355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Никитин » Окно на базар » Текст книги (страница 3)
Окно на базар
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 11:00

Текст книги "Окно на базар"


Автор книги: Алексей Никитин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Дима Садовников встретил старого друга как положено. Рыбалкой. На рыбалку ехали даже без удочек. Дима покупал все на месте: рыбу, удочки, егерей охотхозяйства, уху, костер, самогонку от бабы Мани, потому что виски осточертело и хотелось вспомнить молодость...

Вскоре трасты были объявлены главными врагами здоровой экономики. На Диму завели дело и после двух допросов арестовали.

Жена тут же ушла от него еще раз и, подтверждая окончательность своего ухода, родила. Слепцов, помыкавшись какое-то время, неожиданно стал совместно с немцами издавать вполне приличный компьютерный журнал. А Садовникова вытаскивал папа через подопечных писателей, которые к тому времени стали депутатами. Длилось это два года. Все это время Дима Садовников сидел в СИЗО. Потом был суд. Ему дали те два года, что он отсидел под следствием, и выпустили.

Но на свободу вышел совсем другой Садовников. В СИЗО Дима уверовал в Бога и начал проповедовать. Сперва отцу и Слепцову. Через год он читал проповеди перед тысячными толпами, но эта первая его аудитория была самой сложной. Они ведь знали его как никто. Не верящий ни во что отец, старший брат писателей – авторов правдивых сказок о человеке труда, и Вася Слепцов, у которого все вопросы с Богом были "порешаны" давно, надежно и навсегда.

Диму Садовникова второй и последний раз я видел на дне рождения у Потехина. В подарок новорожденному он принес Библию, а Вася Слепцов подарил толкование к ней. С Димой была его новая жена, крупная женщина, беременная вторым ребенком. Такая же новая жена и тоже беременная сидела рядом с Васей. С Димой поговорить мне не удалось, хоть я был и не против. Зато Вася отвел меня в сторону и долго рассказывал, как велик Дима. Я не спорил. Вася был серьезен и трезв. Он предложил встретиться на следующий день, но я от встречи уклонился.

От того разговора с Васей в памяти у меня осталась только одна фраза. Глядя на танцы наших раздобревших и крепко пьяных однокурсников, он оставил рассуждения о вине человека перед Господом и сказал вдруг уверенно и четко, словно эта мысль неожиданно поразила его: Дьявол искушает нас нашим прошлым...

– А вас? – поинтересовалась Лена. Кажется, ей не было скучно меня слушать. – Чем вас искушает дьявол?

– Я вам потом расскажу, – пробормотал я. – Ну что, идем знакомиться с пастырями?

– Идем, – согласилась Лена. – Куда это, кстати, мы приехали? Где их церковь?

– Не церковь. Здесь офис журнала, в котором работает Слепцов.

Вася встретил нас в своей любимой манере.

– Очень, – сказал он, глядя на Лену. – Очень, – повторил он еще раз, целуя ей руку. – Митя много говорил.

Понимать следовало так, что Митька много ему рассказывал о Лене. Нам уже несли кофе, Вася устраивался в кресле, и я видел, что он готовится к долгому монологу.

– Когда говорил? – Мне надо было немедленно перехватывать инициативу.

– Что? – Он на секунду растерялся, приоткрылся, и я увидел тень так хорошо знакомого мне Слепцова. – Тебе что, протокол беседы на стол положить? Нотариально заверенный? С указанием места и времени?..

Тут он спохватился. Заносчивость есть проявление гордыни, а гордыня грех. Христианская терпимость – норма жизни...

Я улыбнулся. Вася улыбнулся. Инцидент был исчерпан. Лена растерянно перевела взгляд с него на меня.

– Так, когда вы с Митькой виделись в последний раз? – повторил я вопрос.

– Месяц прошел, не меньше. Погоди, у меня записано. – Он полистал ежедневник. – Гляди-ка, без малого – два. Время как летит... А в чем дело?

– И о чем вы говорили?

– Вспомнить надо. – Вася скосил глаза в угол комнаты. Он опять хитрил – все у него было записано в ежедневнике. – Так что все-таки случилось?

– Дима пропал, – коротко сказала Лена.

У нее получилось убедительно. Трагично. "Пропал..." Я бы сказал что-то вроде: "Да, вот, представь, Митька куда-то делся". А она – Дима пропал... Прямо – конец всему. Как будто мы о разных событиях говорим.

– Где пропал? И когда?

– Вышел из дому неделю назад. Должен был уехать на вокзал. Но на вокзале не появлялся, – так же коротко сформулировала Лена.

– Он собирался куда-то... в Таганрог? – нахмурил лоб Слепцов.

– В Барнаул.

– Да, да. В Барнаул. В милицию заявили?

– Нет, – ответил я.

– Да, – ответила Лена.

Я посмотрел в ее сторону.

– Да, – повторила она. – Вчера.

Слепцов перевел взгляд с нее на меня, потом – с меня на нее. Я пожал плечами и повторил свой вопрос:

– Так о чем вы говорили?

– Он денег спрашивал.

– Денег? – удивилась Лена.

– Это могло быть, – согласился я. – У него не было денег на дорогу. И что, дал ты ему денег?

– Не получилось, – ответил Слепцов, и я понял, что все-таки он изменился. Он и прежде не дал бы и потом долго объяснял, почему так вышло. А теперь просто и понятно: не получилось.

– Да, он у многих спрашивал, но все как-то...

– Но ведь он нашел, раз уехал... Вернее... Билеты ведь были куплены?

– Я ему нашел. Одолжил у друзей...

– Одолжил у друзей? – в изумлении повторила Лена, глядя на меня.

– Да. У Гайдебурова. Есть у меня такой приятель. Удивительно, лет шесть-семь назад найти тысячу в долг мне было легко и просто, а сейчас... Честное слово, я уже думал – никто не даст. Как-то все так изменилось.

Последняя фраза получилась у меня беспомощной и слабой.

– И вы пришли ко мне искать Митю Хвощинского?

– Может, ты знаешь что-то или слышал...

– Ну, подумай сам, – широко и ласково улыбнулся мне Слепцов, – откуда, от кого? Моя жизнь сегодня, как у честной немецкой бюргерши, начинается на три буквы...

– Вот как! – порадовался я.

– ...три буквы "к": кирха, киндер и кухня. Только моя кухня – здесь. Журнал пеку. О компьютерах знаю все. О Хвощинском – увы. Только старые, прокисшие слухи. Кому они нужны?

– Ну, да. – Я покивал, соглашаясь, что старые слухи никому не нужны. Как Садовников?

– В Америке. Его пригласили проповеди читать. Учит янки родину любить. То есть Господа.

– Отлично. Проповеди на экспорт. А я был уверен, что у них в этом бизнесе перепроизводство. Все уже знают, что Бог их любит. Всем уже сообщили. Или кому-то забыли об этом сказать?

– А с чего ты взял, что Он всех любит?

– Что?

– За что любить обосранного алакаша, уснувшего на мусорнике? Вот ты его любишь? Он украл у жены единственное выходное платье – подарок матери, продал его, а деньги пропил. И теперь валяется комком бесчувственной плоти на куче мусора, весь в собственном дерьме и блевотине. Ты его любишь? Ты подойдешь к нему? Обнимешь его? Назовешь своим братом?

– Речь не обо мне. Между мной и Богом есть разница.

– Есть. Но почему считают, что Ему нужны те, кому Он не нужен? Он не навязывает Себя никому. Встань с мусорной кучи, на которой ты валяешься, умойся и приди к нему. Сам приди. И вымоли у Него прощение за то, каким ты был и как ты жил. Может быть, Он простит.

– А может не простить? С Новым Заветом...

– Новый Завет не для всех!

– Вот так?!

– Новый Завет для тех, кто уже прозрел, кто приблизился к Господу. А основы веры заложены в Ветхом.

– Я был уверен, что все ровно наоборот. Подожди, мы вообще о христианстве говорим?

Слепцов сложил губы в сардонической гримасе.

Прощался с нами он так же, как и встречал.

– Весьма, – он поцеловал Лене руку. – Был рад.

А мне предложил звонить и появляться. Если что-то будет нужно.

Мы вышли из его кабинета и успели отойти довольно далеко по коридору, когда он вдруг позвал меня:

– Саша! На секунду. Совсем забыл.

Пришлось вернуться.

– Не хотел при Елене говорить. Его жена... Митьки Хвощинского бывшая жена – ты ведь ее помнишь?

– Леру? Разумеется, помню.

– Я ее тоже видел.

– Когда? Сегодня?

– Нет. Почему сегодня? Мы случайно встретились с ней дня за три до того, как ко мне зашел Митька.

– Случайно встретились? Где?

– Да в двух шагах отсюда. На улице. Я шел, а она – мне навстречу. Пригласил зайти. Посидели. Поболтали ни о чем. Ну, знаешь, как это бывает.

– Знаю, бывает. А, прости, о чем поболтали?

– О Европе. Она там сейчас живет больше, чем тут.

– Действительно ни о чем. И все?

– И все. А через несколько дней пришел Хвощинский.

– Интересно... Ты ведь до этого давно с ней не виделся.

– Очень давно. Но я ее сразу узнал.

Календарь еще отсчитывал последние майские дни, а жара в городе стояла летняя, почти июльская. Такая же тяжелая и густая. Возвращаться в контору мне не хотелось.

– Не выпить ли нам кофе? – предложил я Лене.

– Опять кофе? Сколько можно!

– Ну, не кофе. Мне надо задать вам еще пару вопросов, но солнце сегодня что-то особенно старается. Можем доехать до ближайшего парка и просто погулять в тени.

– Хорошо, – согласилась она. – Тогда я тоже кое о чем вас спрошу. Куда поедем?

Мы выбрали парк Шевченко. И не пожалели. Каштаны и липы отбрасывали на землю легкую сетку тени. В траве, нежно-зеленой и свежей, были спрятаны хитрые устройства, разбрызгивавшие воду. Одни изливали воду тугими спиралями, другие – распыляли вокруг туманными полусферами, третьи вращались... В парке было свежо и прохладно.

– А помните, – спросил я Лену, – ведь прежде был только один вид этих водометов: вертикальная металлическая труба с маленькой водяной пушкой и механическим прерывателем на конце. Пушка вращалась, прерыватель прерывал, и струя воды летела плотным пунктиром.

– Он резал ее, как толстую веревку, – вдруг сказала Лена.

– Точно. Эти водометы стояли повсюду – длинные и тощие, как железные дровосеки.

– Эти треножники часто опрокидывались и валялись, задрав к небу одну ногу. И часто ломались. Прерыватель заклинивало, вода била в заслонку и разлеталась во все стороны.

– Поэтому, самым надежным...

– ...был дворник. Со шлангом.

Мы рассмеялись.

– Вон, кстати, и дворник, – увидел я одинокую фигуру у дальней аллеи.

Вдоль аллеи темно-зелеными пучками топорщились едва заметные кусты рассады. Вода, которую распыляли автоматы, до них не доставала, и дворник из шланга вдумчиво и неторопливо поливал грядку.

– Не дворник он, – сказала Лена. – У него комбинезон форменный и на спине написано "Киевзеленстрой".

– Не дворник, – согласился я. – Но не потому, что на нем штаны "Зеленстроя", а потому, что здесь не двор, а сквер. Скверник он.

– Вот так взять и обидеть человека, – огорчилась Лена. – Скверник.

– Да чем же я его обидел? Вон про Шевченко, – ткнул я пальцем в памятник, – уже полвека студенческая шутка ходит, и ничего, не обижается.

Шевченко стоял на гранитном пьедестале, хмуро набычив голову. Шинель он держал за спиной.

– Какая шутка?

– Ну, как же. Щорс, который на Коминтерна, спрашивает: "Кто мою шинель взял?" Богдан Хмельниций кричит: "Он спер!" – и показывает на Шевченко. А Шевченко прячет ее за спиной и говорит "Не я, не я. Я не брал".

– Может, это его пальто, а вовсе не шинель Щорса. Зря только человека обидели. Ну, ладно. Так что вы хотели у меня спросить?

– Давайте сядем. Вот и скамейка свободная. Лет десять не сидел вот так в парке, на скамейке, с малознакомой девушкой...

– С чужой женой, – поправила меня Лена.

– Да, – уныло согласился я. Праздник заканчивался. – Вы ведь тоже хотели меня о чем-то спросить. Начнем лучше с ваших вопросов.

– Да, пожалуйста. О каких деньгах вы говорили Слепцову? Будто вы их для Димы у кого-то там одолжили...

– А, ну да. Ему надо было сотни две на билеты и еще пару сотен вам оставить. На первое время. Я у Гайдебурова взял.

– Что, под проценты? – насмешливо и как-то даже зло уточнила Лена.

– Пока нет. Если вас интересуют детали – пожалуйста: до первого июня без процентов, а потом – по ставке Нацбанка.

– Что, серьезно?

– Абсолютно. Гайдебуров очень жадный, хоть и относится ко мне настолько хорошо, насколько вообще может хорошо относиться к другому человеку.

– И документ есть?

– Договор. Сейчас вспомню, секундочку... Называется – договор о возвратной финансовой помощи.

– И там, в этом договоре сказано, что это деньги для Димы?

– Нет, конечно. Митьке я их так дал.

– А почему... – Она жестко улыбнулась и мотнула головой. – А почему он сам не стал одалживать деньги? Почему он мне не говорил ни слова о том, что ему нужны деньги, тем более что никаких трудностей с деньгами у нас дома не было. Я же знаю. Вы можете хоть чем-то подтвердить все, что мне наговорили?

– Лена, послушайте, у нас ведь с Митькой не те отношения были, чтоб бумажки друг с друга брать. Мы много лет работаем вместе. А работая вместе, надо либо доверять партнеру полностью, либо разбегаться в разные стороны, и поскорее. Я так думаю. А деньги у Гайдебурова для Митьки я одалживал по двум причинам: во-первых, Гайдебуров мой приятель и с Митькой он просто не стал бы говорить об этом, а во-вторых... что же во-вторых? – Я потер нос, делая вид, что старательно вспоминаю. – Забыл... Потом вспомню.

Ничего я не забыл. Митька был должен всем и каждому. Кому две сотни долларов, кому – три. По отдельности – не много, но в сумме набегало изрядно. Ему не у кого было взять денег на дорогу. Никто бы не дал, вот что во-вторых. Но не получилось у меня сказать это Лене. И то, что мне самому Митька еще не вернул четыре сотни, тоже сказать не получалось. Он у меня их взял год назад, когда на Лене женился.

– Ну, понятно... – Лена еще раз улыбнулась. Так же жестко и холодно. Она мне не верила. – Что вы там хотели спросить?

– У Слепцова вы сказали, что заявили в милицию.

– О том, что Дима пропал? Конечно, заявила. А как иначе?

– Ну, не знаю, найдут ли они Митьку, но соков из нашей фирмы теперь высосут порядком.

– А вам есть чего бояться?

– Бояться – не то слово. Неправильное слово. Вот со мной раз смешной случай был. Лет восемь назад или около того. Американские деньги у нас тогда уже вовсю ходили, а обмен официально разрешен еще не был. Ни одного обменного киоска не существовало в городе. Под магазинами и на базарах ходили менялы с картонками "$, DM, рубли". Время от времени милиция устраивала рейды и забирала всех без разбору: менял, клиентов... Всех подряд.

Как-то мне надо было обменять русские рубли на наши тогда еще карбованцы. Пошел я на базар, сторговался. Только достал деньги, как подошли к нам трое. Двое – в форме, один – без. И всех забрали: и менял, и меня. Отвели в отделение, поставили к стене. Руки – за голову, ноги – шире плеч. Обыскали. Потом еще раза два обыскивали. У меня в нагрудном кармане рубашки пятьдесят марок моих денег было. Я их и менять-то не собирался. Держал на всякий случай. Карманные, что называется, деньги. А в куртке я в то время газовый пистолет носил. Зря носил, но тогда я так не думал. Так вот, марки у меня сразу нашли, при первом же обшаривании, а пистолет так и не заметили. Три раза обыскивали! И ни разу не нашли. С тех пор, правда, я его с собой не таскаю.

– Понятно, – сказала Лена. – Тонкий намек. Иносказание.

– Почему, "ино"? Случай из жизни. Чистая правда.

– Пусть лучше Диму хоть кто-то ищет, чем никто! Ясно вам?

– Пусть, – согласился я. – Вот только, что они будут искать?..

Лена отвернулась и замолчала, не желая продолжать разговор. Она была уверена, что все сделала правильно. Никакими словами не удалось бы мне ее переубедить.

Мы долго сидели молча. Мимо нас шумно пронеслись какие-то дети, следом прошли их бабушки, и снова стало тихо. Потом большая серая ворона принесла добытую где-то на мусорнике куриную лапу и положила ее в лужу. Сама ворона села рядом с лужей и взялась охранять находку, пока та размокнет и ее можно будет склевать. Видно, ворона уже знала, что так удобнее и проще есть сухари и старые корки хлеба. Время от времени несильными ударами клюва она проверяла готовность продукта. Лапа оставалась твердой, ворона нетерпеливо прохаживалась по краю лужи, косилась в нашу сторону и снова била по лапе клювом.

– Вот и птичка – жертва шаблонных решений, – кивнул я в сторону вороны.

Лена посмотрела на ворону. Потом на меня.

– Всего хорошего, – сухо бросила она мне, вставая со скамейки. И ушла.

За ворону обиделась.

* * *

– Хреново все, хреново все, хреново... – твердил я, тупо уставившись в окно. Над базаром висела грязно-серая туча и грозила базару дождем. Базар суетился и, не желая мокнуть, прятался под зонтами и разноцветными навесами.

Я люблю дождь. Дождь – это хорошо. А все остальное – хреново.

Часы аккуратно отмерили первую половину дня. Рабочий полдень. Самое время для ударного капиталистического труда. Время выписывать счета, оплачивать сырье, уходить от налогов и требовать возврата НДС. Этим занимаются наши соседи в комнатах справа и в комнатах слева, те, что под нами, и те, что этажом выше. И мы этим занимались несколько лет. Но уже не первый день я сижу в конторе один. Бухгалтер Лидия Ивановна остается дома. Работы у нее нет, и зарплата ей не плачена месяца три. Да и за аренду мы задолжали. И еще за телефоны... Нет, это я вру. С телефонами у нас все в порядке – вперед заплатили. Если отключат телефоны, то наступит хеппи-энд. Полный и окончательный. Но это еще не скоро случится. И вообще, если подумать, ничего ужасного пока не произошло. Были времена и похуже. Ого! Были совсем поганые ситуации, но ведь как-то я из них выпутывался, выходил, может, слегка пощипанным, но живым. Неужели на этот раз все хуже? Нет, конечно! Все лучше! И долгов у меня нет. Зарплата и аренда – не в счет. И партнеры мне не трезвонят: где деньги за товар? Бандиты за мной не бегают по улицам и в контору ко мне не приходят. Все замечательно. Просто отлично!

Что ж тогда меня так давит?..

Митька куда-то делся... Первый раз, что ли? Он и прежде пропадал. И на две недели, и на месяц. Встретит новую барышню, втрескается по самые помидоры и уйдет за горизонт. Потом выкатывается понемногу. Мятый, виноватый... Но довольный. Оттого, думаю, и Лера с ним не ужилась. Не с ее характером. А для Лены этот раз, видно, первый. Не готова оказалась. И тут же – в милицию звонить, в милицию... Ей, дуре, ужасные догадки в голову приходят, и она спешит поделиться этими догадками с операми. А мне потом доказывай, доказывай и доказывай. Что я к его исчезновению отношения не имею. Придется теперь доказывать. А что делать?

Я собирался Лену к Шеншину повезти, но она у меня не объявилась. А без нее зачем ехать? Мне-то и так известно, что с Митькой все в порядке.

И все равно меня что-то давит. Как давно уже не давило. Хреново все, хреново... Так было в девяносто третьем, после смерти Кузьмина. И в девяносто втором, когда все в первый раз рухнуло. Я тогда еще не знал, что не так это страшно. Просто, тогда был первый раз. Может, и теперь все наладится.

Вторая осень в Центре радиационной медицины мало походила на первую. У моего начальника, которого год назад еще не было, появились два свежих розовощеких заместителя. А мне стало ясно, что пора уходить. Может быть, я понял это раньше. Может быть, позже. Но если бы не Кузьмин, я, конечно, никуда бы не ушел. Некуда мне было уходить.

Я по-прежнему снимал полусгнившую дачку на восьмой линии Пущи Водицы. По вечерам заглядывал ко мне Кузьмин, и иногда забегала Маша, хотя нужды во внеурочных вечерних трудах давно уже не было. Я больше не приходился ей начальником и никому не приходился начальником, зато росла и укреплялась пирамида командиров надо мной. Свободы в моей работе становилось все меньше, а пустых забот – все больше. Следовало бросить все, но работа вязала по рукам обещаниями, обязательствами... Да и легко сказать бросить.

За зиму Кузьмин меня подточил. Разговорами, рассказами, дикими фантазиями и масштабами. В основном – масштабами. "Утром мне, прямо в палату, звонили с Белоярской станции, просили срочно помочь. Слезно молили – их Атомнадзор останавливает. А что я сейчас могу? Я теперь инвалид – у меня есть инвалидность, хочешь, бумажку покажу? – и лежу в больнице. Так что остановят без нас Белоярку. Селяви". Он пообещал мне небольшую компьютерную лабораторию и подробно рассказал, где устроит ее и какой она будет.

– Вот здесь. – Кузьмин ткнул пальцем в карту, куда-то чуть повыше северных границ Киевской области, в темно-зеленую глушь черниговских лесов.

– Что это? Что там?

– Это то самое цезиевое пятно, на котором построили город Славутич. В Славутиче у нас будет завод. Его уже проектируют. А при нем мы сделаем тебе лабораторию. Вот посмотришь: хоздоговоров наберем на десять миллионов в год. Не меньше.

– Не собираюсь жить на цезиевом пятне. – Я отодвинул его карту в сторону. – Нас и тут неплохо кормят.

– Там пятна давно нет. Его срыли.

– Что сделали?

– Убрали. Вместе с верхним слоем почвы.

– Сказки все, – сопротивлялся я. – Не верю.

– Чему не веришь?

– Ничему не верю. Вообще ничему. Не знаю, срыли там пятно или нет, а вот нас, то есть вас, предпринимателей, бизнесменов, так сказать, сроют наверняка... Как радиоактивный слой почвы. И вывезут на свалку.

– Я и сам с трудом верю, – согласился вдруг Кузьмин. – Такое чувство, что у меня всю жизнь были связаны руки. А тут их вдруг развязали. Свобода. Дух захватывает. Похоже на прогулку по карнизу. Нельзя смотреть вниз и нельзя бояться...

Его бизнес держался всего на одной строке в бюджетах промышленных предприятий. Плановая экономика следила за развитием техники и разработкой новых технологий. Государство нежно и трепетно заботилось о своем промышленном будущем. Заводам и объединениям выделялись на это деньги, и о, баснословные времена – они должны были эти деньги, эти сладостные средства ОСВАИВАТЬ. А потом отчитываться. "Доложите, как ОСВОЕНЫ бюджетные средства! Вы почему не полностью ОСВОИЛИ выделенные вам средства?" – "Мы... на восемьдесят семь целых... и пять десятых процента..." – "А остальные двенадцать целых и целых пять десятых? А!? Почему? Народ напрягает силы в борьбе с мировым империализмом, выделяет вам средства, а вы не способны их освоить?! Вас не спрашивают почему, вас спрашивают: ПОЧЕМУ??? Вот мы вас лишим премий и прогрессивок за неполное ОСВОЕНИЕ..." Это были кошмар и мрак, и вечная головная боль директоров, а также главных инженеров производственных объединений. Они сражались за план, дисциплину труда и местами – за качество. До прочего руки уже не доходили. Вот тут спасителем и благодетелем на бежевой "Волге", в темно-синей тройке от Воронина появлялся в их приемных Кузьмин. Он заключал долгосрочные договора на разработку и внедрение, брал на подряд племянников директора и кузенов главного инженера, исправно им платил, вовремя сдавал отчеты и подписывал процентовки. Этого уже было достаточно, чтоб его любили. Большего от него никто не требовал.

Однако самое интересное и самое вкусное тут только начиналось. Была еще чистая прибыль, которую получал Кузьмин от этих работ. И выражалась она не в деньгах. Он не только на бумаге выполнял заключенные договора. За полученные деньги он действительно разрабатывал составы, способные превратить рассыпающийся старый бетон в прочный монолит. Он на самом деле предлагал новые клеи для трубопроводов перегретого пара, для изъеденных коррозией подводных коммуникаций, для тоннелей и труб... Его разработки не нужны были директорам и главным инженерам. Они спокойно отдавали эти крохи Кузьмину. Только один, вскоре повышенный, после снятый, но через годы возвращенный с новым повышением и, наконец, снятый окончательно, низвергнутый с позором, с гроздьями уголовных дел, только один из директоров поинтересовался, кто же станет владельцем прав и патента на новую продукцию. Остальных этот вопрос не занимал... Они нашли друг друга: Кузьмин и социализм последних лет.

В феврале он в очередной раз выписался из лечебницы и забрал меня с собой.

– Поехали отсюда. Этот клоповник скоро умрет, и мы купим их оборудование по цене ржавого железа. Через год купим. Вот посмотришь.

Ничего он не купил через год. Через год все посыпалось: страна, промышленность, рубль. По старым договорам Кузьмину платить перестали, новых никто не заключал. Какие могут быть защитные материалы, какие ремонтные технологии, когда на зарплату нет денег! За сырье нечем рассчитываться! Корпус его завода в Славутиче успел подняться над вечно сырыми черниговскими дерново-подзолистыми почвами на два неполных этажа и так замер. Деньги, перечисленные когда-то в отделение местного Промстройбанка, пришлось вернуть в Киев. Но теперь их не хватило даже на месячную зарплату коллективу. Тут же посыпался и коллектив. А потом и сам Кузьмин лег в Пущу. Он едва ходил, его шатало. Когда он шел по больничному коридору, казалось, что специально для него заказан и длится, не прекращаясь, незаметный для окружающих, его личный девятибалльный шторм.

Говорил он путано, медленно и невнятно.

Не знаю, чем он болел. Думаю, никто этого не знал – ни он сам, ни врачи. Казалось, что болел он всем и сразу. Собственно, чему удивляться? Еще работая в Пуще, я посмотрел историю болезни Кузьмина и знал, сколько рентген он получил в восемьдесят шестом году. Много. Только официально зарегистрированных, доказанных и подтвержденных – пятьдесят шесть. А доказать ему удалось не больше четверти полученного.

Тех, с кем он работал в Чернобыле, уже почти не оставалось. Они жили быстро и незаметно, а болели медленно и тяжело. И умирали от разных, но вполне мирных болезней. Большинство – от инфаркта.

В Пуще Кузьмин пролежал всю весну и полтора летних месяца. Ходить он стал чуть ровнее, говорить – чуть внятнее. Врачи притушили его шторм.

* * *

Когда он снова появился в конторе, нас оставалось в ней пятеро. Остальные ушли.

... В памяти всплывают вещи, казалось, давно и надежно забытые. О них незачем вспоминать. Они могут быть интересны только мне, но и мне они не интересны. Время – месяцы, годы – нечем вспомнить. Оно было заполнено работой, которая потом не дала результата. Все ушло в песок. Ладно, не все... Кое-что я помню неплохо. Хотя сам не знаю, зачем.

Сейчас мне не помешал бы собеседник. Молчаливый старый знакомый. Но таких не осталось. Вот только телефон... А что? Нашему телефону десять лет. В чем-то он даже лучше иных-прочих...

Заказов не было и не предвиделось. Мы взяли деньги у банка – несколько кредитов. Покупали и продавали. Раскручивали колесо инфляции. Чем быстрее мы покупали, тем быстрее крутилось колесо и тем быстрее и дороже приходилось продавать купленное. Телевизоры, телефоны, компьютеры – партия за партией проходили через нашу контору. Это напоминало бег на месте. Прибыль уходила на выплату процентов. Мы мерили время от сделки до сделки, от покупки до продажи. Потом открыли небольшой магазин. В первый же день в него зашел невысокий восточный человек, сочащийся нежным жиром, и тихо сказал продавцу, что хочет купить все. То есть все, что есть в магазине.

Восточного человека звали Махмуд, а фамилия у него была – Туркменский Газ. Украина получала из Туркмении газ и уговорилась расплачиваться за него товарами – денег-то у страны не было. Вот Махмуд, заместитель директора объединения "Туркменэлектронторг", и гулял по Киеву. Выбирал. Наш магазинчик случайно оказался у него на пути. Выйдя из Кабинета министров, где мягкими восточными словами он завязывал разнообразные торговые узлы и развязывал проблемы, Махмуд пошел по улице Садовой и на углу Институтской увидел нашу вывеску. Махмуд не любил много ходить пешком, а магазин наш был не хуже прочих. Окнами он выходил на одну улицу с Национальным банком, а дверью почти соседствовал с Кабмином. Соседство было случайным, но для Махмуда оно много значило. Поэтому он зашел внутрь, осмотрел стеллажи с телевизорами, музыкальными центрами, прочим электронторгом и даже поговорил с продавцом. Он хотел купить все.

Через месяц был подписан договор. С одной стороны Госкомремурсов Украины и наша контора, с другой – Госснаб Туркмении и контора Махмуда. Это был нелегкий месяц, полный разговоров и уговоров, пробиваний и посулов. За ним последовал еще один нелегкий месяц, отданный вытягиванию, выпрашиванию и выкупанию наших денег. И, наконец, прошел еще месяц, посвященный борьбе с таможней и оформлению всяческих разрешений. Только после этого пассажирский "Ту-154", багажные отделения которого были забиты нашим барахлом, улетел в Ашхабад. Сопровождали груз – сто пятьдесят три места – Вадик Шеншин и я.

Я столько раз вспоминал эту поездку, что уже не смогу выковырять ее из памяти. Таких у меня прежде не было и, я очень надеюсь, не будет больше никогда. Незабываемый эпизод моей скромной трудовой биографии.

Кроме электронного барахла, сваленного в брюхе самолета, мы с Вадиком должны были привезти в Ашхабад деньги. Дело в том, что в цену контракта Махмуд включил комиссионные для себя и своего директора. Десять процентов в зеленых американских деньгах. С первой поставки им полагалось четырнадцать тысяч. Время было дикое, нравы – грубые: ни платежных карточек, ни дорожных чеков. Только наличные, да еще не в самых крупных купюрах. Задекларировать эти деньги почему-то не получилось. Не помню уже, почему. Пришлось везти так.

Было лето, и в Киеве стояла жара – тридцать в тени. В Ашхабаде, по слухам, – за сорок. Летели мы на день, ну на два: передать товар, отдать деньги и назад. Поэтому у меня в огромной дорожной сумке лежали только зубная щетка и майка. Сумку я специально выбрал побольше – для туркменских дынь. Вадик не стал брать с собой и этого.

Приехали мы в Борисполь заранее. В машине разделили деньги на две равные части. Одну должен был везти Вадик, другую – я.

– Куда же их засунуть? – размышлял Вадик, глядя на довольно внушительную пачку долларов. – Их и вдвое-то не сложить.

– Рассуем по карманам. Равномерно. И в носки положим, – предложил я. Обыскивать же нас не станут? Не в Америку летим и не в Европу. Даже не в Эмираты. Так, посмотрят...

– Знать бы, где они ищут... – Вадик хлопал глазами. Потом я понял, что именно в тот момент он выдумал мелкую хитрость. – А-а, положу все в один карман, – подчеркнуто бесшабашно махнул он рукой и кое-как затолкал деньги в штаны.

Я аккуратно разложил мелкие пачки по карманам. Мы зарегистрировались и подошли к стойке досмотра.

– Слушай! – Вадик вдруг схватил меня за локоть. Он был здорово возбужден. – Я придумал. Так и быть, я пойду первым. А ты смотри внимательно: где они будут шмонать. И все спрячешь, куда они не заглядывают. Понял? Держи.

Он вложил мне в руку свою пачку денег, а сам направился к таможенникам. Я ему слова не успел сказать.

Вадик шел на них, как человек, которому уже нечего терять в этой жизни, как медведь на дрессировщика, как террорист-смертник на блокпост. Таможенники почувствовали неладное и напряглись.

Они заставили Вадика вывернуть перед ними все карманы, показать пустое портмоне, снять с ног башмаки и, кажется, даже станцевать. Потом они долго не могли понять, почему он летит без вещей и что значат те сто пятьдесят три места, которые указаны в его билете.

Наконец все разъяснилось, и Вадика нехотя пропустили. Я остался стоять со своей частью денег, с его частью и с уверенностью, что такого досмотра мне ни за что не пройти. Пришлось вернуться в машину. Денег было много. Очень много. И я не знал, куда их прятать. "Не надо никуда прятать, – вдруг пришло решение. – Вадик, раз он такой хитрый и уже прошел досмотр, повезет товар один. Махмуд за своими деньгами сам приедет, никуда не денется. А я возвращаюсь в контору".


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю