Текст книги "Арестованные рукописи"

Автор книги: Алексей Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

И было в печали той...

8 марта 1976 года Леонид Павлович Филиппов пришел из ресторана «София» и заплакал. Что случилось? Ничего не случилось. Да, на чужой счет. Да, без женщины. Ну погрустил, помаялся бы на одинокой постели – кто же не маялся – так нет. Уж только открыл коридорную дверь, как вдруг, будто злой детской ручонкой – по глазам. Прислонился к стене, схватился за голову и хлынуло из него проливным дождем. Метнулся в комнату. Заперся. Глубокой ночью, совсем уже обессилев, он глянул на образа. Ни одна из заступниц: ни Владимирская, ни Тихвинская – не шевельнулась в темном углу.

– Хи-хи! – услышал Леонид Павлович.

В окне дергался черт и дразнил его маленьким красненьким языком. Голова Леонида Павловича провалилась в подушку.

И было в печали той четыре пункта.

1. БЫТ

«Что наша жизнь?» – пел иногда наш Герман. И отвечал: «Жилье и деньги!» У кого что болит. У Леонида Павловича не было ни того, ни другого. То есть было, конечно. И не было. Жил он на 140 рублей в коммуналке с тремя соседями. На руки получалось шестьдесят, а комната ему не принадлежала. Не ныл однако ж Леонид Павлович. Такой ценой платил он за развод, за дочь, за гражданские права в отечестве, за вынужденное счастье называться членом профсоюза. Партвзносов не делал, ибо не состоял. Владея немножко пером, пробивался на гонорарах. А то займет трояк у соседки и тянет до получки. В этом Леонид Павлович поднаторел. На два с полтиной гуляша или антрекотов в кулинарии. Тридцать копеек – кости. Вот тебе и бульон и второе дня на четыре. Однообразно, но посытнее столовского. Главное – дешевле. Мяса последнее время не брал. Доброго не достанешь, от жил проку мало. И дороже. Экономил на всем. А как иначе? Только на транспорт да сигареты – червонец, поживи-ка на 50 рэ. Одни ботинки купить – сорок рублей. А ведь одеться надо приличней. Не сирый дворник Леонид Павлович – журналист, сотрудник почтенного журнала «Шелапутинские курьезы». В командировках царь и бог, но встречают-то по одежке. Да и в своем городе, на службе, нельзя быть хуже людей. Честолюбив он был – этого не отнимешь. С волчьей тоской ждал Леонид Павлович очередного гонорара. Но что толку – на утро оставалась самая малость. Долги. И потому одевался скромно. Ходил в изношенном – что осталось от семейной жизни. Тогда тоже не хватало, но с женой не бедствовал. И зарплата была целей, и теща благоволила, и сам хватался за любую работу – все-таки была ответственность, семья.

– Опять у тебя яйцо всмятку! – вскипел он однажды, испачкав желтком пиджак. И ложкой об стол. Жена налилась цементом, сжала губы. Три дня не разжимала. Спали спина к спине. На четвертый день чистил Леонид Павлович картошку. Кожуру в газетку и на край стола. Залил картошку водой, пошел.

– Убери мусор! – скомандовала жена.

– Потом.

И пошел. Ну, ему в спину, конечно, эта самая кожура. Залетает жена в комнату: «Иди подбирай».

Он вышел в прихожую. Просторная была прихожая, с картинами. Она за ним: «Иди, говорю, подбирай». Ему бы выйти, подышать свежим воздухом. Да сколько можно. Сколько можно дышать по ночам свежим воздухом, ночевать на вокзалах.

– Уйди.

– Не уйду, пока не подберешь.

Развернул он свою ненаглядную, дал чуть пониже спины. Она на него. Он – в зубы. Больше они не ссорились. Уезжая в командировку, оставил на столе заявление. И сказал жене: «Подпишешь – отнесу в суд». Она подписала. Так обрел Леонид Павлович желанную свободу.

Не то, чтобы он не любил жену, но тяготиться стал страшно. Быт все больше и больше вовлекал его в вещи, в безысходную суету. Накатанная колея опротивела. Домашние заботы захлестывали с головой, их все прибывало, и уже ясно чувствовал Леонид Павлович, как никнет парус и лодка его все больше забирает в гнилую, тинистую гавань и не было сил повернуть ее. Пришлось броситься вплавь, назад, в открытое море. Теперь и багром не затащишь. Воля, солнце и безоглядная даль. И рыба, много рыбы. Леонид Павлович рыбачил. И заметил, что здесь даже лучше клюет, чем с лодки в помойной гавани. Не потому ли и те, кто на лодках, так часто отваживаются сюда. После, конечно, сделав тайком свое дело, оборотнями уходят обратно. Да не в рыбе только дело. В испытании. Что ты можешь? Для чего рожден? Только ли для продолжения рода? Для исполнения предначертанного? А в чем твой высокий смысл и твоя подлинная сила? Леонид Павлович решил испытать себя. Болтается с тех пор на открытой воде, уходя все дальше и дальше к линии горизонта...

Сочувствовать, завидовать Леониду Павловичу – не знаю. В быту он волен себе и должен быть счастлив. Другой бы вообще не тужил. Если по уму – и при такой скудости средств жить можно. Отложи с гонораров – ведь отваливаются же куски. Распланируй копейку. Разведи знакомство, блатишко. Будешь и сыт и одет. Да не такой человек Леонид Павлович. Беспутен он. Слаб был, потому что очень любил радость. Работать работал и часто запоем. Но и гулял запоем. Чуть дело к вечеру и уж не по себе ему. Ищет праздника. Общество, музыка, женщины. Где ж найдешь все это, если не в кабаке? А на какие шиши? Насидится так, позатягивает поясок, бах! – гонорар. Эх, и раскручивается тогда поясок Леонида Павловича! Любая музыка ему мила, любая женщина, любой кабак. Нет больше жизни, есть этот миг и пропади все пропадом. И в доме Леонида Павловича в эти дни пьяно и весело. И всего досыта. Страх не любил, когда чего-нибудь не хватало. Особенно вина или, допустим, женщин. Старался всегда чтоб хватало. Без них, этих праздников, он не мог – все остальное теряло смысл. Потом шли тощие будни. Он принимал их как должное и уходил в работу. Такая жизнь устраивала. Но – до поры, до времени.

Как-то поймал он себя на том, что в одинокую комнатенку свою ему заходить противно. Переехав – в который-то раз! – на новое место, сказал: «Надоело!» Потом вспомнилось ему, что годы идут – перевалило за тридцать. Вместо старого застойного быта образовалась другая бытовщина – ничуть не лучше. Не то общество, не та музыка и женщины тоже не те.

А ведь было время, когда Леонид Павлович был весьма избирателен. Тянуло к хорошим, знающим людям. Многим, очень многим обязан он им. Что мечталось в двадцать лет и о чем он и думать не смел – исполнилось. Уйдя из разбитой, поруганной семьи, где мать выбивалась из сил – одна с тремя гавриками, поступил в ремесленное училище. Работал слесарем на металлургическом заводе. Среднюю школу кончил заочно. Учиться не любил, а иностранный и математику терпеть не мог. Единственно, что любил – писать. Писал дневники. Издавна и почти каждый день. Видел, что пишет плохо, коряво, воротило его от написанного – не унимался. Не само писание – общение, вот что было дорого, незаменимо в листе бумаги. Ему он поверял то, что никогда и никому не говорил, а сказать было надо. Вот охотник – разговаривает же с собакой и с пнем говорит. Ленька Филиппов говорил с бумагой. На изломе юности, выбирая пути-дороги, сказал себе: буду писателем. Хоть каким, лишь бы писать. Вот так: буду слесарем и буду писать.

Ему повезло. В тесный ленькин мирок вошли большие добрые люди. Университет. Первое печатное слово – его слово. Теперь вот прочное место в приличном журнале. Попутно: редкие, умные книги, большая музыка, светлые головы. Серость, довольство – на дух не принимал. Почему ж не сроднился с людьми, а носится теперь с серостью? Уж не своя ли серость тому причиной? Может заносчивость? Да все тут есть, пожалуй. Чурается Леонид Павлович вторых ролей, на первые же не тянет.

Надо вперед, вперед. Но куда? – конца-то не видно. Два вперед – шаг назад, а то и в сторону. Да еще радость. Заносит она. Что солнечный зайчик – кинешься, а он в сторону. Бросаешься за ним до изнеможения, пока не одумаешься. Снова – в путь. И все же идет Леонид Павлович и думает: как схватить ее, эту радость? Ведь тридцать два года – где же она? Где?

Решил начать с малого – купил занавески. Украсил каморку иконами. Люстру повесил. И забыл совсем, что на песке ведь уют возводит.

Но ему напомнили. Был кутеж. Васька, Динка, Манька, Славка и прочие. Сначала хвалили новую обстановку. Потом ели фрукты. Леонид Павлович привез с юга, из командировки целых три ящика. А завтра – в отпуск: надо было раздать, доесть фрукты. Потом, естественно, упились. Пошумели.

– Ребята, кому нужен пес?

– Мне, мне! – кричали женщины.

– Только, чтоб сразу – профессор не ждет.

– Профессор – пёс? – обрадовались женщины.

– Да нет... сучка японская...

– Ха-ха-ха!

– Троих родила...

– Вадик, хочу пса! – орали женщины и стреляли арбузными семечками. Славка заметил, что с зеленых грецких орехов, именно почему-то зеленых, его всегда тянет на лирику. Всем почему-то стал мешать свет. Потом Борька перепутал Динку с Танькой. Васька подлетел к Борьке, – стали, потихоньку рыча, выяснять отношения. Олег полез на чердак. Кондрашов тянул Борьку с собой. Разошлись мирно. Всю ночь игла скребла забытую пластинку.

Наутро старый сосед, хозяин комнаты сказал Леониду Павловичу: «Гульбу запрещаю». Через пару месяцев у Леонида Павловича опять случился праздник. Снова запрет. А тут как-то звонит в дверь знакомая девушка. Открывает сосед и срывается с горла. Докатился. Теперь поодиночке нельзя.

Формально есть три выхода: получить, купить или жениться на квартире. Получить бы рад, да не дают. Жениться: о-хо-хо! Остается купить. На 60 рэ? На гонорары. Надо налегать на работу. На ту, за которую платят. И вообще – за работу! Хватит!

2. РАБОТА

Пришел Леонид Павлович к своему редактору и сказал:

– Фрол, хватит бедно жить – хочу жить богато.

– Счастье в руках человека, – многозначительно переврал древнего грека редактор. – Разъездным хочешь?

– Да.

– Кровь из носу, но чтоб в каждый номер два-три курьеза.

Взорлил Леонид Павлович. Освободившись от тягучей редакторской рутины, он сел и сразу написал двести курьезов. Пятьдесят пошли в ближайшие номера. Остальные разбросал по различным изданиям. В корзину – один. Еще один курьез – положил в стол: он слишком обогнал свое время и печатать его не решались.

Ну, от такой удачи любая голова, закружится. В сберкассе принимали Леонида Павловича как родного. Только что заведенная книжка жирела и пухла на глазах. Со всего Шелапутина протянулись к ней извилистые гонорарные струи. Леонид Павлович попал под такой денежный душ, какой ему и не снился. Он счастливо фыркал, судорожно омывал истощавшее тело и, повизгивая, плескался направо-налево. «Что наша жизнь?» – голосил Леонид Павлович. И, выкидывая очередную горсть банковских билетов, удало отвечал теперь – «Игра!» Да, он играл и выкобенивался безбожно. Бриться? Счас! Он летит на полдня в Ленинград и возвращается благоухающим триумфатором. Оля? Какая? Ах, Архипкина – из кордебалета? Два билета в Сочи, и через два выходных она уже виснет на его поджаренной шее, спускаясь вместе с ним по трапу в шелапутинском аэропорту.

Ну, а квартира-то, Леонид Павлович, квартира? На кой? И действительно, жилищная проблема совсем отпала. У себя он почти не бывал. А когда наезжал, то являлся среди соседей с шампанским и кипой своих трудов. Соседи балдели. Весь подъезд был обеспечен Сименоном и «Королевой Марго» исключительно на макулатуру Леонида Павловича. Да и что стоило ему сесть еще разок и написать новых 200 курьезов. В общем, фортуна повернулась лицом, и он заставил ее улыбаться.

Долго ли, коротко, но гонорарный ливень исчах. Уже и редактор дергал его за фалды. Тра-ля-ля! Леонид Павлович закатил свой последний бал и, тем самым, окончательно сорвав зло на горемычное прошлое, приступил к работе.

Перед ним лежал чистый лист бумаги. Прошел день, другой. Бумага лежала, он сидел. Они смотрели друг на друга и не находили общего языка. «Как ты смеешь?» – стучал он по столу. Бумага молчала. Он изменил тактику. «Ну чем тебе не нравится курьез № 201?» – ворковал Леонид Павлович. – ««Трудовой подвиг профессора на овощебазе» – это шедевр!» – Бумага не покорялась. – «A № 202? Смотри: «Буфет – за качество!» Ну, хорошо, пока это для тебя сложно. Может быть портрет? «Рядовой рынка, коммунист Зураб Гогоберидзе»? Ах ты, привереда, ну так и быть – № 318 «Овцематка на кафедре». А? Каково?» Леонид Павлович стремительно выводил заголовки, тыкал ручкой в бумагу, но она не поддавалась. Как ни бился, сколько ни изводил бумаги – напрасно. Его разухабистое перо не родило ни строчки.

Выручил Фрол, редактор: «Старик, у тебя кризис. Дуй-ка ты за фактурой». Леонид Павлович тут же улетел в командировку. «Исписался», – скрежетал он. Но то была добрая злость. Надо набираться впечатлений. А жизнь сулила немало курьезов.

В первом же пункте командировочного назначения он обнаружил тот поразительный факт, что одна из групп детского садика «Им. XXV съезда» не имеет программы борьбы за качество. В другом городе попалась коммунальная квартира, где начисто отсутствовал уголок технического творчества. Наконец, во что было просто невозможно поверить, нашелся человек, который забыл, видите ли, подписаться на «Шелапутинские курьезы». Да, старушка. Да, недвижимая. Но куда смотрит домовой комитет? Где были эти шалопаи-тимуровцы? Леонид Павлович исписывал блокнот за блокнотом и только диву давался. Действительность кишела курьезами. Как червями, в доброй, нетронутой навозной куче. Рыская от края до края (нужна была география), Леонид Павловия копал и копал. Он был не лыком шит. По каждому курьезу он раскапывал такие глубокие корни, что закрывая блокнот, сам же и ахал. Нет, теперь он поведет разговор с читателем не на шутку. Публицистическая страсть вскипала в нем с неимоверной силой. Благородная дрожь извилин взболтала, расковала мозги. Леонид Павлович чувствовал, как наливается нечеловеческой мощью, и видел уже, как искрит, барабанит его вдохновенное слово на страницах «Шелапутинских курьезов», и чувство нового успеха, новой славы распаляло его еще больше. Верно, верно сказано: теория, мой друг, суха. Зато, как буйно зеленеет древо жизни. Леонид Павлович с жадностью общипывал это. древо, и возвратился, будто с чайных плантаций, – подол его был полон фактуры.

На этот раз отписываться он не спешил. Ни грамма халтуры! Он вступил в мир большой, настоящей журналистики и не хотел, чтобы избранные тома его сочинений уступали избранным томам великого Треньбалалайкина или гениального Оглоедова. За два дня он написал всего 50 курьезов. Но что это были за курьезы! Пальчики оближешь! Добавилось то, чего в творчестве Леонида Павловича раньше не было, – анализ.

Нет слов, группа детского садика «Имени XXV съезда» виновата. Ремень их не минует. Но вот вопрос: почему другие группы имеют программу борьбы за качество, а эта нет? В результате тонких умозаключений Леонид Павлович приходит к выводу: есть на то и объективная причина. Заведующий детсадом – пьянь и женолюб. Не заложи заведующий лишнего, не соврати по пьянке воспитательницу, разве распустилась бы она до такой степени?

А уголок технического творчества? Чем та квартира хуже других? Ничем. Так откуда ж безалаберность жильцов? Почему они позволяют себе то, чего никто другой не посмеет? Опять-таки объективная причина: участковый был лизоблюд. Любил фаршированную щуку, а лучше, чем в той квартире, ее никто не готовил. Ясно: бить надо в обе щеки – и жильцов и участкового.

Открытие Леонида Павловича изменило канонические представления о журналистике. Новаторский метод имел далеко идущие последствия. Он орудовал объективной причиной, как штыком. Курьезы приобрели глубину, на дне которой голубовато мерцала истина. Да, в каждом, как в драгоценном флаконе, пламенела страсть и мерцала истина. Небритый, изъеденный трудами, Леонид Павлович был счастлив. К редактору шел не спеша, с сознанием исполненного долга перед человечеством. Отдал портфель, как бомбу подложил. И с замиранием сердца ждал. Ждал взрыва.

Через неделю он снова был в редакции. Секретарша, как обычно, варила кофе и лукаво мурлыкала встречным и поперечным.

– У себя? – спросил Леонид Павлович и толкнул дверь. Фрол сидел как ни в чем не бывало.

– Что-то, старик, жидковато на сей раз, – зевнул Фрол.

Леонид Павлович онемел.

– 10 курьезов запустим, а 40 – возьми.

Леонид Павлович молчал.

– Эти 10 тоже так себе. Но я переписал, – устало улыбнулся Фрол.

– Покажи, – выдавил, наконец, Леонид Павлович.

Первое, что он увидел, был отредактированный материал о той старушке-неподписчице.

– Пойдет в 16 номер, – заметил Фрол.

Материал назывался «В гробину бабку мать».

– При чем тут бабка, – взревел Леонид Павлович, – а где домком, где тимуровцы? Где объективная причина? Куда ты ее дел?

– Выбросил. Это неинтересно.

– Кому неинтересно?

– Читателю.

– Да ты ведь душу вынул! Коллизию! Кому нужна твоя беззубая бодяга. Мне о том домуправе все уши прожужжали! Дерьмо, а не домуправ! Гнать давно надо.

– Домуправа трогать нельзя. Тимуровцев тоже.

– Почему?

– По кочану.

Леонид Павлович хлопнул дверью. Его басовитые, рыкающие курьезы после редакторской кастрации – пищали. Тонкий омерзительный писк стоял в ушах. Отдавало крысиным пометом. Это все, что осталось от пламенеющей страсти и мерцающей истины. Нет, с таким редактором не воспаришь до Треньбалалайкина. Тут просто совесть замучит. И куда девать остальные курьезы? Коту под хвост? Леонид Павлович остановил первую попавшуюся жилетку и расхныкался.

Жилетка осмотрелась. Закурили.

– Старик, опустись на землю, – сказала жилетка. – ты забыл главное. Мистификация – вот основной принцип нашей работы.

– Но бабушка... Жалко старушку, – ныл Леонид Павлович.

– Немного мистификации и ты поймешь, что бабушка сама виновата. Встань на голову и перепиши этот курьез пальцами правой ноги.

– В ногах правды нет и нет объективной причины.

– Чур тебя! Ты что – опупел! Объективная причина – это далеко идущие последствия. Мы не на том стоим.

– На головах? – съехидничал Леонид Павлович.

Жилетку как ветром сдуло.

С той поры при одной мысли о «Шелапутинских курьезах» Леонида Павловича тошнило. Но надо жить дальше. А как? Курьезы – везде курьезы и меч мистификации домоклово висит в каждой редакции Между тем, гонораров едва хватало на прокорм. А квартира, боже мой, квартира-то. Уныние Леонида Павловича перекинулось и на соседей. Хозяин его смотрел сначала выжидательно. Потом иронически. Теперь снова начал капризничать. Какое шампанское – за комнату платить было нечем. Со дня на день ждал Леонид Павлович приговора и, наконец, отчаялся. «Оборона – смерть вооруженного восстания», – вспомнил Леонид Павлович и перешел в наступление.

Перерыл весь свой архив. Извлек десяток-другой опубликованных курьезов. С тем и пришел в издательство. Предложение было принято. Договор подписан. Особенно привлекала многозначительная приписка к нему: «Издательство обязуется обеспечить при заключении договора на использование произведения за рубежом охрану личных прав и имущественных интересов Автора». Значит, в родном городе его и подавно не дадут в обиду. Книга намечалась на всегда актуальную для Шелапутина тему – о тараканьих бегах. Леонид Павлович тут же придумал название: «Догоним и перегоним», – тема была знакомая. «Последний раз, – твердил себе Леонид Павлович. – Только бы встать на ноги. Только б очухаться». Да, это был реальный шанс. Квартира брезжила.

Сколотив из старых курьезов каркас книги, он оросил ее остатками мистификации. Выдавил все, что у него еще оставалось. Отдал последнюю дань чудовищной поре своего творчества. И гора с плеч. На душе стало легко и чисто. Леонид Павлович вымыл руки. Осмотрел свое произведение. Оно походило на свеже-оструганный гробик. Леонид Павлович торжественно понес этот гробик на кладб..., тьфу, черт! – в издательство. Но что такое? Только вышел из подъезда – захлопали крылья. Десятки голубей снялись с подоконников и стаей ринулись прочь. Из помойки выскочили мыши. Воробьи подняли ужасный гвалт и, нахохлившись, сбились в кучу. Ступил на тротуар – шарахнулись прохожие. Раздался милицейский свисток. Пути Леониду Павловичу не было. Он постоял, подумал. Домой вернулся крайне озадаченный. Поставил свое произведение на стол. Оглядел, «что же это такое? – бурчал Леонид Павлович, – вот за рубежом обещают охрану, а тут?» Тут его осенило. Он распаковал гробик, брезгливо, двумя пальцами, вынул оттуда две особенно дурно пахнущие главы. Осторожно снес в туалет. Долго спускал воду. Зияющие дыры произведения запломбировал свежими курьезами. В командировках он не избежал актуальной темы тараканьих бегов, но описал их по-новому. Эти курьезы были свежи и не пошлы. Там был анализ. Гробик выглядел веселее. С таким на улице пропускали. В издательстве были вне себя от радости.

– Вот, – сказал самый главный, – кто может достойно писать о тараканьих бегах.

Рука автора кокетливо трепыхалась в рукопожатиях.

Через полгода Леонид Павлович дал о себе знать. Бодрый, приветливые голос успокоил: «Немного терпения, совсем немного». Действительно, прошло еще полгода и его вызывают в издательство. «Запустили в производство» – догадался Леонид Павлович и блаженное тепло растеклось по истомленному ожиданием телу. Ему причиталась кругленькая сумма. По такому случаю купил второй портмоне – оба для сторублевок. Для прочих купюр прихватил баул. Вмиг он был у издателя.

... Ну, дернул же черт ехать в эту командировку. Опять все испортили новые курьезы. На рукопись «Догоним и перегоним» пришла грозная рецензия, в которой Леонид Павлович обвинялся в опасных заблуждениях по поводу объективной причины. «Это привело автора к грубым ошибкам, извращающим счастливое настоящее и светлое будущее тараканьих бегов. При наличии таковых, публикация книги возможной не представляется» – был приговор. На двух главах стояли решительные красные кресты. Леонид Павлович схватился за голову. «Ну что вам стоит, Леонид Павлович? – успокаивал издатель. – Выкиньте объективную причину. Где был минус, поставьте плюс. Где был плюс, поставьте минус. Такие, право, пустяки». Но бедный Леонид Павлович понимал: дело не в этом. «Голуби, мыши, милиция...» – бормотал он. Надежды рухнули. Он шел, волоча пустой баул, по весенней грязи. Шел никуда. Из рваного кармана пальто выпал последний двугривенный, прокатился по обочине и плюхнулся в жижу. Леонид Павлович даже не обернулся. Квартиру на него не купишь.

3. ДРУЗЬЯ

А куда денешься? Кто поймет? Посоветует? Только друзья и хорошие знакомые. Друзей у Леонида Павловича было, наверное, тыща. Други его бесшабашных праздников, все они вкусили когда-то сладость его гонорарных дождей. Нельзя сказать, что и от них не перепадало. Денег, правда, – так, чтобы пришел и всегда были, – не было. Тут – дети, там – груз двойных, тройных алиментов. Этот проедался в ресторанах, тот – бессеребреник. Один пробивался вермишелью – из-за машины, другой – просто нигде не работал. Но уж когда перепадал ломоть – не скупились. Во всяком случае, в каверзную минуту Леонид Павлович мог найти и стол, и приют, и сочувствие. Все одного поля ягода. Больше по пишущей и ученой части. Техников Леонид Павлович не терпел – отдавало железкой. С начальниками не водился – острая аллергия на спесь. Дундуков не держал. Короче, было к кому постучаться и на этот раз. Однако на этот раз Леонид Павлович был не тот. Бацилла объективной причины поразила неизлечимо. Он нес инфекцию и искал спасения.

– Демагог! – отрезал Димка. Кто, кто, а опытный Димка, ведущий сотрудник журнала «Непрободенная плева», знал, что от объективной причины добра не жди.

Пошли они пить пиво. Полдня топтали снег в очереди. Стояли. Молчали. А уж как намерзлись, наждались – какая там объективная причина – полжизни за кружку пива. И когда сели за стол, расправили смерзшиеся кости – воскрес Леонид Павлович: «Забористый табак, да пенистое пиво, да девушка-краса – чего еще желать!»

Девушка-краса в замызганном фартуке спешила к ним с графинами. Сегодня в баре было как-то особенно хорошо. Недолив был божеский. Из окон почти не дуло. И была редкая гостья пивных застолий – вобла. Правда, с приложением – рыбное ассорти с икрой. Так просто воблу не отпускали.

Зал гудел и хрумкал косточками. Интеллигенты беседовали. «Кто, говоришь, столица Татарии?» – слышалось с соседнего стола. «Башкирия», – отвечали. «Нет, это Татария – столица Башкирии». Разгорался умный, товарищеский спор.

– Давай, Леня, детективы писать, – посасывая вяленый плавничок, предложил Димка. – Чем мы хуже Вайнеров. Тут был случай. Директор столовой закатил дочери свадьбу. На миллион. Жениху алмаз подарил – с куриное яйцо. А жених оказался наш человек – из ОБХСС. Как сюжетец?

– Дух захватывает.

– Отнесем в «Отрок». Не платят – озолачивают.

– Купим квартиру.

– Будем грести гонорары.

Друзья разогрелись. Крылья воображения уносили их все дальше и дальше от забот, от дефицитной воблы, от разбавленного пива – туда, где на заоблачных подушках сияла вечной улыбкой белозубая радость.

Димкиных аргументов хватило только на вечер. Пошел Леонид Павлович искать совета дальше. Позвонил Крылатову, больше известному под кличкой Перекати-поле. И очутился на даче.

Зимний лес мохнато приветствовал громогласную компанию. Разыграв у калитки двухэтажного особнячка, кому «соображать» и ставить самовар, остальные рассыпались по лесу. Скрипели лыжи. Вдруг Крылатов стукнул палкой по молодой сосенке и она, сбросив белую шубу, накинула ее на Леонида Павловича. «Ну, заяц, погоди!» – закричал он восторженно и бросился вдогонку. Крылатов улепетывал что было сил. Лыжня петляла. Леонид Павлович бросался наперерез. Тонул в сугробах. Но только он приближался – Крылатов оттягивал смолистую ветку и хлестко останавливал преследователя. Пока Леонид Павлович искал в снегу сбитую шапку, Крылатов исчезал за поворотом. Выскочили на Белую горку. Крылатов, не раздумывая, бросился вниз. Леонид Павлович за ним. Обоих подкосил трамплин. Друзья покатились кубарем. Через секунду Леонид Павлович оседлал Крылатова и снегом за шиворот «освежал» его, приговаривая: «Остынь, зайчик, остудись». Крылатов верещал и дергался лыжей.

Назад шли спокойнее. Мутное солнце нехотя плыло следом. От нечего делать оно косило холодное бельмо на приятелей и прислушивалось к разговору.

– Иди и радуйся, – говорил Крылатов.

– А хорошо, правда, – соглашался Леонид Павлович, тыльной стороной перчатки отирая мокрые брови. Потное, горячее тело исходило паром. Дышалось глубоко и свободно. Посвежевшие мышцы гудели. Белым-бело. Лес, голубые березы – и нет ничего прекраснее в этом мире.

– Вот это – жизнь! – наставлял Крылатов. – Остальное – мура. Работа – чтобы жить, а не наоборот. Когда это поймешь, станешь человеком, пока ты – раб.

– Работать тоже надо.

– А я что говорю. Машину, дачу никто не подарит.

– Чем-то и людям надо быть полезным.

– Торгуй пивом – убьешь двух зайцев.

– Я журналист.

– Ой ты! Ну и пиши на здоровье.

– Не печатают.

– Значит лопух ты, а не журналист.

Добрались до места. Вечерело. За соседней оградой заливалась дворняга. Дым над крылатовской дачей сливался с темнеющим небом. Мокрое тело пробивала неприятная дрожь. Отстегнув крепления, наскоро протерев лыжи, вошли в темную прихожую. Тут же распахнулась дверь, и в световом проеме выросла сияющая Зинка: «Братцы! Пропащие пришли!» «Штрафника, штрафника!» – скандировали за самоваром. Навстречу двигался Лев с бутылкой и стаканом. Леонид Павлович выпил и первое, что он увидел своими прослезившимися глазами, были – глаза. Огромные, смеющиеся, с зелеными льдинками вокруг многообещающих зрачков. И вся хворь его, все, что саднило и грызло споткнувшееся сердце, улетучилось в эти бездонные черные дары, и зеленая карусель зинкиных глаз закружила его в бесшабашном веселье...

Утром садились на электричку. Толпа подхватила дачников и вмяла в переполненный вагон. Леонид Павлович висел на плече Крылатова, пытаясь хоть одной ногой дотянуться до пола. «В тесноте да не обидят», – сучил локтями шустрый мужичок в сдвинутой на бок шапке. Так и ехали.

– Ты, говорят, опять нигде не работаешь, – расщемил запекшиеся губы Леонид Павлович.

– Некогда, – ответил Крылатов.

– Что некогда, – не понял Леонид Павлович.

– Работать некогда – дел много. На зряплату не проживешь, – беспечно улыбнулся Крылатов.

... В полной растерянности Леонид Павлович незаметно для себя оказался в библиотеке. Заходит в читалку – ба! – кого он видит. В углу под высокими стеллажами горбится Толик. Он сидел меж двумя стопками книг и наяривал ручкой, исписывая лист за листом. Толик был известен как человек серьезный и думающий. «Вот кто мне нужен!» – обрадовался Леонид Павлович. Осторожно скрипя половицами, он пробирался через капустные грядки читательских голов в дальний угол. Зашел со спины. Кашлянул. Толик моментально захлопнул книгу и резко обернулся. «Хо, батенька», – просветлел он, убирая руку с заглавия «Богословских трудов».

– Эк, куда занесло, – кивнул головой Леонид Павлович.

– Подлинная наука, батенька, – шепнул Толик.

Леонид Павлович открыл книгу. Она заговорила странно. «Эти два полюса и соответствуют: первый – сообразованию тела весу своему, отчего отщепляется личина; второй – преобразованию, можно добавить, «по веку будущему», и тогда начинает светиться из тела лик». В тумане таинственных слов почудилось вдруг спасение. И можно ли говорить иначе, если речь идет о самом главном? Что дают разлинованные прописи шелапутинских авторов? Они слишком все знают наперед. Не жизнь, а дом отдыха. И пути наши – аллеи с песочком и на каждом перекрестке, рядом с ампирными плевательницами, четкие указатели куда идти, как быть. В этой книге не так. Никаких указателей. Слово легким эфиром сочилось в заблудшую душу. Книга дышала мудростью и откровением.

– Дай почитать, – сказал Леонид Павлович, спускаясь по лестнице.

– Тебе-то зачем? – удивился Толик.

– Понадобилось.

В курилке они были одни. Смущенные тени, шмыгавшие в дамскую комнату не мешали. Посетители мужской комнаты не задерживались. Случалось, кто-нибудь зажигал сигарету. После двух-трех затяжек мял и уходил.

– Не будет тебе здесь жизни, батенька. Надо улепетывать, – говорил Толик. Леонид Павлович жег сигарету за сигаретой. Пепел оседал на брюки. Положение казалось нe таким уж безысходным, он ждал, что скажет, что посоветует Толик.

– Бросай все и уезжай в Кардонвиль.

– Кому я там нужен: ни языка, ни ремесла, – с надеждой упрямится Леонид Павлович.

– Это наживное. Учи язык.

Леонид Павлович оглядел скромный костюмчик Толика, фланелевую рубашку в застиранную клеточку. Толик упорно долбил кордонвильский язык и откладывал деньги. Леонид Павлович догадливо поинтересовался:

– А сам-то как?

– Да так же, – загадочно улыбнулся Толик.