Текст книги "Лента Mru"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Кто это вас так изрезал? – осведомился Зевок, насыщаясь десертом и внимательно рассматривая шрамы хозяина.

– Стог сена представляешь? – ответил вопросом Нор и весь хрустнул, потянувшись при сладком воспоминании. Было больно, но было и приятно.

– Ну, а как же, – кивнул Зевок. – Я уже знаю стог. Я спрятался в нем, когда понадобилось пересидеть. Вокруг милиция разъезжала, военные и еще какие-то, в пятнистых костюмах. Я даже удивился, потому что уже выбрался из города и думал, что там милиции не бывает…

– Отлично, – перебил его Нор, видя, что Зевок через секунду забудет, о чем спросил. Ему хотелось поговорить, и он продолжил: – Иголку в стогу такого сена искать не пробовал? Слышал поговорку? Или, точнее, знал ли ее Наждак?

– Знал, – прорычал Зевок. Его лицо потемнело при упоминании ненавистного родителя, в котором он, что было понятно, видел опасного конкурента.

– И смысл разумеешь?

– Смысл в том, что ее не найти, – не выдержала Лайка. Правильный ответ так и вертелся на ее свежем, еще не запятнанном словами языке, и она с трудом удержалась, чтобы не поднять руку, как часто делала отличница Вера Светова, когда училась в начальной школе.

– Ну, с вами неинтересно, – протянул Нор. – Все-то вы знаете. Правда, вам неизвестно, что в моем случае такой иголкой становится неимоверная сила, способная погасить солнце и остановить жизнь. С этой силой я родился на свет, но не знал о ней, пока меня не просветили. Тот человек… подробности, впрочем, вас не касаются. Он пошарил у меня за спиной, словил что-то в горсть и вылепил маленькую горошину – крохотную, как маковое зернышко. Показал ее мне… – Нор прикрыл глаза, вспоминая жуткие мгновения блаженства. – И я все мгновенно понял. Тогда эту горошину зашили в меня… спрятали среди множества ложных… среди целого множеложества шрамов, чтобы никто не нашел… Я и сам не знаю, в котором она зашита. В ней моя сила, ее нельзя доставать… Я не знал о ней, ее пришлось вынуть из-за спины, показать мне и после зашить, чтобы я осознал и применил…

Тут он поймал изучающий лайковый взгляд и прикусил язык.

– Мы отвлеклись, – холодно заметил Нор. – Доедайте, нам пора переходить к делу.

Лайка задумчиво ковырялась в новой тарелке, по которой теперь была размазана неопознаваемая снедь скользкого вида.

– Давайте переходить, – согласилась она. – Но сначала хотелось бы уточнить: что нам за это будет?

– Будет? – ненатурально изумился Нор и всплеснул руками. – Я не ослышался? Что это значит – будет? Жизнь, милочка! Вам подарили жизнь, у вас все уже есть, пора отрабатывать!

Лайка таинственно улыбнулась и не ответила. «Сущая стерва, – подумал Нор. – С ней надо пожестче». Волосы Лайки, зализанные кзади и прихваченные в хвост, превращали милое личико в лисью морду, на которой застыло усилие вырваться из тесной оболочки. Казалось, что какая-то сила придерживает вырывающуюся Лайку, так что та, готовая выплеснуть на Луну тоскливый и яростный вой, вот-вот приподнимет верхнюю губку и покажет кривые зубы.

Звякнул прибор, отложенный почтительно и виновато. Громыхнул стул; Обмылок, развернувшись вполоборота, подарил сестрицу свирепым ворчанием, но обратился не к ней, а к Нору:

– Разрешите мне с ней перетереть, командир! Не волнуйтесь, я быстро управлюсь!

Нор не без удивления отметил, что смышленый Обмылок уже успел набраться уголовной лексики. «Не иначе, заслуга Ладушкина и его махновцев», – сообразил Нор.

– В кровь не сотрись, – огрызнулась хищница.

Обмылок, исказившись и без того не блестящим лицом, приподнялся и отвел руку для оплеухи.

– Ну, давайте, подеритесь, скороспелки помойные, – брезгливо протянул Нор. – Ведь я сейчас свистну, и вы мигом вернетесь в раствор. Понаделаем новых, чтобы мозгов поменьше, мышц побольше, а языки вообще вырежем! Забыли, откуда взялись? Еще позавчера болтались, как замоченное исподнее, а сегодня уже рассуждать лезете, голос подаете!

Зевок с грохотом выехал на стуле из-за стола, сжимая ножи в обеих руках. Он тяжело напрягся, готовый к бою – за что и во имя чего, Зевок не успел подумать, в нем сработал рефлекс.

«Интересно, откуда у них такие замашки? – подумал Нор. – Наследственность или среда? Вечный вопрос!»

– Вот! Видите? – Нор отбросил философию и указал на Зевка. – Робот! Никаких рассуждений! Ни тени претензий! И чтобы все у меня такими были!

Обмылок опасливо зыркал глазками по сторонам, снова сидел и копался в бороде, скопированной кое-как, уже напоследок. Лайка, вежливо скалясь, продолжала рассматривать недоеденное блюдо.

Возбужденный и освеженный стычкой, Нор поднялся и стал расхаживать по столовой. Пламя свечей встрепенулось: оно то кланялось, то билось в забавном желании сорваться и улететь. Не останавливаясь, Нор опустил руку в карман халата, вынул пачку фотографий и швырнул на скатерть. Он приказал:

– Внимательно изучить и вернуть!

Снимки пошли по рукам.

– Что это… господин? – подхалимски осведомился Обмылок. Лайка дернулась, услышав, как статус хозяйского превосходства ни с того, ни с сего повысился до абстрактной величины.

– Это замаскированный вход в так называемый центр Добра, который, если верить нашим противникам, выстроил некий Святогор. Много тысяч лет назад, – уточнил Нор. – Говорят, будто там покоится настоящий Гроб Господень. Все эти россказни, конечно, вранье, верить не стоит. На самом деле их центр построили сотрудники госбезопасности. Работали сообща, штатные и внештатные. Центр ужасно мешает нашей работе. Нашими планами давно предусмотрено разделение этой страны на маленькие кусочки. Мы собираемся пустить кровь и распродать национальное достояние. Для полного мирового господства нам придется высосать недра, споить народ, вытоптать флору и надругаться над фауной. Но ничего дельного пока не получается. Мы, конечно, добились некоторого успеха, но о победе говорить не приходится. Чего только не делалось! – Нор увлекся и забыл, что начал с выволочки. Обмылок, Зевок и Лайка вертели в руках спутниковые фотографии. Рассказ Нора возбуждал в них настороженный интерес.

Нор взмахнул рукавами:

– Вот! Вот такую махину отгрохали – специально, чтобы ввести их в заблуждение! Снарядили фальшивую экспедицию, отправили подальше, в самые горы: там, дескать, колыбель человечества, а значит, и наш секретный центр. Были написаны целые книги, я их читал как редактор, корректор, да еще верстку делал сам; читал и сам поражался – какое же наглое нужно воображение, чтобы сочинить столько небылиц? Мы старались соответствовать. Если зависнуть над махиной на вертолете, можно различить геометрическую фигуру…

Зевок, оставаясь на расстоянии полутора метров от обеденного стола, сверлил Нора нетерпеливым взглядом и по инерции жевал, хотя жевать уже было нечего. Нор перехватил этот взгляд и сделал Зевку замечание, посоветовал слушать, когда в первый и последний раз рассказывают такое, чего не найдешь ни в книгах, ни в газетах, ни в старушечьих сплетнях. Обмылок, перенявший от Голлюбики отменный слух, мерно подергивал ушными раковинами в резонанс с информацией. Лайка рассматривала черных лепных амуров, осадивших спящую люстру.

– Если правильно провести биссектрисы и медианы, – продолжил Нор, возобновив хождение взад и вперед, – можно якобы вычислить замаскированное отверстие, ведущее в пирамиду. В пирамиде, на глубине десяти тысяч метров под землей, тоже якобы, спят законсервированные прародители человечества, то есть Генофонд. У них есть третий глаз, а на руках по шесть пальцев. Ростом они около трех метров и совершенно лишены мозгов. Мы, когда их выращивали, решили вообще обойтись без мозга, потому что одно дело – продублировать голову, которая уже есть, и совсем другое – соорудить новую. Ведь их никто не собирается будить. Считается, что они будут спать до последних времен, когда звезда упадет, кладези отверзнутся, на небе сделается тишина, и все такое. Под одним из саркофагов находится еще один люк, через который, минуя тысячу опасностей, можно добраться до замаскированного командного пункта – фальшивого, разумеется. Там ничего нет. Посреди комнаты стоит старенький осциллограф, а на стенах висят портреты всех бывших и будущих правителей государства. Некоторым кто-то уже успел подрисовать рога и усы. Мы даже заложили капсулу с говном для потомков, но потом политика поменялась, и ее отправили сразу на Марс. В ССЭР сделали вид, будто поверили в сказку. И втайне продолжали искать настоящий центр Хирама, потому что там не принято верить никому, даже себе, и даже в последнюю очередь – себе. Сетовать я не стану – понятно, что нашим врагом может считаться только достойный противник, приблизительно равный нам по силе и хитрости. Там тоже наштамповали разных генералов-полковников, – и шрамы на лице Нора умножились вдвое, придав ему гневное выражение, – отъявленных мерзавцев, – проскрежетал Нор и сжал кулаки. Зевок и Обмылок сочувственно закивали, Лайка фыркнула. – Их, якобы, самостоятельно нарожала родная земля, они считают себя богатырями… Короче говоря, они догадались, что наши водят их за нос. Вечно их инородцы обманывают, все кругом виноваты – а сами? Вековая любовь к Правде заставила обмануться? Поддакивая наемным психам, которые читали лекции о спящих пращурах и пирамидах, они приступили к поискам настоящего центра Хирама. А тот, кто ищет, тот находит. Сейчас наши шансы примерно равны. Остается надеяться, что звезды склонятся в нашу сторону…

В ответ на это мы, взявшись за руки-лучики, сложили наш свет в осведомительное послание. В нем говорилось, что зрители часто симпатизируют злодеям, но все же предпочитают, чтобы в конце победил добрый герой. Нам было слегка досадно оттого, что никто его никогда не прочтет, но сколько отзывов пропадает впустую – кто знает? К тому же мы помнили, что тоже, в конце концов, не являемся очевидцами современных событий. Мы видим давние дела, которые успели превратиться не то что в седую, но в лысую старину. Мы будем замирать перед последним актом, сопереживая его участникам, когда актеры давно уже исчезнут со сцены.

Нор утомленно и беспорядочно вещал:

– Не зря у них идолы были деревянные… Деревянный идол есть ложь о добрых делах. Это ясно из пророка Иеремии… И сделается сей Вавилон владением ежей и болотом. Юные кем-товцы, сидящие рядом… Авангард стада есть стая….

Обмылок, ощутив, что лекция заканчивается сумбуром, начал рассматривать снимок.

– Тут ничего не понятно, – пожаловался он. – Какие-то пятна и белая стрелочка.

Нор пожал плечами:

– Чего же ты хочешь? Снимок сделан со спутника, – он снова полез в карман и вынул новые фотографии. – Вот, изволь – то же самое с близкого расстояния.

Обмылок впился в картинку злыми глазками. Подъехал Зевок, придвинулась Лайка. Их взорам предстала каменистая поляна: кое-где пробивалась голодная зелень, да еще серебрились мхи, из-за которых мерзлые земли напоминали щеки прокаженного. В отдалении прохаживался размалеванный клоун в дворницких рукавицах; изо рта вылетал пар, похожий на сырое привидение. Еще дальше, на предпоследнем плане, зияло черное отверстие. А совсем вдалеке тянулись унылые сопки.

– Северный городишко, – Нор уперся ладонями в стол и смотрел в сторону, на свечи. – Сзади – вход в пещеру, замаскированную под увеселительный аукцион. Туда-то вы и отправитесь. Наши люди приготовят для вас все необходимое, вы пройдете по радиомаячку. Поедете под видом туристов… впрочем, нет. С туристами там неважно. Будете изображать морских офицеров-отпускников. Это морской город, в нем полно военных. Возьмете водки…

– А зачем? – спросила Лайка.

– Что – зачем?

– Зачем все это понадобилось? Зачем нужен центр Хирама? Зачем взрывать центр Святогора?

Шрамы Нора чуть приоткрылись, сочась недоумением:

– Глупый вопрос. Это же метафизика, философия. Мы существуем, чтобы в этой стране царил постоянный кошмар. Потому что если в ней будет все хорошо, то плохо будет всем остальным. Однажды Россия уже побывала в силе и едва не устроила по-своему, да так, что все до сих пор под впечатлением…

Сказавши так, Нор представил, как Истина тонет в огне и крови – процесс, донельзя любезный бесчувственному, каменному сердцу Нора. «Может быть, и нету уж сердца, – подумалось Нору. – По-моему, там резали особенно глубоко».

Он отрешенно забормотал из Исайи: «И страусы поселятся, и косматые будут скакать там…»

Потом завел новую философию, не обращая внимания, слушают его или нет:

– Что доброго в Солнце? Подсолнух, олицетворение ласковой жизни, следит за ним и поворачивается, открываясь ему – но что же в том растении созревает? корм для двуногих свиней, звуковая дорожка к сельскому кинофильму…

Нор чувствовал не сердцем, а перикардом, но от тесного соседства выходило похоже, и все обманывались.

Глава 9

Аэропорт – это специальный орган для восприятия внешнего мира, положенный всякому приличному городу. Города поменьше остаются одноглазыми циклопами; мегаполисы обзаводятся вторым, а то и третьим глазом в тщетной надежде просмотреть вселенную насквозь, протереть в ней дыры – напрасный труд! все, что они получают, оказывается утроенным потоком ненужных сведений, которые они не в состоянии переварить, а потому постоянно пропускают внутрь себя разную шушеру: нелегальных иммигрантов, террористов и провинциалов, которые готовы разбавить своей ослиной мочой благородную городскую кровь.

Остальные, затрапезные, городишки, так и остаются слепорожденным пометом, сонным в своем унылом неведении. Южному городу, что приковал к себе наше праздное любопытство, повезло прирасти таким органом благодаря удобной и приятной географии. В раннее августовское утро сей чуткий орган был поражен очередной стрелой: стремительным лайнером, который прилетел и по-хозяйски раскорячился на летном поле. Город вяло отреагировал на соринку, принявшись почесывать проснувшееся око; расточительные ночные огни погасли; из брюха лайнера посыпались беспечные букарашки, привлетевшие в отпуск. Городу, погрязшему в порочных усладах, было невдомек, что своим содержанием брюхо самолета походило больше не на соринку, но на доброе бревно. Среди прибывших были три человека, которые своим видом нисколько не выделялись из пляжной толпы: двое мужчин и одна женщина.

Первый был одет в гавайское платье: цветастые шорты и рубаху навыпуск, той же попугайской раскраски. На голове пришельца с Большой Земли сидело сомбреро, глаза попрятались за солнечными очками. На шее качался дорогой фотоаппарат, в руке покачивалась спортивная сумка, из которой весело торчали ракетки. Непривычные гольфы причиняли зуд, и турист иногда останавливал, чтобы почесать беспокойное место плоским, как стейк, каблуком сандалии.

Его спутник смотрелся обычным рыночным рэкетиром: спортивный костюм с лампасами, новенькие кеды, обязательные очки, но, в отличие от очков напарника, узкие-стильные. Рукава были закатаны; обнаженные руки, белые и густо волосатые, обездолили, забрав на себя всю шерсть, не только холодную бледную грудь, видневшуюся в проеме расстегнутой куртки, но, казалось, и череп, выбритый наголо. Выступала синеватая челюсть; подрагивал чуткий нос; женские, неуместного вида уши доверчиво льнули к бугристой голове: капля Инь в океане напряженного мужества.

Приезжие вышагивали след в след; женщина шла последней. На ней были старые джинсы и легкая блузка; за спиной приютился тугой рюкзачок. Талию перетягивал – да и вся эта женщина казалась какой-то перепоясанно-перетянутой – широкий пояс черного цвета; очки, похожие на велосипед, наполовину скрывали лицо. Подстриженная под мальчика, и даже под очень маленького и бесправного мальчика, который не посмел возразить жестокому цирюльнику, то есть предельно коротко, приезжая сжимала лямки рюкзака и жевала резину. Челюсти приезжей так и ходили ходуном-шатуном преувеличенной амплитуды. Голова ее медленно, как перископ, поворачивалась на ходу то влево, то вправо, контролируя ситуацию.

Все трое двигались целеустремленно и не разменивались на дешевые мелочи: шли мимо пива и мороженого, мимо проснувшихся после недолгого сна баров и сувенирных базаров, мимо фотографа и весов, мимо турникетов и банкоматов. Мы, хотя и не ждали ничего необычного, разочарованно мигнули: взошедшее солнце слепило взор. На выходе из здания аэровокзала Ярослав Голлюбика остановился, не без труда запихнул в шорты огромную лапу, достал крошечный телефон и коротко доложил:

– «Зенит» прибыл на место. Выдвигаемся вперед, начинаем движение.

Он выслушал ответ и, не отключаясь, обернулся к спутникам:

– Спрашивают, нет ли желания высказаться, что-то передать? Заявить претензии? Патрон предупреждает, что там, внизу, – Ярослав указал себе под ноги, – связь, скорее всего, прервется. Туда не проникают радиоволны.

Подумав, он исправил ошибку и перестал указывать вниз, ибо вспомнил, что сперва им придется подняться в горы.

Наждак почесал в голом затылке:

– Передать? Я бы привет передал, но некому. Я детдомовский.

Вера Светова на секунду задумалась.

– Жалко, что город не успеем посмотреть, – сказала она капризно. У нее вышло очень правдоподобно. Вообще, когда Вера Светова приходила в особенное оперативное настроение, нельзя было понять, шутит она или говорит всерьез.

Ярослав послушно передал жалобу.

– Жалеть не велено, – успокоил он Веру. – Товарищ генерал говорит, что ничего хорошего тут нет. Клоака.

– Тогда ладно, – отозвалась светофорова.

Голлюбика, обременившись последним напутствием, дал отбой. Он спрятал сотового малютку и вспомнил, как в первый раз взял его неудобно и, видно, сделал ему больно, тот пронзительно пискнул. Они спустились по лестнице; Наждак ступил вперед, дверь такси суетливо распахнулась.

– К пещерам, – хрипло выдохнул Наждак, всовываясь в салон.

Шофер, напрягшийся от алчности, был готов ехать куда угодно. Наждак попятился, высвободился, отворил заднюю дверцу, бросил сумку, пропустил вперед Веру и следом уселся сам. Ярослав Голлюбика занял переднее сиденье.

– К самим пещерам не надо, – приказал он небрежным тоном. – Остановишься за полкилометра. Хотим поразмяться, полюбоваться видами.

– Ясно, – водитель был с ним полностью согласен. – Туристы? Диггеры? Или спелеологи? – он покосился на поклажу седоков, оценивая бедность экипировки.

– Еще чего! – легко рассмеялся Голлюбика. – Что мы, психи? – Он зачем-то постучал по ракеткам. – Так – побродить чуток, шашлыков поесть.

– Ага, – кивнул шофер и прытко объехал бестолкового чайника. – Я там нынче проезжал. Что-то пусто! Обычно они начинают ни свет, ни заря. А сегодня закрыто.

Вера Светова и Наждак переглянулись.

– Пещера закрыта? – осторожно спросила Вера.

– Ну, кто же ее закроет? Закрыт балаган, который рядом. И билетная касса. Кассы, точнее, нет вообще, она у нас ходячая. Загуляла, наверное… Ремешок накиньте, – спохватился шофер.

– Не люблю ремешков, – отказался Голлюбика. – Да ты, командир, не бойся, мы заплатим, если будут проблемы. А что – контролер там любитель? – Он щелкнул себя по горлу, и по салону прокатилось звонкое эхо.

– На такой работе станешь любителем, – усмехнулся тот. – Чем ему там заниматься? Книжки читать?

– А хоть бы и книжки, – подал голос Наждак. Не слишком начитанный, он болезненно относился к этому пробелу, и всякое упоминание о печатном слове возбуждало в нем ревнивое уважение.

– Да я так просто, – шофер пошел на попятный, расслышав в голосе пассажира неудовольствие. – Мне-то самому читать некогда. Колесишь целый день, чинишься, заправляешься, отстегиваешь…

Голлюбика, не говоря ни слова, повернулся назад и уставился на дорогу. Туманное утреннее молоко успело скиснуть и хлопьями стлалось по мокрой траве. Путь был открыт и свободен, городишко быстро закончился, и машина летела в горы. Ярослав Голлюбика по привычке скосился на зеркальце: пусто и сзади. Они ползли по ленте обманчивой одинокой мурашкой, таящей в себе созидательное разрушение.

Наждак, боясь подвоха, сверлил колючим взглядом безобидный затылок водителя. Попавшись на вытяжном шкафе, он видел измену во всем – даже в зеркале, и это последнее открытие, с учетом невесть где шлявшегося Зевка, было простительно. Водитель рулил, догадываясь, что смерть, которая и так постоянно маячит за левым, как утверждает наука, плечом, приобрела материальную форму. Он свернул с шоссе, и теперь они ехали по каменистой дороге, забиравшей вверх.

– Далеко еще? – зловеще осведомился Наждак.

От грубости, сквозившей в вопросе, шофер поежился.

– Рукой подать! Вон, видите – площадка? – он выпустил руль и указал направление.

– Тормози, – велел Голлюбика.

– Здесь? – удивился шофер. – Могли бы… – Празднуя труса, он тут же обругал себя за радушие и услужливость. Какое ему, к дьяволу, дело? С этими пассажирами было что-то неладно. В пещеру, с утра пораньше, налегке… Секретные переговоры. Враждебное поведение. Уединенное место…

Машина остановилась. Наждак выпрыгнул и быстро огляделся по сторонам. Городок зеленел далеко внизу; где-то ровно шумел водопад. Было холодно. В прозрачном небе парила голодная, хищная птица.

Ярослав, подражая богатым и властным персонам, достал купюру, безжалостно скомкал ее и запихнул водителю в нагрудный карман. Тот глотнул, надеясь на скорое прощание.

Вера Светова, недовольная тем ярким впечатлением, которое, несомненно, произвел их отряд на чужака, подошла к самому краю обрыва, сложила ладони рупором и закричала:

– Ого-го-го!….

Эхо немедленно заметалось шариком-раскидаем.

Шофер облегченно вздохнул. Шаловливый поступок Веры был обычным поступком глупой девицы, которую распирает от горной романтики. Ярослав Голлюбика мысленно похвалил Веру за маскировочную непринужденность; Наждак же вздрогнул от неожиданности и чуть не испортил все дело, схватившись за карман и готовый стрелять.

Проводив машину тяжелым взглядом, он наподдал камешек. Ему не верилось в окружающую горбезопасность и не терпелось показать себя достойным бойцом. Вокруг, к его большому разочарованию, никого не было – разве что кот, невесть откуда взявшийся. Наждак нагнулся и подобрал новый камень. Кот прижал уши и раздулся, как жук, готовящийся взлететь.

– Киса, – умиленно позвала Вера Светова, отступая от пропасти. – Откуда ты здесь?

– Оттуда, небось, – процедил Наждак и с надеждой посмотрел на Голлюбику. Он преклонялся перед Ярославом, в котором видел воплощенную славянскую силу; преклонение усиливалось генетическим чувством вины, так как в жилах Наждака текла татарская кровь. Он всячески старался перенять от Голлюбики умение обернуться горным соколом, серым волком, древесной мысью; бежать, подметая брюхом пожухлые листья; верблюдом протиснуться в игольное ушко; плеснуть плавником – короче все, чем славен и силен Голлюбика, когда наступает пора сразиться с Неправдой. И этот кот, записной сопроводила разнообразной нечисти, наверняка обозначился не просто так, но тоже рыщет каким-нибудь оборотнем, прислужником тьмы. Возможно, это робот для ночного и утреннего слежения. А может быть, он…

– Оставь ты кота в покое, – поморщился Голлюбика.

– Командиру виднее, – смирился Наждак. – Хромай отсюда, – предложил он коту.

Кот, оскорбившись таким клеветническим подчеркиванием своего общего несовершенства, гордо пошел прочь и нырнул в какую-то нору.

Вера прислушалась.

– Кто-то едет, – заметила она.

– Я уж давно услышал, – буркнул Ярослав. – Сели, приготовились, делаем вид.

Наждак поставил сумку, выхватил из бокового отделения колоду карт и бросил сверху. Голлюбика подсел поближе, подвернув под себя ногу цвета отварного цыпленка. Вера опустилась на колени, грациозно изогнувшись, и завела руки за шею, как будто копаясь в замке на паутине-цепочке.

Шум мотора приблизился. Краем глаза Голлюбика увидел старый «москвич», который на секунду притормозил, высадил пассажира и сразу, не задерживаясь, попятился и стал разворачиваться.

– Задержать? – шепнул Наждак. – Не поймешь, кто за рулем…

– Обожди, – возразил Голлюбика, поглядывая на клоуна. Тот растерянно топтался на тропинке; вид у клоуна был очумелый, но не похмельный. Однако помятый: парик съехал набекрень, бант сбился, подтяжки перекрутились. Клоунские ботинки казались тесными, клоун то и дело подбирал ногу, словно ушибленная птица. Ярослав машинально покосился на свою, здоровую и сильную.

Клоун направился к ним.

Наждак встал и скрестил на груди руки. Вера Светова отложила карточный веер и приготовилась вмешаться, боясь, что ее вспыльчивый товарищ напугает билетера и тем обнаружит отличие их маленькой группы от обычных экскурсантов, которым всего-то и нужно, что наорать и напакостить в горах.

Но строгий Наждак проявил благоразумие. Он только спросил:

– Опаздываем?…

Клоун робко захлопал глазами:

– Я пришел на работу, – сообщил он неуверенно и не вполне в резонанс с вопросом. – Туда, – он указал пальцем вверх, на площадку.

Наждак повел носом и свирепо оскалился, почувствовав знакомый по фотолаборатории запах.

Остальные, сделав то же, разделили чувства Наждака, но не стали их обнаруживать. Ярослав, желая предупредить бесполезный допрос, любезно и ласково осведомился:

– Почем билеты?

– Почем? Почем? – клоун порылся в новенькой памяти, где не все еще уложилось и утряслось. Взгляд его упал на свежий рулон: – Пятьдесят рублей!

– Недорого – правда? – Вера Светова обняла Голлюбику за талию. – Пойдемте же скорее наверх, здесь ужасно дует!

– Пойдемте, – обратился Голлюбика к клоуну. – Хочется поскорее зайти, пока не собралась толпа.

Клоун послушно направился в гору.

– А вы… м-м-м… разве не станете… – он попробовал слово на вкус, – эк-скур-сию ждать?

– Да ну ее, – весело рассмеялся Голлюбика. – Хотя постойте…

Клоун с неизменной покорностью остановился.

Ярослав не сумел отказать себе в удовольствии, завладел рулоном клоуна, оттянул и отпустил. Последовал удовлетворяющий шлепок.

– Иди, – разрешил Голлюбика. Клоун пошел; Голлюбика пристально всматривался в клетчатую спину, подозревая неладное.

– Это склепок, – шепнул ему Наждак. – Нюх не обманешь.

– Обоняю, – чуть слышно ответил ему Ярослав. – Весь вопрос – почему и зачем?

– Это наши, – предположила Вера Светова, и по ее виду легко было догадаться, что сама она поступила бы именно так. – Чтобы прежний не болтал. Этого, когда мы пройдем, тоже поменяют.

Голлюбика негромко выругался, проклиная дороговизну склепков. Минно-взрывное мясо, проводящее на манеже не более одного вечера. Сознательная душа Ярослава искренне переживала за ведомственную казну.

Клоун успел уйти далеко вперед. Он старательно карабкался; мелкие камешки сыпались из-под его гигантских подошв. Бедняга начал помогать себе руками, смешно ими размахивая. «Неуклюжий, как новорожденный жеребенок», – заметила Вера.

…Мы бледнели, прощаясь; нашему любопытству не под силу проникнуть под землю. Мы растворялись в синеве, подобно веснушкам, с которыми все происходит наоборот: на солнце им жизнь, без солнца – небытие. Последнее усилие, заключительные шаги: перед пришельцами разверзлось изломанное жерло пещеры. Повсюду валялись окурки и сплющенные жестянки; щелкая, перекатывались пластиковые бутылки; будка съежилась и притихла, подозрительно глядя на нового хозяина, который скользнул по ней равнодушным взглядом, остановился перед входом в пещеру, повернулся лицом к агентам и бездумно распахнул огромный рот, намереваясь выпустить на волю лекцию, заученную своим прототипом.

Глава 10

Не знаем, как в жизни земной, но в жизни звездной сочувствие идет рука об руку со злорадством. Посочувствовав первой команде, понадеявшись на благополучный исход ее миссии, которая, какими бы не сопровождалась она явлениями, была все-таки продиктована возвышенными желаниями, мы, утомившись от благостных чувств, простительным образом переключились на север, дабы предаться гневному злопыхательству. Мы не умеем свистеть, не то бы вмиг освистали агентов «Надира» – те, к нашему спортивному неудовольствию, не хуже первых справились с тяготами пути, каких было не так-то и много – сам перелет, да отвратительный авиационный сервис, от которого у Зевка расстроился желудок.

Ощущая прилив справедливого вдохновения, мы не замедлили провести аналогии с параллелями. Например, мы с удовольствием отметили, что даже климат, в котором разворачиваются события, промыслительно совпадает с внутренней сущностью действующих лиц. Если «Зениту» судьба назначила стартовать в теплой и мягкой, без малого – когда бы не суровые горы – оранжерейной атмосфере, то «Надир» получил по заслугам, очутившись среди простуженных и неприветливых северных сопок. Задувал ледяной ветер, неуместная обмороженная зелень гнулась к земле и давно уже потемнела, едва родившись. Море, которое лишь по дурацкому капризу судьбы не получило название «Мертвого», качалось и волновалось холодным, тяжелым обедом, съеденным от отчаяния. Шаги, выбивавшие дробь из длинных деревянных лестниц – тех, что лентами перекинулись с сопки на сопку – стучали гробовым стуком. Если уж сравнивать, то, по нашему рассуждению, даже в ночной окровавленной Трансильвании бывало веселее, чем в этом унылом могильнике.

Военно-морской городок требовал военно-морского маскарада.

Обмылок, назначенный старшим, повысился в чине от безродного склепка до капитана третьего ранга. Бороду, как ни настаивал Обмылок на традициях русского флота, откуда-то взявшихся в его голове, пришлось обрить. Нор, чтобы отбить любовь к традициям, сделал Обмылку длинное внушение, в котором последовательно, не упуская ни одного, осквернил святые понятия. Среди этих понятий, с дьявольской догадливостью уловленные, были Вера, Надежда, Любовь, Мечта, Родина, Честь и Хлебушко. Он добился успеха: Обмылок сделался совершенно равнодушен к офицерской форме и даже не дрогнул лицом, когда Нор собственноручно, авансом прицепил к его кителю значок «За дальний поход». «Все носят, – объяснил Нор. – Носи и ты».

Зевку достался костюм капитана-лейтенанта. В памяти Наждака Зевок накопал обычай обмывать звездочки. Он даже немного подразнил Обмылка, указывая, что звезда у того хотя и была побольше, но одна, зато у Зевка – целых четыре («Ну и подавишься», – огрызнулся капитан третьего ранга). Мы, считая звезды, негодовали; нам казалось кощунственным само сгущение отвлеченной и прекрасной звездной идеи в шершавые украшения для незаслуженных погон. Наш взор отдохнул на Лайке, которая предстала разбитной и растрепанной бабой, без обмундирования. Ей отвели роль морячки, вечно ждущей на берегу и озабоченной отсутствием мужа. Озабоченность, развивал легенду Нор, понуждает соломенную вдову к многочисленным встречам с однополчанами и побратимами мужа в надежде получить сизокрылую весточку. Вот и теперь, слегка разочарованная молчанием далекого героя, Пенелопа, как умеет, скрашивает отпуск двум скромным воинам. Ведет их, в том числе, на экскурсию в местную пещеру, которой одною город и знаменит, а так в нем нет больше ничего достопримечательного, если не считать страшного памятника на главной площади, в расклешенных штанах, бескозырке и с чугунным автоматом наперевес.