таких людях принято говорить: не человек, а золото. И это был самый верный эпитет, характеризующий Смирнова.

После обеда Андрей Петрович передал небольшую бандероль и минут через пятнадцать-двадцать был приглашён в кабинет.

Смирнов взглянул на часовой шкаф, увидел, что уже как бы пора готовиться ко сну, прошёлся по кабинету и сел на другое кресло, напротив Ромашкина, так, словно они стали находиться в равных положениях. Всё это время Андрей Петрович следил за ним глазами, пытаясь понять, что с ним происходит. Яков Иванович предусмотрительно не стал спрашивать, что ещё собирался ему рассказать гость, и, возможно, для того, чтобы избавить себя от этих подробностей, вдруг принялся говорить сам, свободно и быстро, с заметно изменившейся интонацией и больше тезисами.

– Признаться, я так упорно настаивал на беседе с Вами только потому, что не могу заснуть. Я не верю, что Вы от частного лица! Никто не может располагать подобной информацией – указывая на стопку бумаг рядом с раскрытой бандеролью – в полном объёме. На этих страницах труд десятков, если не сотен людей. Здесь выкладки по урожаю, армии, флоту, финансовому состоянию французской империи. Анализ на два года вперёд! Откуда эта уверенность, что к лету двенадцатого года Наполеон нарушит Тильзитский мир?

– Яков Иванович, – сказал Ромашкин, сжав ладони с замок, – я не располагаю ни знанием слухов, ни фактами. Мне сложно рассуждать о том, что написано в послании. Ведь я не знаком с содержанием и ни слова не сказал о частном лице.

– Но вы знакомы с тем человеком, который передал Вам это послание? – Тут же бросил вопрос Смирнов.

– Безусловно. Я же говорил Вам, чьи интересы здесь представляю. И они сугубо коммерческие.

– Да, говорили, какие-то паровики Уатта… И эти невероятные по объёму средства пугают меня. Как и то, чего я не могу осознать. Зачем вашему клиенту оставлять стопроцентный залог за посольский дом, – сказал, словно выстрелил Яков Иванович. – И просить делать вид, словно ничего не произошло? Ведь он уверен, что иных покупателей не будет.

– На этот вопрос я уполномочен дать объяснение, – уверенно произнёс Ромашкин.

– Извольте, милостивый государь.

– С политической точки зрения, для России будет лучше, если Франция останется в неведенье, что война между двумя государствами проходит только на бумаге карт. Вы понимаете, о каких воюющих странах я говорю. И Ваша задача видится моему клиенту в приложении давления на все имеющиеся точки силы, способные воздействовать на Парламент и влиятельных людей Англии для возобновления серьёзных действий в борьбе с Наполеоном, особенно в Португалии. Веллингтон справится, пусть ему не мешают. А так же возврата из заточения наших моряков, томящихся в Эндовере и на плавучей тюрьме. И дабы не отвлекать от основных задач, Вас избавляют от некоторых проблем. Вы здесь, как говорит мой наниматель: "на первой линии редутов, и не должны отвлекаться на всякие мелочи, такие как нехватка пороха или ядер". Что же касается выделяемого бюджета, если он кажется чрезмерным…

– Не кажется, – тихо ответил Смирнов. – Для столь информированного Вашего клиента, думаю, не осталось тайной то, что на содержание всего этого, – Яков Иванович обвёл рукой кабинет, намекая на весь дом, – я отдаю все свои средства.

– Это давно не является секретом, как для меня, так и для многих наших соотечественников, оказавшихся здесь в непростой ситуации, – уверенно сказал Ромашкин. – Ведь тут кусочек России, встав на который, чувствуешь себя дома.

– Я рад, что это начали понимать в Санкт-Петербурге.

– В таком случае, – Ромашкин не обращая внимания на последнюю провокационную фразу, извлёк из папки бланк, – извольте пересчитать и расписаться в получении.

На стол лёг бланк гербовой бумаги с печаткой вензеля Балтазар Балтазаровича Кампенгаузена, и Смирнов в душе усмехнулся: можно сколь угодно пытаться завуалировать любой разговор, покрыть его печатями тайн, но как только наступает финансовый отчёт, всё сразу становится ясно, откуда и куда тянутся нити.