Текст книги "Концессия на крыше мира (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Т. XXVII)"

Автор книги: Алексей Наги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

XIV
РАЗРЫВ

Киссовен нехотя принял участие в судьбе Эди. К выступлению ее на митинге он относился, как внимательный наблюдатель, и только. Ему казалось, что Эди действует под влиянием минуты. Кроме того, он учитывал отсутствие Мак-Кертика и то обстоятельство, что Эди в последние две недели, – во всяком случае, со времени возвращения из Москвы, – постоянно была вместе с Клавой Соколовой. Поэтому переезд Эди на квартиру к Соколовым означал для него лишь внешнее выражение дружбы, обычной дружбы между двумя девушками.

Более глубокого смысла в этом переезде он не видел и потому был крайне удивлен, когда Эди после митинга обратилась к нему с просьбой обеспечить ее работой.

– Правда, я формально еще не гражданка Евразии. Но я думаю, что буду ею в ближайшие дни. Хотя, собственно, я и внешне порвала с моей родиной, и как будто нет препятствий к удовлетворению моей просьбы – быть полезным членом в семье трудящихся.

Против такой формулировки трудно было возражать. Это чувствовал и Киссовен.

Соколов был доволен. Он считал естественным, что Эди будет на следующий же день работать наравне с прочими жителями Адагаде.

– Браво, Эди! Сразу видна заводская закалка. Кто несколько лет пробыл на заводе Моргана, тот не может иначе говорить. Я предложу вам работу на центральной электрической станции. Там как раз нужен человек в отделении трансформаторов.

Киссовен оставался верным себе. Он не увлекался. Услышав предложение Соколова, он осведомился о познаниях Эди.

Оказалось, что она хорошо говорит на трех языках, но не имеет никаких специальных технических навыков. На заводе она была простой накладчицей и в течение четырех лет работала, стоя у одного и того же станка. Поэтому решили, что лучше всего будет ее использовать в управленческом аппарате.

На следующий день Эди уже работала в отделе учета и статистики горной конторы теллитовых рудников.

У нее оставалось много свободного времени, и она решила воспользоваться досугом для пополнения своих скудных знаний в области естественных наук. Большую роль сыграло, конечно, то, что Клава все время уговаривала ее вместе взяться за изучение химии.

Эди и раньше интересовалась работой Клавы. Теперь же, убедившись, что без знаний она осуждена на конторскую работу, с жаром принялась за самообразование.

Во время совместных занятий девушки неоднократно говорили о значении теллита в науке.

– Клава! – обратилась как-то Эди к своей подруге. – Я дочь того, кто открыл теллит, а сама ничего не знаю об этом элементе. Знания, по-видимому, не передаются по наследству.

Она улыбнулась своей остроте.

Клава рассмеялась и сказала:

– Знай, Эди, что твой отец никому до сих пор не говорил ничего, кроме общих мест, о свойствах теллита. Все то, что мы пока знаем о теплите, является результатом изысканий Института имени Рыкова. Правда, как выяснилось, каждый раз твой отец о всех этих «новых» открытиях уже знал. Но по собственной инициативе он о них никогда не говорил. Киссовен полагает, что твой отец знает о теллите гораздо больше, чем мы.

Этот разговор происходил 5 августа, за два часа до ожидаемого приезда Мак-Кертика из Америки.

Через час девушки расстались.

Эди пообещала Клаве не говорить никому об этом разговоре. Она, как и Клава, хотя смутно и неопределенно, понимала, что так нужно.

Встреча Эди с отцом вышла, против ожиданий, очень теплой.

Мак-Кертик решил действовать лаской. Он ни слова не сказал по поводу ее выступления. Но когда она заявила, что уже несколько дней работает в горной конторе, Мак– Кертик растерялся.

– Зачем ты это сделала? Что за смысл в том, что ты работаешь? Разве ты чувствуешь в чем-нибудь недостаток?

И сразу переменил разговор:

– На тебя очень плохо влияет здешний суровый климат! Да, затем, ты здесь в одиночестве, без своих подруг, скучаешь. Мы это дело поправим! 7 августа я еду в Вашингтон, и ты со мной возвратишься на родину.

– Нет, папа, я в Америку больше не вернусь!

Решительный тон Эди вывел Мак-Кертика из терпения.

– Эди, ты уже наделала достаточно глупостей! Всякой шутке должен быть конец! Седьмого ты едешь!

– Папа, у меня есть другое предложение. Останься ты здесь, в Евразии! Ты сам с восторгом отзывался об Институте Рыкова. Я думаю, что в научных кругах Евразии никто не откажется помочь тебе работать в Институте.

– Вот как?! Вот какие у тебя предложения!! Это прелестно! Кто поручил тебе вести со мной такие разговоры?

Мак-Кертик был вне себя от злости.

– Отец, ты допускаешь мысль, что меня подкупили, что я малый ребенок, который не знает, о чем говорит?! Я за эти пять дней многое передумала, пережила, и мое непреклонное, личное, – понимаешь меня, отец! – личное убеждение, что жить вне Евразии в настоящих условиях – не жизнь, а жалкое прозябание! И я была уверена, что, одумавшись, и ты придешь к такому же заключению. Я еще и сейчас не теряю надежды, что мы найдем с тобой общий язык.

– Эди, ты не понимаешь, о чем говоришь! Это – бред! Я никогда не останусь в Евразии!.. Я был и буду всегда только гражданином Североамериканских Соединенных Штатов! В последний раз говорю тебе. Если ты – моя дочь, твое место рядом со мной, а не против меня!

– Отец!..

– Я твой отец только в том случае, если ты поедешь в Вашингтон!

– Никогда!..

Эди готовилась говорить еще о своих переживаниях. Слово «никогда» у нее вырвалось против воли. Она была уверена, что договорится с отцом. Но, увидев, что он отворачивается от нее и входит в дом, она поняла, что все напрасно…

Итак, между нею и отцом все кончено…

Только сейчас увидела она Дунбея.

– Мистер Дунбей! Вы всегда говорили, что вы мне друг. Помогите! Это выше моих сил! Неужели я не договорюсь с ним? Мистер Дунбей! Помогите!

Эди только сейчас, в этот тяжелый для нее момент, поняла, как дорог и близок ей Дунбей.

– Мистер Дунбей, вы у меня один остались! Помогите!

– Эди, успокойтесь! Я вас не покину. Идемте.

Дунбей сам не знал, куда идти. Но он понимал, что оставаться здесь, на улице, перед домом Мак-Кертика, это значит – еще больше расстраивать Эди.

– Идемте!..

Дунбей повел Эди по направлению к рабочему клубу. Сделав несколько шагов, девушка почувствовала облегчение. Она решила пропустить вечерние занятия и предложила Дунбею проводить ее до дома.

У входа в квартиру Соколова Дунбей в нерешительности остановился.

– Мистер Дунбей! Нам надо о многом поговорить.

– Не лучше ли отложить наш разговор?

– Нет, мистер Дунбей! Сегодня или никогда.

– Я к вашим услугам, – после короткого раздумья сказал Дунбей.

XV
СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ?

– Итак, мистер Дунбей, я готова довести нашу беседу до конца. Наши личные отношения друг к другу, – Эди сказала это спокойно, без тени кокетства, – достаточно ясны. Но пока мы не решили основного вопроса, как нам быть, наш разговор останется незаконченным.

Эди знала, что она не могла иначе поступить. Разрыв с отцом она считала делом решенным. Если же суждено порвать и с Дунбеем, то лучше сразу, сегодня же. Легче будет перенести.

Дунбей понимал, что только что произнесенное им признание, что Эди ему дороже всего на свете, подбодрило ее. Но столько мужества и решимости он никогда не предполагал в ней.

– Эди, ты права, – суровая откровенность разговора заставила его сказать «ты». – Но такие вопросы невозможно решать вмиг. Я думаю, что потерял бы в твоем мнении, если бы принимал свои решения, следуя только порыву страсти.

– Это верно. Но я уверена, что ты, Джонни, – Эди впервые назвала Дунбея по имени, – выслушав меня, примешь решение не только сердцем, но и рассудком. Не мне учить тебя. Я вспоминаю твои слова, твой рассказ о том, «куда идет Америка».

В памяти Эди все ярче и ярче вставали предсказания Дунбея.

– Помнишь ту мрачную картину, которую ты нарисовал, говоря о падении человеческого достоинства в Америке? Как ты говорил об Элиасе Моргане? Я уже тогда понимала, что Америка дошла до крайней черты падения. Мы с тобой в то время не видели выхода. Ты, правда, смутно, но кое-что говорил об СССР Евразии.

Дунбей молчал. Он сидел в глубоком раздумье, внимательно следя за словами Эди.

– Помнишь?..

Дунбей кивнул головой.

– Помнишь? Я рвалась в Евразию. Меня что-то влекло сюда. Невыразимая тоска… Нет, это не была тоска! Меня тянула сюда надежда, надежда – смутная, неопределенная. Джони! Эта надежда сейчас ясна. Я вижу безоблачную будущность человечества. И ты, тоже проживший здесь, в Евразии, уже полгода, должен чувствовать, что та часть человечества, которая обрекается на гибель Морганом, только тогда выкарабкается из трясины и болота, если решительно и бесповоротно станет на ту же сторону, где сейчас я. На ту сторону, где я стою, где должен стать и ты, Джонни!

Было уже далеко за полночь.

Дунбей не мог и не хотел возражать Эди. Не мог и не хотел потому, что не умел кривить душой.

Он решил свою судьбу уже тогда, когда повернулся спиной к дому Мак-Кертика и остался подле Эди.

В мозгу крепко сверлила мысль:

«А обязательства, данные Мак-Кертику?»

И сразу же взгромоздилась другая, третья: план Мак– Кертика… Моргана… завтра снова совещание… Эди… И путались, сплетались мысли. Одна безнадежнее, коварнее, мучительнее другой.

«Я не имею права взять ее за руку и идти с теми, против которых я готовил вместе с Кертиком ловушку. Чем я связан? Словом… Умом или сердцем? Ни тем, ни другим. И что же?! Словом… Я – американец… Но, как говорил Кертик: в ваших жилах, насколько я знаю, течет ничем не запятнанная кровь американца; это обязывает… К чему обязывает?.. Идти против ума и сердца?.. Американец?..»

– Эди, я – американец! – наконец, как-то не в тон, выговорил Дунбей.

– Джонни! – Эди не дала ему договорить. – Я тоже американка. Но я, прежде всего, человек. Человек, который никогда не будет способствовать тому, чтобы один угнетал, эксплуатировал другого. Я, прежде всего, внучка рабочего– литейщика, племянница шахтера. Я сама работала достаточно долго на фабрике, чтобы знать, что мой отец изменил классу, из которого он вышел, но с которым я никогда не порву связи! Джонни, я знаю: тебе тяжело решать вопрос. Но вопрос должен быть решен. Выбирай! Отец или я? Нет: Америка или Евразия? Морган или трудящиеся?

Эди сама не подозревала, как совпадают ее вопросы с самыми сокровенными, еще не оформившимися, мыслями Дунбея.

– Я с тобой.

– О, Джонни! Я так и чувствовала, – голос Эди дрогнул.

– Я немедленно должен разыскать Киссовена или Соколова. Евразии грозит серьезнейшая опасность. Завтра теллит будет за пределами страны. Меры нужно принять сегодня же…

Дунбей бросился вон из комнаты.

Ни Киссовена, ни Соколова в управлении не оказалось.

В шахтах, около мартеновских печей, в лаборатории, на кертикитовом заводе работа шла безостановочно днем и ночью. Дунбей направился в лабораторию. Все его поиски были безрезультатны.

Киссовен и Соколов, по-видимому, ночью выехали в Москву. Это было вполне возможно. Впрочем, ни в конторе управления, ни на квартирах никто не знал, выехали ли они из Адагаде, Клава также об этом ничего не знала.

Дунбей решил продолжать свои поиски.

Около пяти часов утра он вошел в помещение электростанции концессии. В последнее время, в связи с установкой нового двигателя, Соколов и Киссовен почти ежедневно бывали на электростанции.

«Если они не уехали, то я их здесь найду», – решил Дунбей.

Через десять минут (по записи амбулатории, в пять часов двенадцать минут) на электростанцию была вызвана авиетка скорой медицинской помощи.

Немедленно явившийся врач увидел в машинном зале мрачную картину. На полу, около передаточного вала, в луже крови лежал человек, по всем признакам, не принадлежащий к штату электростанции.

Это был Дунбей.

Сделался ли он жертвой преступления или несчастного случая, выяснить не удалось.

Ни рабочие, подавшие первую помощь потерпевшему, ни инженер Кингуэлл, подошедший одновременно с рабочими, не знали, при каких условиях произошла катастрофа.

Начатое энергичное расследование, в котором, между прочим, принимал участие и профессор Мак-Кертик, не дало никаких результатов.

Дунбей, как видно было из характера многочисленных ран, по-видимому, был захвачен передаточным валом и подброшен к маховику, который завершил жестокое дело.

Врач установил перелом обеих ног, сложный открытый перелом правой руки и тяжелую форму сотрясения мозга. Жизнь Дунбея была в большой опасности.

Эди узнала о несчастье лишь утром, спустя четыре часа. Она бросила занятия в конторе и немедленно перебралась в больницу.

XVI
ПЕРВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ МОРГАНА

Забастовка на перуанских рудниках продолжалась с прежней силой. Горняки вооружались. Склад динамита и морганита, предназначенных для взрывных работ в шахтах, был захвачен еще в первый день стачки.

События развертывались с головокружительной быстротой.

Газовая атака, предпринятая против засевших в зданиях управления и рабочего поселка, окончилась неудачно для нападающих полицейских. Установленные рабочими вентиляторы рассеяли газовые тучи и повернули их обратно. Полиция и вызванные администрацией части регулярной армии были бессильны.

Рабочие на четвертый день заявили, что весь район ими минирован и что, в случае приближения войск к ним без согласия стачкома, мины будут взорваны.

Первый опыт, при котором погибли двенадцать солдат, направлявшихся к воротам, подействовал. Полиция и солдаты отказались идти в наступление.

Морган лично интересовался этой стачкой. По его приказанию, решено было блокировать рудники. Бастующие были осуждены на голодную смерть.

Но Элиас Морган строил свои планы без учета того размаха, который приняло рабочее движение, в связи с забастовкой горняков.

В Перу одна за другой прибывали рабочие делегации. Препятствовать их продвижению на территорию рудника оказалось невозможным.

Морган рвал и метал.

– Срочно вызвать казначея Федерации Труда – это, может быть, поможет… – лепетал второй секретарь.

– Немедленно! – согласился Морган.

С этого дня представители Всеамериканской Федерации Труда неоднократно приезжали на рудники. Они предлагали свои услуги в качестве «посредников» между рабочими и Морганом.

Но их предложения были отвергнуты.

Бастующие рабочие призывали все делегации, прибывшие к ним для выражения своего сочувствия, последовать их примеру и провести забастовку солидарности.

Вашингтонские заводы Моргана присоединились к забастовке на пятый день.

Собранные в Америке и Евразии суммы обеспечили бастующих горняков на месяц полным заработком.

В то же время, стачечный фонд в остальных городах продолжал беспрерывно расти.

Росло и забастовочное движение.

Призыв Красного Профинтерна расширить единый фронт способствовал росту стачечного движения: ежедневно десятки тысяч примыкали к бастующим.

5 августа бастовали уже 800 тысяч рабочих.

Это была пятая часть рабочих, занятых на предприятиях Моргана.

Бастовали, не то случайно, не то кем-то руководимые, именно те предприятия, которые доставляли сырье и полуфабрикаты для остальных заводов и фабрик.

Система детализованного до последней степени разделения труда, давшая такие прекрасные результаты в Евразии, оказалась гибельной в капиталистических условиях производства в Америке.

6 августа вечером уже бездействовали около половины всех заводов и фабрик Америки.

Морган воспользовался этим обстоятельством.

Уполномоченные Федерации Труда, разъезжая по бездействующим предприятиям, развили бешеную агитацию против бастующих.

Озлобление рабочих, получавших лишь половину обычного заработка, беспрерывно росло.

Услужливые руки направили эту злобу против бастующих, указывая на них, как на источник всех бедствий.

Когда на одном из собраний выступил представитель Красного Профинтерна и выдвинул предложение – пусть Морган удовлетворит справедливые требования горняков, – его никто не слушал.

Такая же участь постигла почти всех коммунистов, выступавших с призывом поддержать бастующих путем присоединения к стачке.

Перелом наступил 7 августа, когда на конференции социал-демократической партии Америки делегаты шахтеров выступили с заявлением, что они скорее умрут, чем отступят от своих требований.

Конференция раскололась.

Представители партийного аппарата и органов Всеамериканской Федерации Труда отстаивали формулу соглашения, в которой говорилось, что при желании рабочих конфликт может быть улажен мирным путем.

– Наши интересы и выгода треста, – заявил генеральный секретарь Федерации, – совпадают. Когда производство приостанавливается, одинаково страдают и рабочие, и предприниматели. Без соглашения с хозяевами рабочие ничего не добьются.

– Обойдемся и без них! – раздавались голоса. – Вот, смотрите, как в Евразии! Разве там есть нужда в хозяевах? Нам уже тоже давно пора последовать их примеру.

Раскол, уже давно назревавший между левым и правым крылом рабочей партии, на конференции чрезвычайно обострился.

Собравшиеся на заседание 7 августа утром разошлись, не приняв никакого решения.

Вечернее заседание происходило в двух помещениях.

Левая часть конференции, состоящая из представителей мест, вынесла резолюцию, осудившую поведение правой части партии, и постановила все стачечные фонды, имеющиеся на предприятиях, передать Центральному стачечному комитету.

Вопрос о присоединении к забастовке был отклонен.

Конференция считала, что работать до удовлетворения требований шахтеров все равно не придется. Поэтому для большей сохранности стачечного фонда от объявления всеобщей забастовки нужно воздержаться.

Напрасно указывали отдельные делегаты на половинчатость решения, напрасно призывали горняки к переходу через забастовку и вооруженное восстание в наступление против Моргана.

Большинство конференции настояло на сохранении выжидательной позиции.

Элиас Морган выслушал информацию о ходе конференции рабочей партии спокойно. Поражение правых было, правда, неожиданным. Зато успокаивающим показалось ему поведение левых.

Но решение вечернего заседания о передаче стачечного фонда вывело его из терпения.

– Отдыхать за мой счет не будет никто из рабочих! Это – непосредственная поддержка стачки.

– Рабочим бездействующих предприятий выдачу заработка сократите немедленно наполовину, – обратился он к секретарю, ведающему финансовой частью треста.

Тот позволил себе заметить, что выдача уже сокращена наполовину, и дальнейшее сокращение вызовет новые осложнения.

То же самое заявил и начальник генерального штаба, который вместе с несколькими офицерами был привлечен для обсуждения необходимых мероприятий.

Морган не привык к противоречиям, даже если они произносились в самой почтительной форме.

– Отдайте немедленно распоряжение! – исступленно крикнул он в ответ.

В этот момент дежурный лакей поднес небольшую записку, посланную Моргану, как видно было по форме бумаги, с его личной радиостанции. Записка была зашифрована.

Морган прочитал ее, подумал несколько секунд, потом, вначале нерешительно, а затем твердо приказал:

– Рабочим, не присоединившимся к стачке, заработок выдавать полностью.

XVII
СОКОЛОВ РАНЕН

Производство объективов из кертикита по системе Мейерлинга быстро подвигалось вперед.

Химически чистый памтуин оказался вполне удовлетворительным элементом для заполнения полости внутри объективов.

Соколов сначала относился к опытам восторженно, но впоследствии бывали моменты, когда он подходил к начатому делу слишком критически. Недоверие Киссовена взяло свое.

Но сегодня, – это было как раз в день приезда Дунбея и Мак-Кертика, – он торжествовал.

– 5 августа 1946 года войдет в историю науки, как поворотный пункт в изучении астрономии. Киссовен, ты непременно должен присутствовать при составлении первого крупного стекла. Кстати, я должен прибегнуть к твоему опыту в области исчисления площади кривых поверхностей. Без этих исчислений мы не сумеем точно определить ни светосилы, ни величины поля зрения объектива.

– Ты, может быть, и прав, – ответил Киссовен. – Я отнюдь не собираюсь умалять значение этого нового объектива, который мы сегодня осмотрим, и с удовольствием приму участие в любых исчислениях, которые будут нужны. Но не думаешь ли ты, Соколов, что и 7 августа окажется историческим днем?

– Я привык трезво взвешивать все обстоятельства, – отвечал Соколов. – Мы вместе с тобой просмотрели все «за» и «против» по поводу вывоза теллита… Вопрос решен!

– Да, несомненно, мы не имеем права сорвать концессионный договор, утвержденный ЦИК… Правда, есть еще пути… Скажем… применить декрет о революционной целесообразности и запретить вывоз теллита.

– Киссовен! Это невозможно! Наложение запрета должно быть обосновано! И обосновано фактами…

– Это-то и мучительнее всего, что у нас нет фактов! Пойми, Соколов, мое положение!.. Я, логически рассуждая, прихожу к заключению, что все мои опасения – вздор и пустяки… И в то же время не могу отделаться от мысли, что теллит в руках Моргана… – а ведь нет сомнения, что он попадет в руки Моргана, – может стать грозным оружием.

Соколов поражался мыслям Киссовена.

Для него уже давно не был секретом тот знаменитый разговор, который в свое время подслушал Киссовен в Институте Рыкова. Именно Соколов выяснил, что передача разговора произошла благодаря сохранившейся в комнате Мак-Кертика и Дунбея электропроводке старого типа.

Содержанию этого разговора он, однако, не придавал крупного значения.

Наоборот, бывали моменты, когда он подтрунивал над Дунбеем, которого любил называть в таких случаях «тюфяком».

– Умный этот Дунбей, а идет на удочку старика, как мальчишка. Тюфяк он и больше ничего. Если бы Мак-Кертик заговорил о «чистой науке», то Дунбей обязательно прослезился бы. Разве это настоящий деятель науки? – вскипел Соколов.

Так было и на этот раз, вечером 5 августа, когда он вместе с Киссовеном направился в свою маленькую шлифовальную мастерскую для завершения работы по изготовлению нового крупного объектива.

Он был сегодня особенно жизнерадостен, и ему хотелось развеселить Киссовена.

– Нам не страшно никакое грозное оружие, которое может очутиться в руках Моргана. Не мне говорить тебе о том, что Евразия – самостоятельная экономическая единица, которая совершенно не нуждается в помощи или в связи с Америкой. Мы можем порвать в любой момент всякие отношения с Америкой, и это не отразится на нашей жизни. Если бы в стране Моргана не существовало угнетенных, эксплуатируемых трудящихся, нам вовсе не надо было бы думать о ней.

Подходя к мастерской, Соколов вспомнил, что не захватил с собой оправы, специально приготовленной для нового объектива.

Через десять минут оправа была на месте.

Соколов рассказал Киссовену, что видел, как Эди и Дунбей вместе вошли в его дом.

– А что, если поговорить с Дунбеем серьезно?.. Все то, что мы о нем знаем, все то, что о нем рассказывает Эди, говорит за то, что он славный малый. Я думаю, что он не знает, что делает. Если с ним поговорить серьезно, он сумеет выбрать между своим американским гражданством, которым так кичится Мак-Кертик, и благом человечества, к которому стремимся мы, – проговорил Киссовен больше для себя, чем для Соколова.

Действительно, Соколов, занятый прилаживанием оправы, или не расслышал слов Киссовена, или не хотел вовсе возобновлять разговора. Во всяком случае, он оставил слова Киссовена без ответа.

За работой не заметили, как минула ночь. Киссовен принимал во всем деятельное участие.

Исчисления были сделаны. Результаты их превзошли самые смелые предположения Соколова. Он был радостно взволнован и, как бы снова испытывая прочность кертикита, постукивал им в такт речи Киссовена по столу.

Кертикитовый полуобъектив, как и пластинка, выдержавшая в зале Моргана выстрел из револьвера Мак-Кертика, несмотря на видимую стеклянную хрупкость, с металлическим звоном отскакивал от мраморного стола совершенно неповрежденным.

Соколов приступил к заполнению полости объектива памтуином.

Обе половинки объектива были опущены в ванну, наполненную памтуином.

– Половинки сложены… Так… Воздушных пузырей в полости нет… Киссовен! Будь добр, передай мне оправу.

Киссовен погрузил оправу в ванну.

– Вот так! Объектив уже в оправе… Но… оправа чуть-чуть велика. Сейчас возьмем и… готово…

Соколов сжал оправу и… произошло нечто непредвиденное, непонятное.

Соколов вскрикнул.

Киссовен недоумевающе следил за движениями своего помощника.

Тот с необычайной быстротой выхватил руки из ванны. Они были в крови.

Киссовен немедленно занялся осмотром рук Соколова.

На правой руке оказались четыре небольшие поверхностные резаные раны, на левой – одна большая, зияющая, тоже резаная рана.

Вместе осмотрели ванну.

И… нашли в ней несколько обломков кертикитового объектива с острыми краями.

Объектив, по-видимому, при зажиме лопнул, и осколки поранили руки.

Соколов еще не находил слов.

Киссовен был по-прежнему спокоен.

– Тут что-нибудь неладно! – сказал Киссовен.

– Надо немедленно исследовать! – отвечал Соколов, пришедший, наконец, в себя от изумления.