Текст книги "Предания старины Смоленской"

Автор книги: Алексей Куйкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Мещане Поречья и лесная дача Боярщина

Ох уж эта бедолажная лесная дача у сельца Боярщина что в Поречском уезде. И кто только на её густые леса не покушался. И майор Александр Нелидов строевой лес воровал в начале 19 века. Не сам конечно, но крестьяне из его имений под его чутким руководством. В 2—е и 30-е годы того же 19 века из-за этой лесной дачи Василий и Платон Рачинские не раз судились с младшим братом Александра отставным гвардии поручиком Фёдором Нелидовым. А в мае 1857 года крестьяне Рачинских гоняли по оной лесной даче крепостных помещицы Палицыной. Толи мадам совсем из ума выжила, толи решила по-быстрому обогатиться за чужой счёт, об том история умалчивает.

Зима 1857 года была ранней и морозной. И случился по сему поводу в Поречье топливный кризис. Очень похоже что городничий подошёл к делу заготовки дров на зиму для города спустя рукава. И уже к началу декабря в Поречье возникли большие проблемы с топливом. И вот чертова дюжина поречских мещан, санным караваном заявляются на боярщинскую дачу и начинают хищническую добычу дров. А чего оно? Лес-то Рачинских чуть больше чем в полуверсте от уездного города. Стук топоров в морозном воздухе разносится ох как далеко. Управляющий поречскими имениями господ Рачинских поднял окрестных крестьян на облавную охоту за лесными браконьерами. Да те оказались не робкого десятка, впали в буйство, да и разогнали лапотных.

На следующее утро представители вотчинного правления Рачинских со стонами и причитаниями подали жалобу поречскому исправнику Ивану Антоновичу Воейкову. Вой и причитания оглашали здание земского суда. И что ж это деется в уезде-то, и когда ж всё это безобразие кончится, в корень эти ваши жители городские оборзели??!!! Причём этих самых оборзевших мещан в заявлении представители вотчинного правления перечисли поимённо. Видимо, уже не раз с ними сталкивались.

И вот пристав 1-го стана Поречского уезда Порфирий Андреевич Ломберг требует от градской полиции выслать в сельцо Боярщину для проведения следствия следующих мещан: Логгина Кудинова, Григория Паланенка, Свистунова, Луку и Евдокима Вильских, Прохора Селецкого, Ефима Быховцева, Антона Бирюка, Осипа Артемьевича Бородина (уважаемый видать дядька) с сыновьями Борисом да Матвеем, Самуйлу Дмитриева да Алексея Гончарова. Городовые стражники оббежали нужные адреса да и озадачили вызываемых, 11 мол декабря явитесь в Боярщину к становому приставу. Надо ли говорить, что не один из вызванных в Боярщину не пришёл. Озверевший Ломберг, полдня посидевший в имении Рачинских, вернулся в Поречье и устроил в полиции скандал. И вроде бы образованный человек, коллежский секретарь, а такие перлы выдавал, что у подчинённых отставного капитана Николая Николаевича Суровцева уши краснели и в трубочку заворачивались. Суровцев смог успокоить разошедшегося пристава только бутылкой шустовского коньяку. Да нет, ну что вы, господа читатели, и вовсе не по голове городничий чиновника земского суда бутылкою приложил. А вовсе даже деликатно налил золотисто-коричневую влагу в серебряную стопку, да не раз. Да и пообещал, что назавтра все нужные люди будут доставлены к приставу в Боярщину, а прямо сейчас полицейская стража возьмёт с них подписки.

Но, но и ещё раз но, шустовский коньяк он такой, и всегда его мало. И после ухода Ломберга к себе в присутствие, городничий продолжил наливаться коньяком. И к вечеру свезли его домой уже совсем никакого. Подписку-то полицейские с браконьеров отобрали, и те на следующее утро заявились в полицию. А вот тащится с ними по морозу в Боярщину никто из стражников не захотел. А посему подозреваемым было строго указано топать в имение Рачинских и доложиться о прибытии становому приставу Ломбергу. Как вы думаете, куды отправились наши браконьеры? Правильно, отошли подальше от присутствия, да и разошлись кто куда. Человек несколько зашли в ближайший кабак, да и перепились там до потери человеческого облика. Бродили пьяные по городу, частушки матерные горланили, к барышням приставали со всякими непристойностями. Ну и оказались вновь в градской полиции, но уже за решёткой.

Злой что твой шайтан Ломберг приехал из Боярщины и отправился жалиться исправнику. Эти козлы полицейская стража вовсе чинов земского суда ни во что не ставят. Исправник обещал всё с городничим уладить, ну когда тот из запоя выйдет. Городок-то небольшой, все про всех в курсе. Новый срок назначили на 27 декабря.

В назначенный день в Боярщину приехали только трое – Кудинов, Палапенко да Быховцев. Ломберг орал так, что в конюшне Рачинских кони приседали да в лесной даче шишки с ёлок сыпались. Исправник начал выяснять в полиции, а где ж остальные подозреваемые. Оказалось, что Бородин с сыновьями больны, Свистунов, Вольский, Дмитриев и Гончаров по нуждам промышленности своей уехали из Поречья в Смоленск, а Селецкий и вовсе в Санкт-Петербург. Исправник с приставом плюнули на всё это дело, да и под бутылку рябиновой настойки накатали жалобу в Смоленское Губернское Правление. А то что ж это градская полиция совсем мышей не ловит. Ох, и огрёб городничий со своими подчинёнными, по самое не балуйся.

Два прошения

« Господину… военному губернатору управляющему по Смоленской губернии гражданской частью и кавалеру Николаю Николаевичу Бахметеву

От солдатского сына Ивана Халюстина

Всепокорнейшее прошение

Родитель мой Иван Миронов сын Халюстин, родом был из польского шляхетства, живший Могилёвской губернии в местечке Кадине. Оттуда более сорока лет назад, как вывезен надворным советником Иваном Рукиным в дом свой в бывшей Смоленской а ныне Духовской округне сельца Закупа, где будучи лет пять обучал его детей российской грамоте, и в то время господин Рукин оженил его на своей крепостной дворовой девке Анне Фоминой. После сего родитель мой поступил в воинскую полевую службу, а из оной выпушен в здешний военный гарнизон, в коем находясь, прижил меня. Моему деду, а матери моей отцу, упоминаемого здесь господинва Рукина дворовому человеку Фоме Емельянову, отдали меня на воспитание в самом малолетстве. И вскоре затем прекратилась родителя моего жизнь. Когда же по смерти показанного Рукина всё имение его досталось во владение гвардии поручику господину Андрею Глинке, и по нём детям. И дочь его Надежда, находящаяся в замужестве за титулярным советником Василием Рачинским, приехавши в поминаемое сельцо, как видно с воли своей родительницы, вознамерились в 1809 году присвоить меня к себе в подданство, у которой я никогда во владении не был. И за мою к сему несклонность, заключа меня в железы, приставила в присмотр. Узнавши о сём, мать моя, живущая в Смоленске, того года…утрачено…

…в Духовской уездный суд, но между тем госпожа Рачинская, как видно узнав о той просьбе о притеснении меня, подали бумаги в уездный земский суд, назвав меня своим крепостным дворовым человеком Иваном Ивановым, заявила о моём к ней неповиновении. Просила на месте меня наказать и привести в её послушание. По каковой просьбе господином дворянским заседателем Рачинским я был взят в оковах из показанного сельца Закупа и представлен в оный суд,откуда отправлен в городскую тюрьму под стражу. И содержался полтора месяца, по-видимому, для того, чтобы тем вынудить у меня желание о бытии в её подданстве. Но сего не предвидя, представил меня в уездный суд, который не находя меня виновным, освободил меня от суждения, а в угодности госпоже Рачинской отдал меня, как бы бывшего, ей во владение, под расписку до решения дела с тем, чтобы при моей вине наказания мне без земской полиции чинено не было.

Посему приней я заболел, и не получая пищи, вынужден был искать пропитание у живущего с ней в одном сельце Трегубове помещика Савицкого. Сентября 7 числа, когда я начал проситься у оной госпожи для явки в суд и для излечения болезни, то её муж, браня меня всякими непристойными словами, приказал своим дворовым людям, чтобы связать мне руки назад, что было и выполнено. А потом бил меня немилосердно по зубам и голове. Но неудовольствуясь сим, приказал повесить меня в людской избе на столб, привязав за руки верёвкою, чтобы не доставал ногами земли. И присеем повторял ещё побои. Туда приходил дворовый человек родственницы его госпожи Трубниковой Захар Иванов, и видел меня повешенным на столбе и в крови. Но он истину засвидетельствовать не осмелился. … По уходу оного Иванова, усмотрел я возле себя стул., который ногами же придвинул. Ставши на этот стул, я смог зубами достать узлы той верёвки, на которой был повешен. Развязал их, и для сохранения своей жизни тайно вышел… утрачено…

… в том же виде на постоялый двор в одной версте от того селения стоящий на дорогобужской дороге госпожи Сапоговской к дворянину Константну Тимофееву, и от него в деревню Семехину к десятскому. Но по пути незнакомый человек, по просьбе моей, так как не было сил более терпеть, снял с руки моей верёвку. С оной придя к десятскому, изъявил я о проделанном со мною поступке. Десятский по просьбе моей при проводниках препроводил меня в уездный суд, а в сел за мною и господин Рачинский в оный суд прибыл. При учинённом мне тем судом осмотре, он хоть и признался, что приказал связать и привязать меня к столбу, якобы за грубости, коих никогда не оказано было ему мною, но о битии и вешании на столбе изъявил запирательство, единственно за избежание законного за сие суждения. Однако же суд по тем причинам, отдал меня на стороннюю расписку, а земскому суду приказал провести расследование.

Его родственником заседателем Рачинским было проведено изсследование, и надлежащим порядком доставлено в уездный суд. Против чего, а также против прочих последовавших несогласных с существом сего дела обстоятельств, я в июле месяце 1810 года подал просьбу учинить очную ставку между дворовым человеком госпожи Трубниковой Захаром Ивановым и господином Рачинским. Однако дело было передано на ревизию в Смоленскую палату уголовного суда, которая, не отобрав просимых мною показаний с чиновников земского суда, и видя, что дворянин Константин Тимофеев под присягою свидетельствовал сходно со мною, и что другие владельцы, довольствовавшие меня пищею, подтвердили мою справедливость, присудила в показуемых мною на господина Рачинского показаниях мне отказать, и его отставить от осуждения свободным. Но дабы при таких обоюдных неудовольствиях не могло случится вящего на кого либо из обеих сторон последствия, и в предоставлении для меня свободы для ходатайства в палате гражданского суда, об искании мною вольности, а при том и в прекращении чинимых якобы мною господину Рачинскому неповиновений, поручить меня до окончания сего дела в надзор местного приюта общественного призрения… утрачено…

… в госпожи Рачинской великому случаю не был я, за признанием той фабрики, отправлен без малейшей вины в работный дом, и для чего уездный суд как видно требует меня обратится с сим прошением:

Вашего Превосходительства всенижайшее прошу соблаговолить по прописанным обстоятельствам надлежащему месту по изъяснённому решению остановиться исполнением, и тем защитить меня от вышеизъявленных угнетений и доставит свободный путь в отыскивании вольности.

Оное прошение со слов просителя сочинил и переписывал 7-й гарнизонной артиллерийской роты писарь Лев Васильев сын Сурин, марта 22 дня 1812 года.

Солдатский сын Иван Иванов сын Халюстин руку приложил»

« Его Сиятельству

Военному Губернатору города Смоленска и Смоленскому гражданскому губернатору господину генерал-майору и кавалеру князю Захару Семёновичу Херхулидзеву

Солдатки Авдотьи Васильевой по мужу Филипповой

Прошение

Благосклонность и великодушие снисхождения Вашего Сиятельства к бедным, прибегающим к Вашему покровительству, внушили и мне беззащитной смелость убедительную просьбу мою повергнуть пред стопами Вашего Сиятельства

Муж мой Григорий Филиппов, бывши крестьянином Высочайше вверенной Вам губернии, Бельского уезда деревни Минчина, помещика штабс-капитана Алексея Михайловича Рачинского, 17 февраля 1833 года поступил на военную службу. Оставшись после его беременною, я 26 июля того года родила дочь Христину, которая по силе 65 статьи книги II части 1 тома 5 Свода военных Постановлений, хотя и не должна полагаться в податном состоянии, но не имея на то доказательств, она поныне находится во владении помещика Рачинского, о чём я обращалась с просьбою 12 Февраля сего года к Господину Командиру Смоленского Гарнизонного батальона, со стороны которого хотя и имеется законное действие, но за медлительным окончанием Бельским земским судом по этому предмету исследования, помянутая дочь моя находится и по настоящее время в рабстве у господина Рачинского, который зная, что я ходатайствую о свободе дочери, отдал её в работницы и так стеснил состояние жизни в виде лишения, что она совсем выходит из границ своего терпения.

Убеждённая самым жалким и даже горестным состоянием дочери моей, как мать родительница осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Сиятельство приказать Бельскому Земскому суду ускорить окончанием начатое им с давнего времени следствие о дочери моей и тем, оградив её Вашим покровительством, предоставить случай усердныя мольбы мои возносить пред престолом Всевышнего о благоденствии Вашего Сиятельства и благосдловенного семейства Вашего.

Жительствую в первой города Смоленска части

Июня дня 1850 года

К сему прошению солдатка Авдотья Васильева дочь по мужу Филиппова, а вместо ея неграмотной по ея прошению губернский секретарь Кирилл Степанов сын Иодке руку приложил»

Губернатор послал запрос в Бельский уезд к предводителю дворянства, от которого и получил объяснение, что покой ный помещик Алексей Михайлович Рачинский держал во владении солдатскую дочь Христину, а жена его после его смерти, получив опекунство над имениями, имея не зная всех обстоятельств дела, продала оную в деревню Вышегоры. Что же касаемо стеснённых обстоятельств жизни оной девки, то ткого быть не может, потому что не может быть никогда. И Анна Петровна Рачинская, узнав о поступившей на неё жалобе, возвратила все полученные от продажи девки деньги, и даёт ей полную свободу действий. О чём уездный предводитель дворянства имеет честь уведомить уездного исправника.

И всё вроде бы хорошо у баб. Но уже в 1855 году Авдотья писала новые жалобы губернатору, о добывании свободы дочери своей Христине. На запрос из канцелярии Губернатора новый Бельский предводитель дворянства, ссылаясь на своего предшественника, указал, что уездному исправнику о предоставлении свободы девке Христине Григорьевой ничего не известно.

Между этими прошениями 38 лет. Написаны они в разном стиле, разными людьми. Но ведь содержание во многом похоже. Всего один вопрос вопиёт с этих потрёпанных страниц. Господа хорошие, дворяне драгоценные, правящий, вашу мать, класс! Ну, ведь по вашим же установленным законам, мы должны иметь свободу от крепостной зависимости. Так почему же, из-за произвола отдельных личностей, мы её не имеем? Законы в стране не действуют. Или всё-же кто-то перед законом ровнее других?

Иван Халюстин сгинул в круговерти войны 1812 года. В его деле нет больше никаких документов. Можно только надеяться, что воспользовавшись военной неразберихой он обрёл свободу. Дело Авдотьи и Христины Филипповых заканчивается ответом Бельского уездного предводителя дворянства о его незнании и обстоятельств данного дела.

А мог ли Александр Первый, государь Благословенный, на волне эйфории от победы в Отечественной войне и Заграничном походе, отменить году в 1815 в России крепостное право. Мог, наверное. Но уж очень он хорошо помнил, что происходило в Михайловском замке в ночь на 12 марта 1801 года. Освобождать крестьян без земли – полный абсурд. А значит надо ущемлять дворянство. Не только отобрать у них бесплатную рабочую силу, но и владения урезать. Не смог Александр Павлович. Не смог.

Бешеный барин

Ближе к полудню субботы 20 августа 1859 года два охотника, выйдя из лесу, шагали по единственной улице деревни Толстяки Бельского уезда. Шагах в пяти перед ними бежал небольшой лохматый лопоухий пёс угольной масти, заливисто побрёхивая на купающихся в дорожной пыли крестьянских кур. Ягдташи охотников были полны пернатой дичи, на лицах читалось умиротворение, и удовольствие от приятно проведённого в лесу времени. Спокойно разговаривая, они прошли по деревне, направляясь к ожидавшей их на окраине коляске. Стройный небольшого роста черноволосый и черноглазый Михаил Алексеевич Рачинский, как-то даже терялся на фоне своего спутника, саженного роста полноватого Андрея Ивановича Акулова. На бледном лице Михаила Алексеевича чёрные тонкие усики казались нарисованными. Одет он был в синюю лёгкую венгерку, расшитую чёрными шнурами, поверх белоснежной шёлковой рубахи с отложным воротником. Немаркие чёрные плисовые шаровары были заправлены в невысокие мягкие гусарские ботики с кисточками. На плече на красном погонном ремне висело короткое охотничье ружьё. Акулов своё оружие нёс в руках. Тёмно-зелёный сюртук с оранжевыми выпушками по воротнику и обшлагам был положен ему по должности. Уже более пяти лет он исполнял должность станового пристава. На круглом румяном лице довольного жизнью человека Андрей Иванович носил пышные пшеничного цвета усы, переходящие в не менее пышные бакенбарды. Голову его от солнца защищала зелёная же фуражная шапка, с выпушками по тулье и околышу, как и на сюртуке.

Коляска стояла на обочине дороги, на окраине деревни. Тут же начинались распаханные крестьянские полосы, уходящие к опушке берёзовой рощи. По другую сторону дороги земля была барская, того самого Михаила Рачинского. У коляски в ожидании хозяина разговаривали трое крестьян. Плотный цыганистого вида кучер Ермолай, в яркой зелёной косоворотке с голубым шитьём по воротнику и планке, пыхтел короткой пенковой трубкой. Высокий дородный егорьевский сотский Тимофей Фёдоров, оглаживая окладистую бороду, слушал старосту Толстяков Игната Ефимова. Заросший до самых глаз бородой Игнат, держа в одной руке картуз, другой рукой яростно размахивал, что-то втолковывая собеседникам. В серой домотканине и кожаных чунях с обмотками он очень отличался и от ярко одетого кучера, и от сотского в новом плисовом коричневом сюртуке и скрипучих смазных сапогах. Опередивший хозяина пёс весело гавкнул и заскакал вокруг коляски. Кучер сразу запрыгнул на облучок, а Тимофей с Игнатом низко поклонились Михаилу Алексеевичу.

– О чём шумим, православные, – с улыбкой спросил у них Рачинский.

–Об озимых, Михаил Алексеевич,– ответил сотский, – об озимых. Да вот ещё Игнат жалиться, что мужики его плохо слушаются.

– Игнат-Игнат, сниму я тебя со старост, ох сниму. Как с посевом озимых у вас тут?

–Слава богу, барин, отсеялись, – комкая в руке картуз, ответил Игнат, – и ваши поля засеяли и мужицкие полосы.

– Хорошо, это очень хорошо. Поехали, Тимофей, – баре уже садились в коляску, когда Рачинский бросил взгляд на крестьянские полосы, – а это что такое?

Игнат поглядел туда, куда указывал палец хозяина. На одной из полос небольшая пегая лошадка тянула плуг.

– А это Никанорка Антипов, Михаил Алексеевич. Хворый он, совсем хворый, ничего не успевает.

–Не успевает, говоришь, – оскалился Рачинский,– а ну давай его сюда.

Игнат потрусил в сторону пахаря. Михаил Алексеевич, соскочив с подножки, ходил взад-вперёд по дороге.

– Ты понимаешь, Андрей Иванович, хворый, не успевает. А в уезд съездить успел. Меня третьего дня предводитель как мальчишку отчитывал из-за их жалобы. Хворый, так его.

Вскоре староста привёл тщедушного босоногого мужичонку лет сорока.

– Иди-ка сюда, друг мой Никанор, – зло проговорил Рачинский. И тут же ухватил подошедшего мужика за клочковатую пегую бороду.

– Что ж ты, Никанор, работать не хочешь? Тунеядствуешь? Все уже отсеялись, а ты что же?

– Дык ведь болею я, барин. Совсем плохой стал, всё из рук валиться, ничего не успеваю, – проблеял в ответ испуганный мужик.

– Не успеваешь? – завопил Рачинский, – а вот в Белый съездить успел, скотина!!! Пожаловался!!!

– Дык ведь от общества приговор был, люди отправили.

Рачинский резко двинул правой рукой, ударив крестьянина в живот стволом ружья. Тот со стоном рухнул на колени. Отбросив оружие, Михаил Алексеевич принялся молотить кулаком по лицу и голове мужика, крепко держа его за бороду.

– Я тебя научу работать, научу, сволота, – Рачинский оттолкнул мужика под ноги к старосте, – ну-ка разложите мне его. Игнат, Тимофей, быстро! Ермошка, плеть.

Кучер, соскочив с облучка, вынул из-за пояса нагайку и протянул её хозяину.

– Михаил Алексеевич, не надо, – из коляски подал голос Акулов.

– Господин становой пристав, я в своём праве. Наказываю нерадивого и ленивого мужика, -зарычал в ответ Рачинский.

Никанора положили на землю, задрав рубаху на голову. Сотский держал его за ноги, на голову уселся староста Толстяков. Свистнула плеть и на обнажённой спине вспух багровый рубец. После десятка ударов истязуемый заорал в голос и попытался вывернуться. Но мужики держали крепко. Крики Никанора взбесили Рачинского. Удары посыпались на мужика с ещё большим ожесточением. Кожа на спине мужика лопнула, по спине побежали алые ручейки. Михаил Алексеевич опустил плётку.

– Всё, уезжаем, – барин подобрал ружьё и запрыгнул в коляску. За ним пыхтя, поспевал егорьевский сотский, – Ермошка, погоняй. В Кузнецово.

Кучер щелкнул вожжами, засвистел по-разбойничьи громко и коляска, поднимая клубы пыли, умчалась по дороге. На краю поля сидел Никанор с задранной рубашкой и, ругаясь, размазывал по лицу злые слёзы. Игнат куском тряпки вытирал ему кровь со спины и увещевал:

–Прими наказание и не ругайся. Смирись, доля наша крестьянская таковая.

–Доля наша такая, да?– заорал избитый мужик, – я завтра в Белый поеду, к дворянскому предводителю с жалобой.

– Не вздумай. Иди вон домой, отлежись.

–Отлежись, отлежись. А пахать, кто будет,– Никифор тяжело поднялся и поковылял к своей лошадке. Игнат грустно смотрел ему вслед. Перекрестился, пробормотал себе под нос «Бешеный, бешеный барин», и ушёл в Толстяки.

Высадив сотского Тимофея в большом селе Егорье, Михаил Алексеевич привёз Акулова в свой дом в сельце Кузнецово. Длинный одноэтажный барский дом был деревянным, оштукатуренным и покрашенным в белый цвет. Вокруг него построены амбары, службы и пара домиков для дворовых. На нижней ступеньке высокого крыльца хозяина с гостем ожидали приземистый широкоплечий седой старик и совсем молоденькая синеглазая девушка с большим кувшином и полотенцем в руках. Левая рука старика висела плетью. Белая льняная рубаха с красной вышивкой и синие нанковые штаны, заправленные в шерстяные носки, составляли его гардероб. На ногах мягкие кожаные тапки без задников. Пока Михаил Алексеевич умывался с дороги, пристав с улыбкой обратился к старику:

– Что, Матвей Агафоныч, ноги мёрзнут?

– Мёрзнут, ваше благородие, господин порутчик Андрей Иванович, мёрзнут. Уж, слава богу, скоро шестой десяток унтер разменяет.

Пока умывался Акулов, с наслаждением, громко фыркая и отплёвываясь, Рачинский давал указания старому дворецкому:

– Дичь на ледник, и Андрея Ивановича добычу тоже. В столовой обед накрывайте. Да наливок из погреба достать надо.

– Стол накрыт, Михаил Алексеевич. Закуски да настоечки. Сейчас прикажу горячее нести, – поклонился Матвей, – Сенька, иди сюда, – громко крикнул он в сторону конюшни. Дав указания подбежавшему чернявому мальчишке, Агафоныч повел хозяина с гостем через пару проходных комнат в большую гостиную, игравшую также роль столовой. Большая светлая комната в два окна по стенам была обита травянистого цвета кретоном. Тяжёлые бархатные фиолетовые гардины слегка колыхались от ветерка из открытых фрамуг. Слева от двери стоял огромный вычурный диван. У дальней стены громко тикали большие напольные часы. Слева от них стояло приземистое пузатое бюро орехового дерева. По указанию дворецкого, двое молодых дворовых придвинули к большому обеденному столу небольшое канапе, обитое кремовым с золотыми арабесками бараканом. Девятипудовую тушу Акулова не всякий стул мог выдержать. Гость с хохотом расположился на диванчике, Михаил Алексеевич уселся рядом на венском стуле с гнутыми резными ножками.

– Вот за что тебя люблю, Миша, так это за гостеприимство, – потирая руки, произнёс Акулов, – и за настойки твои замечательные, и за закусок обилие.

–Маменька в своё время занималась. Отец не очень любил, да и скончался рано. А вот дядя Вася, отчим мой разлюбезный, тот мог каждый день причащаться. Да не по разу. Так и стали готовить настойки в этом доме, даже маленький перегонный куб соорудили. Давай, Андрей Иванович, твоей любимой, вишнёвой на косточках настоянной.

Рачинский разлил по стеклянным рюмкам благоухающую вишней алую влагу. Однако Акулов задумчиво крутил ножку рюмки между пальцами, не спеша пить.

– Зря ты, Миша, сорвался. Зря наказал того мужичка.

– Андрюша, ну как ты не поймёшь? Быдло должно знать своё место, поле пахать, а не по городам с жалобами бегать. Дай им волю, они вообще работать не будут, только на печи пузо греть.

– Да я не о том, – пристав раздосадовано махнул рукой, – сам ведь говоришь, предводитель тобою недоволен. А если ещё одна жалоба? Да ещё дело Егоссы твоей тянется. Я делаю что могу, защищаю, кум ты мой любимый, но ведь много уже всего на тебя в земском суде. Ох много, Миша.

–Да ладно, одним разбирательством больше, одним меньше, – Михаил Алексеевич отставил рюмку в сторону, – а с Егозой, всё и так понятно. Дура баба, хоть и красивая. Дура.

– Дура не дура, а когда я её сюда в Кузнецово вызвал для следствия, сообразила, не приехала. Да ещё исправнику прошение направила, чтобы меня от дела отстранить. Александр Дмитриевич тот, конечно, у бабы на поводу не пошёл, но всё же, всё же. Да и наделал шуму в обществе эта твоя выходка. Выгнал в ноябре из дому девицу. Зачем, почему? Ведь лет семь же жили вместе. И что бы тебе не жениться на ней, как обещал?

–А зачем мне она, бесплодная? Да и имение у неё в Балтах так себе, маленькое, – Рачинский поставил локти на стол, подперев ладонями голову, – я ведь сам её тогда к бабке послал, на болота. Вот и вытравили приплод. А выгнал я её тогда, спьяну. Да со злобы. Я к Кулешам свататься ездил, а они мне от дома отказали, из-за Егоссы. Вот так вот, Андрюша. Давай лучше по настойкам. А там и горячее, да под «Ерофеича».

– Под «Ерофеича», да горячее? Это мы завсегда, как мои солдатики говорили, – улыбнулся Акулов. За вишнёвой в рюмки полилась сливовая, а затем и мятная с лимонной подоспели. И забылись всё невзгоды и обиды. А от вкусной рюмочки, да под хорошую закуску, так и на сердце радость. А закуски были замечательные. И маленькие, на один укус, пышные расстегайчики с рыбой и с грибами, ароматная ветчина с тонкими прослойками белоснежного сала, хрустящие солёные огурчики, с мизинец длиной, не больше. А уж грибов в бельских лесах видимо-невидимо. Вот они на столе, и соленые рыжики и грузди, и тушёные в сметане подосиновики. А тут уж и горячее принесли. Разварные речные окуни с кореньями, тельное из телятины в сливках, да запеченная баранья нога с гречневой кашей. А к баранине ещё и три разных соуса в больших фарфоровых соусниках, брусничный, мятный да сметанный с хреном.

Рачинский отдал предпочтение рыбе, тогда как Акулов, отхватив здоровенный кус баранины, принялся поливать его мятным соусом. Попробовал, закатил глаза и, мыча от удовольствия, добавил к мясу ещё и брусничный.

– Ну, и где же наш «Ерофеич»? – обводя взглядом богатый стол, вопросил Андрей Иванович. Михаил Алексеевич взял в руки высокую гранёную бутылку зеленого стекла. Густая пахучая светло-коричневая настойка полилась в рюмки. Акулов, поднеся бокал к носу, с удовольствием понюхал.

– Ах, Миша, аромат-то каков? Нектар и амброзия. Хвала матушке твоей, царствие ей небесное.

– При маменьке совсем другой «Ерофеич» получался. Это Агафоныч что-то с травами колдует, – Рачинский улыбаясь смотрел на довольного кума.

«Ерофеича» много не выпьешь, и в ход снова пошли вишнёвка да сливянка. И потянулась причудливыми зигзагами нить долгого застольного разговора. Друзья вспоминали свою службу в армии, оба ведь отставные порутчики, обсуждали новости уезда да губернии, смаковали перипетии недавней удачной охоты. Акулов по своей должности был в курсе всех происшествий в Бельской округе. За разговорами время пролетело незаметно. Так что когда пристав достал свой серебряный брегет, стрелки показывали без четверти восемь вечера.

– Поеду я, Миша, домой, пора мне, – вздохнул Акулов.

– Что, на ночь не останешься? Спальню я тебе выделю, Глашку, Машку или Парашку под бочок, а, Андрюша? А то и всех трёх сразу, – расхохотался гостеприимный хозяин.

– Всех трёх было бы заманчиво, – улыбнулся в ответ Андрей Иванович, – ну да не в этот раз. Надо мне дома появиться, разлюбезной моей женушке показаться. А то ведь в понедельник поутру раненько ехать на доклад к исправнику. Агафоныч, – прокричал он в сторону закрытой двери, – вели моему кучеру запрягать.

– На посошок, Андрюша, на посошок, – Рачинский разлил в рюмки остатки вишнёвой настойки, – с богом.