Текст книги "Срезающий время (СИ)"

Автор книги: Алексей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Всё или почти всё, что происходило эти вечером, увы, было обречено на то, чтобы получить оценку от наших противников. И она оказалась невысокой. Мы не заметили, как от моста бросилась врассыпную стайка мальчишек, не придали значения и группе паломников, на телах которых свободного места для клейма не осталось и, дегустируя настойку, оказались фактически безоружными, когда в комнату вошла женщина в мужском платье.

Вид из крохотного окна хмурого гостевого дома на мокрые кирпичные стены монастыря, отделённые от меня Вепрейкой, ну никак не мог радовать моих глаз, особенно после вновь начавшегося унылого моросящего дождя. Боги, словно изнемогающие в безуспешных попытках вызвать мольбы людей прекратить напитывать землю влагой, всё продолжали и продолжали насылать ненастья. Так и хотелось сказать: "Не молятся здесь уже ни дождю, ни грому с молниями. Успокойтесь!". И если в довершении всего календарь показывает четвёртый день второго месяца лета, а я ещё ни разу не купался в речке, и воздух, между тем, трое суток отягощён моросью, тогда согласитесь сами, в пейзаже этом представлено всё, что способно нагнать тоску. Вот и спасались мы с Полушкиным от хандры купленной тут же рябиновой настойкой в тесном номере с печкой-голландкой, от которой уж точно не пустишься в пляс. Сейчас даже можно было позавидовать Тимофею, вольготно устроившемуся в амбаре. Подняв тост, в этот раз за нашего славного боевого друга и кучера, мы даже не услышали, как отворилась дверь.

– Добрый вечер, месье, – сказал незнакомец и прикрыл за собою дверь.

– Добрый, – сказали мы с Полушкиным одновременно и в этот момент подобрали отпавшие челюсти – незнакомец снял шляпу.

– А я Вас ищу, ищу, месье Иван Иванович, а Вы всё убегаете от меня и убегаете. Наобещали мне любви, а сами?

– Я ничего не обещал, – стал выкручиваться Полушкин.

– Как же, а кто сказал, что я достойна стихов? А? Станете отрицать? Так я сейчас Вам их сама прочту.

Она была красива. Лицо ее, даже когда на нем выражалось досадливое недоумение, казалось необыкновенно интересным и привлекательным. Ещё бы, она была в расцвете молодости, и очертания ее стройного стана отличались на редкость уместной округлостью, свидетельствуя о зрелости, равно как и о гибкости, и свои двадцать два года она несла легко и непринуждённо. И дело не в специальных гимнастических упражненьях – сама природа наградила её всем этим. Жульет поставила ногу на табурет и вынула из сапога своей тонкой в запястье рукой сложенный квадратиком и перевязанный красной лентой листок бумаги, и свет от горящих свечей в этот момент осветил её лицо. У нее был, по выражению поэтов, несколько утомленный цвет лица, крупный рот с полными губами, сверкающие жемчугом ровные зубы, милые ямочки на щеках, чуть вздёрнутый нос, и, когда она улыбалась, – а улыбалась она редко, – ямочки начинали играть, создавая кукольную внешность. Опаснейшее оружие для одиноких мужчин, вкупе с прелестными, искрящимися умом глазами – светло-изумрудными, сияющими то быстрым, то медлительно-нежным взором. Стянутые на затылке и связанные бантом густые белокурые волосы, искусно спрятанные за воротник, контрастировали с чёрным шейным платком, скрывающим какую-то тайну. На приёме у Градоначальника её изящную шею также покрывал шарф. Впрочем, иных контрастов и не было, как и примет в одежде: всё чёрное.

– Tout sera clair, au moins! Ах, всё забываю, месье Полушкин, французский – не сильная ваша черта. Прочтите, прежде чем задавать вопросы.

Исходя из короткого письма, перед нами находился властный представитель, принявший упавшее в связи с реформой знамя Тайной экспедиции, заверенное печатью соответствующего комитета и подписью. Для несведущего человека – весьма грозная бумага, заставляющая "падать ниц и отбивать поклоны", а если присмотреться, к сожалению для целого департамента, легко подделываемая. Я мог бы даже допустить, что нам предъявляли подлинник, но те обстоятельства, при которых всё это происходило, говорили об обратном.

– Вы уже совершили одну ошибку, – продолжала свой монолог дама, – месье, страшную ошибку. И если сегодня в этом кто-то ещё может сомневаться, то уже завтра никаких сомнений не останется. Так что без глупостей. Штуцер и лекало с Вами?

– В ландо, – ответил поручик.

– Я так и предполагала. Вы, Иван Иванович пока посидите, а мы с вашим другом немного прогуляемся, до ландо.

– Позвольте одеться, – попросил я.

Жульет недобро усмехнулась и вышла из комнаты, кивнув: мол, валяйте. В коридоре кто-то держал свечу, и это не ускользнуло от моего внимания.

– Иван Иваныч, – прошептал я Полушкину на ухо, застёгивая редингот, – нас сейчас станут убивать. Письмо – подложное. У меня в саквояже револьвер, вы видели, как я из него стрелял. Просто взведите курок и жмите на спусковой крючок, пистолет самовзводный, никаких подсыпаний пороха. Шесть выстрелов подряд.

– А как же Вы? – так же тихо прошептал поручик.

– У меня есть чем удивить. Если что, прорывайтесь к ландо, там арсенал.

Вскоре мы вышли на крыльцо гостевого дома. Как я и предполагал, Жульет была не одна. За дверью стояло два мордоворота, а третий, несомненно, самый опасный, с синяком под глазом и с палкой с набалдашником, страховал каждый наш шаг. Но и это оказалось не всё. У конюшни, возле амбара, на углах дома: везде стояли люди. С десяток в общей сложности и это только те, которые показались на глаза. Вполне возможно, это было сделано намеренно, так сказать, показать силу во избежание излишних идей, но мне от этого стало не легче. Все они были вооружены: кто пистолем, кто тесаком, а кто и вовсе кистенём или дубинкой.

В каретном амбаре горел масляный светильник, и колыхавшийся на сквозняке огонёк на кончике фитиля освещал весьма скверно, но этого света оказалось достаточно, дабы разглядеть всю сложившуюся картину. Чемоданы были вскрыты и разбросаны, а возле них, на соломе, валялся связанный и избитый Тимофей.

– Ваш кучер, – с толикой восхищения и я бы даже сказал с лестным и нескрываемым интересом, произнесла мадам, – известная скотина! Даже Жак не смог с ним совладать.

– Ты как там, Тимофей? – спросил я.

– Жив, вашблагородие. Ретировались бы Вы отсель.

Тот, что с палкой, собрался было пнуть Тимофея, но остановился, повинуясь невидимому мне жесту от Жульет.

– Доставайте штуцер! – требовательно произнесла она.

– Да, да, сию минуту, – произнёс я, и добавил для Тимофея: – хреново ты залёг там гренадёр, скатись к колесу.

Я нажал на клавишу замка, и закреплённый позади ландо контейнер в виде вытянутого шестигранника распахнулся. В этом водонепроницаемом отделении, вместе с запасом пороха и пуль в кожаных чехлах лежали два кавалерийских штуцера. Одной рукой я протянул кофр в сторону мадам, а второй утопил полку вниз, и как только та опустилась под край, открылось второе отделение.

– Bien! Voyons. – сказала Жульет, протягивая руку.

Мордоворот с палкой и я стали действовать практически одновременно. Он ткнул мне набалдашником в лицо, а я с револьвером в руке уже падал на землю. И то, что в какой-то момент Жульет оказалась между нами, дало мне шанс избежать удара.

Первая пуля угодила, к сожалению, в Жака. Не иначе как звериным чутьём он догадался, что что-то произойдёт опасное, и фактически прикрыл Жульет своим телом. Насколько эта милая дама оценила поступок своего слуги, можно было судить по следующим действиям. С криком: "Убить всех!" она просто толкнула его на меня и бросилась с кофром к дверям ангара. А дальше всё завертелось. Из темноты на свет влетели несколько человек с дубинками и, не опасаясь повторного выстрела, бросились на меня. В типичной ситуации начала девятнадцатого столетия, все их манёвры выглядели вполне оправдано, кабы не одно обстоятельство. И именно им я пользовался, совершенно не стесняясь. Бессмысленно сравнивать вооружение из-за разницы поколений, но в эту ночь я стал свидетелем того, как вылетает кремень из пистолета, и растерявшийся стрелок вынужден ретироваться. А как целился, как целился! Словно на дуэли: руку к груди приложил. Я два раза успел переместиться, пока менял барабан, а он всё дулом водил. Слава Богу, что нам попались не профессиональные военные, воспитанные на чётком исполнении приказа. Вскоре во дворе раздались хорошо мне знакомые выстрелы из револьвера. Иван Иванович стрелял с промежутками, не так как я – по две пули в мишень, но от этой манеры стрельбы результативность не страдала. Судя по воплям и визгам, Полушкин явно попал несколько раз.

Как-то сразу с криками: "бежим" и "рятуйте" утихла и стрельба. А под эти крики отчётливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся ещё один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:

– Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…

"Однако, – подумал я, – и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел "вслепую" мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится".

За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобождён от обязанности, посещать заутреню службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в неё пятирублёвую ассигнацию, прошептал: "Грех, грех"…

Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.

4. Завод.

Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нём не было. Особняк с белёными известью и выделяющимися просмолёнными балками стенами, был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.

Стояло тёплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий свёрток.

– Сын! У меня родился сын! – Закричал счастливый отец.

Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шёл праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплёскивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.

Иван Матвеевич часто вспоминал своё детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил всё, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтение Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щёлкнул бронзовой застёжкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлёбка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.

– Что это за шум? – спросил он недовольно.

– Не знаю, – ответила Софья. – Помолчим, может, уйдёт.

– Наверно клиент, – вслух стал рассуждать хозяин дома, – ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.

Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.

– Всё, уехал, – сказал Бранд жене. – Если есть надобность, потерпит до утра.

Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчётливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:

– Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!

– Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Слофья, неси свечу.

Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.

– Знакомьтесь, – поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. – Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.

И тут я понял, о каком Бранде мне всё время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.

Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчётливо серебрилась седина, но взгляд ещё держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть своё бедственное положение.

– Ты уж прости меня, Иван Матвеевич, – вновь заговорил Полушкин, – что на ночь глядя. Только из Тулы вернулись. Сдержал своё слово Гольтяков.

– Давайте ка к столу, – позвал нас за собой хозяин дома, – что мы как непонятно кто в дверях разговор ведём.

После долгого повествования событий, рассказанных в красках и, не скрывая эпитетов, поручик поднёс было, ко рту пустую кружку и, не обнаружив в ней искомого, с сожаленьем поставил обратно на стол. Воцарилась долгая тишина и первым не выдержал хозяин дома:

– Das ist unsinn! Но должна же быть какая-то справедливость, – с возмущением сказал Бранд. – Как вообще можно так спокойно говорить о ситуации, будто это какая-то мелочь! Словно речь идет не о новом ружье, а о каких-то булках?

– Без пули это просто штуцер с двумя нарезами, – стал успокаивать оружейника Полушкин. – Любой специалист посмотрит и скажет что это просто недоделка.

– А если сообразит? – Иван Матвеевич вопросительно посмотрел на поручика.

– Ты вспомни Генриха, как тот пытался заколотить простую пулю в тот пистоль! Скажешь, наш капитан не разбирается в оружии?

– Я этого не хочу сказать. Разбирается. Софья! – позвал жену Бранд, – принеси-ка душа моя нам ещё пива. Чувствую, оно нам сейчас потребуется. А теперь, – когда пустые кружки были убраны со стола, – я хотел бы посмотреть на то оружие, из которого ты так ловко стрелял шесть раз подряд.

На утро понедельника оружейный магазин Бранда не открылся. Мы все поехали в гости к Полушкину, где в глухом лесу у него находилась охотничья заимка, и было место и возможность без лишних глаз и ушей опробовать некоторые виды огнестрельного оружия. К привезённому штуцеру отношение вышло особенное. Иван Матвеевич тщательно вымерял шагами расстояние до мишеней, самостоятельно проводил на аптекарских весах развеску пороха и вес пули и тут же надиктовывал данные, а Софья записывала.

Вскоре мы уселись за стол и вновь атаковали бочонок, который за прошлый раз успели уполовинить. На протяжении некоторого времени супруга Бранда приносила нам тарелки из бересты с закуской, а потом лишь развела руками: съели все запасы – ни солёного сыра, ни вяленой рыбы больше не осталось. Но вот, Полушкин открыл краник, попробовал наклонить бочонок, и, оставив бесполезные попытки, встал из-за стола, проклиная малую вместимость всех бочонков на свете. А спустя пару секунд вышел из охотничьего домика, пошатываясь и невнятно чертыхаясь себе под нос.

– Знаете, Алексей Николаевич, – вдруг произнёс Бранд, – пожалуй, я смогу разрешить Вашу задачу и ствол ружья удастся сохранить практически без изменений. Я сделаю переходник под этот Ваш пистон. Вместо струбцины для крепления кремня – молоточек. Огниво с пружиной придётся убрать и немного доработать прицельную планку. Я просто уверен, всё получится. И ещё, не сочтите за гордыню. У меня мало что осталось за душой и, уйдя в могилу, я ничего не оставлю после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что Бранд был тщеславен, эгоистичен и пекся только о себе! Так вот, я хотел бы, чтобы этот переходник назвали моим именем.

– Нет ничего проще, Иван Матвеевич. Да и фамилия в переводе на русский у Вас созвучная вышла.

– Да, это так. Но то, заслуга не моя.

За пять минут, буквально на пальцах и с помощью свинцового карандаша и листка бумаги он разложил всё по полочкам так ясно, как будто был во власти высших сил и не смог говорить иначе. Как? Подскажите мне, как, не имея инженерного образования Бранд, буквально один к одному начертил чертёж замка капсюльного ружья, которое в моей истории изобрели спустя пару десятков лет. Трубка Бранда или брандтрубка, – какая разница? Пусть будет первое.

* * *

Мне нравился едва уловимый аромат травы, свежие и такие приятные дуновения ветра, поджидавшие меня на изгибах дороги. По пути мне встречался то лесок из прямоствольных сосен, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный соломой дом на краю деревни, взиравший на меня от развилки дорог, с высоты деревянных свай. Я внезапно понял, насколько устал от монотонности в дороге, день за днём выполняя повторяющийся ритуал перемещений по бескрайним полям губерний, способный свести с ума любого путешественника своими размерами. А сколько их ещё предстояло пройти?

Наверно, целые сутки я отсыпался, нежась на пуховой перине и огромных подушках. Как здорово, что не надо думать о дровах, хлебе, скотине, навозе, урожае конопли и прочего, прочего, прочего, о чём ежедневно должен размышлять правильный помещик. Потому что если у него появляются какие-либо другие мысли, то это уже караул! Деревенское житьё-бытье, как тот "Титаник" – однозначно пойдёт на дно. И даже если у вас есть целый управляющий, то это ничего не значит. А я, стало быть, – помещик неправильный, временщик. И на доклад Семечкина "о семи десятин клевера наместо оболог", которые с будущего года станут поднимать под коноплю, и о двух десятках телят, которые принесут чудо-коровы, купленные на ярмарке, и свиньях, гусях и прочих курицах просто махнул рукой. Только письменный доклад и только в цифрах. Сколько и чего куплено, кому отдано и когда вернётся с прибылью. Всё! И Семечкин меня не понимает. Для него всё это верный доход, всё равно, что жалованье для служащего в той же Москве или Петербурге, которые живут от копейки к копейке. Упустишь сегодня – и завтра уже кусочек чистого ржаного хлеба покажется пшеничной булкой, а то и вовсе все поголовно перейдут на пушной. И хочешь не хочешь, приходится подниматься с перины и топать в кабинет, садясь за гроссбухи.

Если смотреть поверхностно и огородить себя от повседневных забот, то жизнь текла здесь с несравненной приятностью. Ровно как сто лет назад и дай бог, через сто лет после. На заре кукарекали петухи, и усадьба просыпалась: из будок показывали носы сторожевые псы, начинали похрюкивать свиньи, женщины шли доить коров и запаривать брюкву, пастух брал на плечо свой кнут, крестьяне обихаживали инвентарь, дабы приступить к полевым работам – и трудовой день начинался. Труд на земле кажутся здесь нескончаемым праздником, потому что работники все время поют. Голоса высоко, вольно несутся в чуткой тишине оттуда – с нив, со вспаханных полей, где белеют рубашки из сурового полотна и алеют, точно маки, платочки с аккуратной вышивкой. В этом труде не чувствуется ни усилия, ни напряжения. Он совершается легко, как хлеб зреет на солнце. Плуг словно не бороздит, а ласкает землю. Колос сам собой, любовно падает в лоно увлекающего его серпа. Вода знает, где почве нужна влага, и, сверкая, сама хлопотливо бежит туда. В этих благословенных краях, между Жересплей и Лущенкой, Церера осталась богиней земли и всему благоволит, всему споспешествует. Она укрепляет руку земледельца, освежает его потное лицо, снимает с его сердца всякую заботу. И те, кто ей служит, сохраняют веселую ясность духа в самом тяжком труде. Такой была благостная жизнь деревни, как на картинке. Пусть она такой и останется, без кровавых мозолей и сбитых ног, где мужики трудятся без роздыха до седьмого пота; сгорбленных и превращавшихся к сорока годам в старух женщин, постоянно голодающих детей и тощей скотины, которую зимой придётся пускать под нож, так как из-за барщины не усели заготовить впрок сена.

Если дух лени отказывался работать в подобный час, его вполне можно было признать врагом всего живого и мысленно расстрелять. Солнечный свет в кабинете из распахнутых окон, ярко заливавший ковер и высвечивающий все узоры на нем так четко, что делал видимым все до мелочей. Как я давно заметил, это свойственно утренним лучам, лучшему помощнику для чтения. Уют ставшей мне уже привычной комнаты, где у каждого предмета свои особенности, где на столе стоит хрустальный прибор с письменными принадлежностями, а возле него лежит стопка канцелярской бумаги рядом с калильной лампой. Тут же диван, книжный шкаф, карта на стене – все эти детали, вполне явственно видимые, настолько зачарованы необычным освещением, что, кажется, теряют материальность из-за солнечных зайчиков и сами становятся плодом воображения. Но, только не в бухгалтерской книге. Ничто не может затеряться или ускользнуть от внимания и избежать этой перемены, сохранив тем самым реальность. А она такова, что завтра выплата аванса нанятым рабочим. С этим мы справимся легко, но скоро приедут новые, и их надо расселять. Вот тут уже начинаются сложности. Между тем, это маленькое разочарование заставило меня ещё больше радоваться готовности окружавших меня людей помогать. Правда, ровно до того момента, когда обнаружил подчёркнутую красным карандашом строчку цифр. Деревенская стройка выходила с дефицитом. Выкопанный канал пришлось укреплять камнем, и стоимость его возросла почти в девять раз. Опорные стены заводского цеха добавили ещё двадцать процентов к и так не маленькой стоимости здания, но самыми затратными вышли новые дома. Замахнувшись на маленький посёлок, я едва ли ожидал, что это выльется в такие проблемы. Сорок пять каменщиков не справлялись и нанятая дополнительно бригада в семь человек существенных улучшений не произвела. Не хватало строительных материалов. На возведение каждого здания выделялось двадцать четыре тысячи кирпичей, их везли ко мне чуть ли не со всей губернии, и вроде бы беспокоиться было не о чем, если бы… Первая и самая основная беда вылезла со связующим раствором, а именно с недостатком извести. Оказалось совершенно неважно, сколько я готов был платить. Извести от этого больше не станет. Издешковское месторождение еле освоено, а о шикарных мергелях Доброминского участка ещё не слышали. И если говорить открыто, в Российской империи много чего не наблюдалось в достаточном количестве. Одни говорят, это из-за войны, другие – из-за блокады и торговых санкций, пришедших с Тильзитским миром, а мне кажется, всё гораздо серьёзнее. Практически нулевая механизация труда и не постесняюсь сказать: чуть ли не первобытнообщинные средства производства. Может быть, в каких-то областях народного хозяйства всё представлялось иначе, но в строительной сфере в Смоленской губернии, неудач вырисовывалось больше, нежели успехов. Следующим недостатком значилось отсутствие должной квалификации у нанятых работников. На словах все были мастерами, а на самом деле, класть кирпич без переделки могли лишь двое из десяти. И хорошо, если эти восемь "спорных специалистов" чему-то научатся у своих старших товарищей, ведь получить знания другим способом им просто негде. Впрочем, стоит отметить, что многие введённые мною новинки осваиваются весьма шустро: тот же ватерпас или приспособление для ускоренной кладки кирпича. Так что если темпы не упадут, то с каждым днём всё должно становиться лучше и лучше. Однако говоря о квалификации, я имел в виду не только каменщиков.

– Что ж, – сказал я, закрывая гроссбух, – задача Ваша, господин Семечкин, остаётся прежней. Но, в связи с недобросовестностью поставщиков, придётся сместить сроки по вводу жилья для работников и все силы бросить на окончание строительства цеха.

"Господин" в пеньковых чунях капельку смутился, и шумно выдохнул, так как последние дни жил ожиданиями грандиозного разноса из-за срыва практически всех графиков, планов и революционных прожектов. А тут, оказывается, подрядчики во всём виноваты и на моё предложение естественно закивал головой, сопровождая словами:

– Сию же минуту всех на цех!

Наша реактивная память устроена так, что подталкивает человека стремиться всё намеченное доводить до конца, и если она сконцентрирована на какой-то задаче, то пока она не придёт к какому-то логическому концу, эта задача станет приоритетом, на неё будет обращена львиная доля внимания, хотите вы этого или нет. От неё достаточно сложно отвлечься и практически невозможно забыть. Да что говорить, даже сны станут напоминать, и если вдруг будет найден способ отвертеться от задачи, она всё равно возникнет где-то рядом с сознанием и станет стучать в голове, как назойливый посетитель. Так что Семечкин сам того не сознавая, лишь отложил на время главенство приоритетов.

Распрощавшись с управляющим, я попытался выяснить, станут ли меня кормить. В домашней жизни мало что может сравниться с приятностью правильно подготовленного и разнообразного завтрака. Мы выходим к нему свежими, на заре нового дня, когда наши чувственные и духовные элементы настроены куда тоньше, чем в более позднее время, и материальные радости утренней трапезы можно вкушать в полной мере, без мрачной укоризны желудка или сознания того, что мы слишком поддались животной части нашей природы. В точности, как в той пословице, предписывающей, что с кем делить, а что отдавать врагу. К тому же мысли наши с утра обладают остротой, а зачастую и искренностью, которую редко способны сохранить до обеда. Я ни в коем случае не призываю повторять завтраки императора Вителлия, упаси господь, нельзя впадать в крайность, а вот немного окунуться в бассейне чревоугодия – вполне по силам.

Гостиной как таковой у "тёти" не наблюдалось: вся мебель была в своё время продана. Но кое-что всё же удалось вернуть и даже приумножить. Раскладной обеденный столик "сороконожка" на тонких и грациозных ножках, накрытый скатертью, привезённой с последней ярмарки, был достоин стать центром и сценой самой радостной трапезы. Запах поджаренных блинчиков с творогом витал вокруг, как благовония в ассирийском храме Мамоны, а тонкость кофейного аромата могла бы порадовать ноздри самой Мании (с лёгкостью бы поменявшей жертвенную бобовую кашу на эти зёрна арабики) или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали сырники со сметаной, своим происхождением напоминавшие о благородном металле, – будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто – масло, которое Маруся наловчилась сбивать в новой маслобойке еще до моего отъезда, пахнущее клевером, чуточку сладкое и привносящее очарование пасторали при распахнутых окнах. Все это, в окружении роскошного – по деревенским меркам – фарфора чашек и блюдец, выкупленных у ростовщика фамильных серебряных ложек и с выступившими капельками конденсата на охлаждённой масленке, было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости самого губернатора Оша. Впрочем, мне на их мнения… куда важнее для меня одобрение Авдотьи Никитичной, которая впервые с моего появления вышла к завтраку. По недавно приобретённой привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Маруся собрала букет полевых цветов, и поставила в оловянный кувшин, у которого отпаялась ручка, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как и всё на столе, проникало сквозь крону раскидистой вишни и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки, под крышками и салфетками сохраняющие своё тепло блюда. Всё здесь к месту и даже Маруся, в белом переднике смотрящая на свою хозяйку глазами полными чистого экстаза лёгкости и счастья. Насколько я понял, поход в монастырь отменялся. Я поздоровался, пожелал приятного аппетита и как только сделал глоток кофе, услышал новость:

– Сашенька приезжает.

Поставив чашку на стол, я посмотрел на "тётю": правду ли она говорит или выдаёт желаемое за действительное, как нередко случается в момент душевных расстройств и личных потерь. Авдотья Никитична выглядела бледнее, чем обычно, и меж её бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. Но стоило мне лишь обозначить улыбку, и произнести: "Это самая желанная новость за последнее время", как она тут же ответила своей. Всё же улыбка её была исполнена искреннего тепла, даже радости – едва ли не восторга. И это было самое живое из выражений её лица, которое я когда-либо здесь видел. Улыбка светилась сквозь сдержанность, но крохотная слезинка… Женщина по привычке скрывала её, как, впрочем, и все чувства, переполнявшие её сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном подземелье или непролазном дремучем лесу или и того хуже – в иссушающей пустыне, и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел.