Текст книги "Замкнутое пространство (сборник)"
Автор книги: Алексей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Спал Швейцер крепко, но проснулся рано. В подполе было холодно, его укутали ватными одеялами. Шуршали мыши и кто-то еще, но он провалился в сон, едва улегся. Проснувшись спозаранку, он не сразу понял, где находится, потом все вспомнил. Прошло не меньше часа, пока за ним спустилась Дуня; за этот час Швейцер передумал о многом. В мыслях он старался обходить стороной свое происхождение и думал лишь о его следствиях, да и то разорванно, перескакивая с одного на другое. "Так вот почему меня не посадили в карцер, – соображал он в сотый и двухсотый раз. – И доктор посматривал странно… Меня уже назначили в забой, берегли. Опасались попортить… И Оштраха тоже… Его, может быть, заодно пожалели, чтоб никто не удивлялся… А может, назначили его, а не меня…" Мысли сбивались на классику и вопросы вселенского масштаба. "Все зыбко… Все соткано Бог знает, из чего… Былиночка ему загадка… – Швейцер набрасывался на Достоевского. Умилитесь… Все слеплено из грязи, и мы тем паче…" Затем все и вовсе начинало скакать у него в голове: "Врага не бывает… Знамение – не в тени на солнце, а в наглой самодостаточности, торжестве солнца… под которым творятся страшные дела. В темноте-то случилось как раз хорошее: я убежал…"
Недостаток физического жевания компенсировался умственной жвачкой. Бессмысленно твердя про себя одно и то же, Швейцер ни на шаг не продвинулся в сторону выводов. Он не ответил на главный вопрос: что делать дальше? Вот съездит он в город, а что потом? Правда, сам город был для него тем же, чем для иных – Юпитер или Марс, и вряд ли справедливо было требовать от него каких-то решений, лежавших по ту сторону неизведанного. А неизведанное казалось столь обширным, что на его изучение не хватит оставшейся жизни. Швейцер почувствовал зуд в ногах, желая бежать – не обязательно в город, неважно, куда. Вскочить, завертеться волчком, разорваться по числу сторон света, включая промежуточные зюйд-зюйд-весты и иже с ними… Лопнуть от напряжения и обрести покой.
Однако спокойствие – не полное, конечно – пришло вслед за событием не столь мистического толка: рассвело, в подпол спустилась Дуня, и все сразу стало довольно неплохо.
В комнатах еще стоял полумрак, но смотритель был на ногах и кашлял откуда-то астматическим кашлем. Вокруг было множество предметов, назначения которых Швейцер не знал – столько, что он не стал и спрашивать: если ему повезет, то все разъяснится постепенно. Он разберется, что здесь к чему. Он научится жизни в мире, который от него тщательно прятали. Он так научится, что всем еще покажет. Не поздоровится никому. Еще не ясно, что и как он сделает, но сделает непременно, хватило бы времени.
Дуня покормила Швейцера остатками картошки, налила молока. Последнее он выпил с опаской: не пробовал отродясь.
– Пей, свежее! – пригласила его Дуня, не разобравшаяся в причине его секундного замешательства.
Швейцер, худо-бедно отдохнувший за ночь, готовился к новым впечатлениям. Он догадывался, что их будет слишком много, и заранее сдерживал себя. Он дал себе слово спрашивать только о самом важном, иначе запутается. Однако его так и подмывало выяснить назначение множества мелких вещиц и крупных предметов. Об этом назначении он чаще всего подозревал, но уверен не был: одно дело картины, фотографии и рассказы отцов, и совсем другое – осязаемая явь. Итак, он обошел молчанием маленький телевизор, необычную мебель, дымчатую хищную кошку, куриные яйца, мелкие деньги, черно-белые портретики в рамках и прочая, прочая; правда, не смог сдержаться, когда Дуня вывела из сарайчика мопед.
– Это что – ездить на нем? – спросил Швейцер недоверчиво.
– Это мопед, – Дуня нахлобучила себе на голову какую-то кастрюлю с бретелькой и влезла в старую кожаную куртку. Вторую кастрюлю она протянула Швейцеру. – Надевай!
– Зачем?
– Это каска, голову защищать. Ты что, не видел никогда?
Швейцер помотал головой, снял бейсболку и надел каску. Дуня помогла ему затянуть ремешок.
– Ну вот, небось не убьешься.
Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.
– А зачем вам… эта штука? – Он робко указал на мопед. – Вы же можете ездить на… – Он запнулся. – На автобусе, – с трудом договорил Швейцер.
– Автобус редко ходит, – рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. – Утром и вечером.
– А почему вы вчера приехали не на этом?
– Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?
Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.
– Зовите меня Куколкой, – вымолвил он в конце концов.
Дуня не удивилась и только поправила:
– "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?
– Я постараюсь, – обещал ей Швейцер. – В Лицее не говорят «ты».
Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.
Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.
– Слышьте, вы, молодцы, – вмешался он мрачно. – Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из… черт с ним, все равно, откуда… хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! – он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.
– Ясно, ясно, – проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: – Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.
"А Киев еще есть?" – едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся – на всякий случай, чтоб никого не рассердить.
– Крепче держись! – повторила Дуня. – За куртку. Нет, не так. Что ты взял двумя пальцами! Давай лучше за талию обхвати. Вот так, и прижмись хорошенько.
Обмирая от странного и сладкого нытья где-то внутри – не то в груди, не то в животе, Швейцер повиновался и даже уткнулся носом в кожаную спину.
– Не дело ты придумала, – старик не унимался.
– Похмелись, утихни, – Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.
– Да, похмелись! – сварливо передразнил ее отец. – Ну, Христос с вами.
И он вскинул руку для благословения.
Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно – во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев… Когда он явится, сверкая взором, держа в руках…
Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.
– Ноги подбери! – крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.
И Швейцер превратился в руки, колени и грудь – все то, что как-то соприкасалось с материей внешнего мира. Разум собрался в точку, интересуясь одним лишь умением мозжечка сохранять равновесие. Дуня погнала, как сумасшедшая, и вылетела на шоссе. Швейцер ощущал себя в волшебной реальности, чему во многом способствовали очки. Местность сделалась серой, точно из сна; сдержанное солнце низко принюхивалось над лесом, брезгливо пробуя верхушки на вкус. Дуня кричала какие-то объяснения, но Швейцер ничего не слышал. Треск мотора слился, соревнуясь, с сердечным боем; очень скоро мопед свернул влево, на узкую тропку, и Швейцер зажмурился. Отчаянно трясло, мопед порой взмывал в воздух, и лицеисту мерещились переломанные руки и ноги, кровавые брызги на листьях папоротника – который, вытеснив всю прочую растительность, надежно закрепился в его сознании и лез на первый план.
– А сколько нам ехать? – Швейцер, прокричал свой вопрос куда-то вниз, адресуя его седлу.
– Что? – не расслышала Дуня.
Вместо ответа Швейцер вцепился в нее крепче и помотал головой, показывая, что нет, он ничего не хочет знать. Но Дуня то ли догадалась о смысле вопроса, то ли просто продолжила уже начатую речь:
– В объезд не очень далеко! И дорога приличная! Километров сорок, а на автобусе – все семьдесят! Не надо так впиваться, мне же больно!
Швейцер осторожно пожамкал ее куртку, выпуская саму Дуню и забирая в горсти больше курточной кожи. Мопед в очередной раз воспарил, и Дуня восторженно завизжала. Они неслись вдоль глубокой канавы, по просеке. Тропа была узкой, но сравнительно ухоженной, свободной – за ней, без сомнения, следили и прибирали.
– Дорогу тянут! – кричала Дуня. – Все говорят – Сибирь, Сибирь! Медвежий угол! А мы тоже не пальцем деланы!
– Я вас не понял! – простонал Швейцер, уже – позор, падение! – начиная сожалеть о покинутом Лицее.
– Всему свое время! – откликнулась Дуня.
… Швейцер освоился быстрее, чем думал. Через короткое время он обнаружил, что уже не так плотно прижимается к дуниной спине, а пальцы левой руки почти совершенно выпустили куртку наездницы. Он осмелился вскинуть глаза и рассмотреть окрестности – в тех по-прежнему не было ничего примечательного. Поваленные стволы, развороченная почва; минут через пять они проскочили мимо странной желтой машины со множеством колес, обтянутых широкой железной лентой. Машина выглядела забытой и мертвой; вскоре им встретилась еще одна, такая же в точности, но развернутая рылом к отдалившейся сестре. Спереди у обеих было по огромному совку.
– Видишь, бульдозеры, – Дуня дернула головой в сторону второй машины.
– Да, – сказал Швейцер.
– Что – да? У вас, небось, нет таких?
– Когда мы приедем? – спросил тот в ответ, уже выказывая первые признаки нетерпения.
– Скоро! – Дуня крутанула рукоять, и мопед свирепо взвыл. – Из леса выедем – и сразу город! Ну, почти сразу.
Швейцер притих. Важность того, что вот-вот случится, начала проявляться перед ним во всей полноте. Город был для него такой же тайной, как и куриное яйцо – разница в масштабах не играла никакой роли и существовала только в абстрактном представлении. Суть оставалась одинаковой; источник информации те же книги, фотоматериалы, репродукции знаменитых полотен. Если добавить, что лицеистам не показывали фильмов, ссылаясь на отсутствие необходимого технического оснащения – оно, дескать, было где захвачено Врагом, а где коварно приведено в негодность, – то все непознанные явления мира выстраивались перед ним в унылый ряд, организуясь, конечно, по росту, но и только, в унылом однообразии, в плоской двухмерности. При желании их можно было заменить цифрами – баллами, в согласии с местом, которое они когда-то занимали во вселенной.
За деревьями мелькнуло что-то серое; оно быстро приблизилось и оказалось асфальтовой полосой.
Мопед, расправляясь с канавой, подпрыгнул в последний раз и ловко проехал по опасному мостику. Даша вырулила на шоссе и резко взяла вправо. Через полминуты лес остался позади, и потянулись землистые, пыльные избы.
Швейцер потянулся снять очки, но передумал.
Не только избы, но и замки с башнями, пореже. Красный кирпич, вольные флажки, огромные белые блюдца, притороченные близ окон второго этажа.
Мимо промчался громоздкий автомобиль с открытым кузовом. Потом прокрякал трактор, свистнул лакированный джип. Замелькали столбы с непонятными символами, кричащие плакаты с изображениями людей, машин и каких-то предметов. Надписи шли на кириллице и на латинице, разобрать их Швейцер не успевал.
Жилые постройки тасовались, стало больше аккуратных домиков с длинными стальными прутьями, нацеленными в небо. Вдоль обочины выстроились странные лиственные деревья.
Остался позади помост, увенчанный стеклянной будкой. Внутри над чем-то смеялись люди в форме; еще один прогуливался снаружи, положа обе руки на автомат с коротким стволом, повешенный на шею. Человек был затянут в черный панцирь, возле горла просматривался краешек тельняшки. Он проводил ездоков настороженным взглядом.
– Отлично! – крикнула Дуня. – Этот меня не знает. Вопросов не будет!
– Это и есть гаишник? – осторожно осведомился Швейцер.
– Ага! Ментяра, пьявка сосучая!
Мопед ворвался в город.
8
Они не стали углубляться и спешились на окраине, затормозив у дверей одноэтажного плоского домика с окнами во всю стену. Над входом нависала вывеска с крупным красным числом: «24».
– Постой снаружи и никуда не отходи, – приказала Дуня, снимая шлем. Ни с кем не заговаривай. Я только коня загоню. Лучше перейди вон туда, к углу поближе, пусть не думают, что ты со мной. Дай сюда каску, на руль повешу.
Швейцер, ступая по-кошачьи, дошел до угла здания и встал там, готовый к любым боям. Колени дрожали, и он давился собственным сердцем. Дуня позвонила, ей отворил некто незримый, но Дуне отлично знакомый. Она вкатила мопед внутрь, и белая дверь медленно поплыла на место.
Швейцер потерянно топтался, не зная, куда глядеть. Здание находилось на маленькой площади, которая, конечно, показалась ему огромной и вызывала священный трепет. Великолепие, окружавшее Швейцера, могло таить в себе равные части светлого и черного, и он в равной степени преклонялся перед обеими. Стояло раннее утро, людей на площади почти не было, но Швейцеру хватило и тех немногих, кого он видел. Это были удивительные люди, невозможные люди. Почти все они спешили по каким-то таинственным делам, и было ясно, что в этой спешке нет ни грана чрезвычайности, что все размеренно и мирно и повторяется изо дня в день. Прохожие были одеты по погоде, в легкое гражданское платье, и не имели при себе оружия. Казалось, что они гораздо дальше от войны, чем сам Швейцер, который, вопреки доводам рассудка, все прикидывал, чем будет отражать вражескую атаку. Под ногами у него валялась какая-то ржавая железка, он ее подобрал.
Какой-то мужчина, нарядившийся неряшливо и грязно, прохаживался под липой – это липа? может быть; – он кого-то ждал, и ждал, похоже, уже давно, возможно – с ночи. На плече мужчины расположился бдительный кот с брезгливой мордой.
Прошла – старушка? старушка, – ведшая на длинном шнуре кудрявую собачку? – существо, похожее на… на… Швейцер, знакомый с кухонными кошками, собак не встречал. Оно разинуло крохотную пасть и строго гавкнуло на Швейцера, который от испуга подскочил на месте.
– Спокойно, спокойно, собачек, – заворковала старушка, видя, как он взвился, но обращаясь не к нему, а к существу. Она стала подтягивать зверя к себе, а тот между тем упирался всеми четырьмя лапами. – Что ты?
Она смерила Швейцера неприязненным взглядом. Сама была толстая, низенькая, в линялом платье, расписанном грушами.
Тот сжал железку.
– Ох, Господи, грехи наши, – пробормотала старушка неизвестно, зачем, подхватила зверюжину под мышку и быстро заковыляла прочь.
Белая дверь распахнулась, и на пороге вновь появилась Дуня, державшая в руках две перевернутые пирамидки, обернутые в яркую бумагу.
– Хочешь мороженого?
Швейцер пожал плечами и неуверенно протянул руку.
– Ага, не пробовал, – Дуня удовлетворенно кивнула. – Значит, угадала. Его надо не кусать, а лизать, понемножку, а то простудишься еще.
Швейцер неуклюже сорвал обертку и языком дотронулся до содержимого. Наверно, было вкусно, но Швейцеру было не до яств. Но что-то холодное, это он понял.
– Ну, что тебе, Куколке, показать? – спросила Дуня. Она торжествовала, гордясь собой за то, что так ловко заполучила себе в кавалеры инопланетянина. Она ощущала себя всемогущей и щедрой – мороженое было лишь малой толикой того, чем она думала облагодетельствовать это невинное дитя.
Ответ Швейцера был неожиданно четким и определенным:
– Больницу.
Дуня вытаращила глаза. Швейцер заметил у нее много веснушек. Про себя он назвал их сыпью.
– Что за интерес странный?
– Я хочу проверить одну вещь, – признался тот.
Дуня отъела сразу полтрубочки.
– Как хочешь, пошли. Только внутрь не пойдем, на нас сразу обратят внимание.
Швейцер озабоченно нахмурился.
– Неужели никак не пройти?
– Никак, – твердо ответила Дуня, боясь лишиться новой игрушки. – У нас больница не столичная, но это и плохо. Все друг друга знают…
При слове «столичная» мысли Швейцера перескочили на другое:
– А далеко отсюда Москва?
Дуня прыснула.
– Ну и учат же вас там, в вашем заповеднике! Далеко.
– Нам говорили, что далеко, – пояснил слегка уязвленный Швейцер. – Но теперь мне все нужно проверять самому…
Он старательно избегал прямых обращений: злополучное «ты» никак не хотело выговариваться.
– Понятно. Доверие потеряно. У тебя капает!
Мороженое подтаяло; Швейцер шел, оставляя за собой на асфальте молочные звезды. Заметив свинство, он засуетился и начал быстро есть. Вкуса он по-прежнему не разбирал.
Они уже покинули площадь и шли теперь по кривой сонной улице, почему-то обозначенной как проспект. Редкие автомобили пугали Швейцера, хотя он шел, держась подальше от проезжей части. Глаза у него разбегались; первым, на что он обратил пристальное внимание, был трехцветный флаг, вяло свисавший с шеста над входом в какое-то здание. Символ сохранности и даже пресыщенной утомленности государственной власти отозвался горьким гневом.
– Что это за дом? – спросил Швейцер у Дуни.
– Где флаг? Это суд.
– Суд, – еле слышно повторил Швейцер. Он и после повторял за Дуней разные слова, пробуя их на вкус. Суд, смешавшись с мороженым, показался ему так себе.
– Сними очки, если хочешь – посоветовала Дуня. – Или нет, не снимай. Мало ли…
Странное дело: Швейцер совершенно не боялся погони. Ректор сотоварищи превратились в далеких призраков из волшебного сна – плоских, картонных, и даже незрячих. Здесь, в беспомощном захолустье, Швейцер чувствовал себя сильнее любого богатыря. Ему казалось, что Лицей не имеет власти над подлинной реальностью.
Но – против ожидания – эта реальность не наполняла его радостью живого, доселе не познанного бытия. Он воспринимал ее механически, как насыщенный бред, местами липкий, а где-то – разбавленный; этому бреду нельзя было пока, хотелось бы верить, что пока – итак, нельзя было поддаваться ему полностью, открываться миру сжавшейся, словно от стирки, душой. Могло разорвать, он мог не выдержать мир, стать одержимым этим миром, потерявшись в нем, и попросту прилег бы где-нибудь под тихим, сравнительно безобидным деревцем, чтобы спать – очень, очень долго, всегда.
Они миновали суд, прошли почту, химчистку, еще одно «24», кафе, магазин спорттоваров, отделение милиции (по приказу Дуни Швейцер пригнул голову и ускорил шаг), вытрезвитель, длинный кирпичный забор без вывесок и дверей, казино, автобусную остановку. Свернули за угол, пересекли пустырь и подошли к двухэтажному зданию, чей белый кирпич был грязен, а общие очертания, как выяснилось позднее, повторяли приплюснутую букву «П». У входа дремал микроавтобус; его снежные бока пересекались красными полосами.
– Ну, вот тебе больница, – улыбнулась Дуня. – Что дальше?
Швейцер остановился и долго смотрел на здание. Он прикрыл глаза, принюхался, медленно обошел вокруг машины, постоял на ступеньках. Подержался за ручку, заглянул в окно первого этажа: темно и пусто, какие-то стойки, похожие на вешалки, смутный шкаф.
– Что ты ищешь? – Дуне стало по-настоящему интересно.
– Ска… жи, – выдавил Швейцер, – ты. не знаешь человека по имени Сектор? Имя и отчество у него В. В.
– Не-а, – Дуня ответила сразу. – А кто он?
– Вот я и хочу узнать, – Швейцер провел ладонью по шершавой стене. Ничего не помню, – сказал он в пустоту, мимо Дуни. – Не за что зацепиться.
– Еврей или немец, – рассуждала меж тем Дуня, не будучи достаточно догадливой, чтобы выстроить в правильную цепочку инициалы и фамилию.
– Но все равно спасибо, – очнулся Швейцер и виновато улыбнулся. Он набрался смелости и выговорил то, о чем давно хотел сказать: – Мне… мне нечем отблагодарить… А я ва… тебе очень благодарен. Но у меня ничего нет. Зная теперь свое предназначение, я мог бы предложить сердце… или хотя бы почку… Но вы же здоровы. Ведь вы здоровы? – Не умея послужить, он готов был кусать от отчаяния локти. Снова сбился на «вы», и не заметил.
– Сердце? – Дуня изумленно уставилась на Швейцера. Потом покрутила у виска пальцем: – Ты совсем псих?
– Это дело чести, – серьезно возразил Швейцер. – Я должен что-то дать. Меня обучали не только географии. Я почти офицер.
– Отвяжись, – засмеялась Дуня. – Тебе напомнить? Офицер. Посмотрим может, и пригодишься на что…
Но Швейцер отмахнулся от очевидного. Его учили, что долг платежом красен.
Он побрел раздосадованный, и это встревожило Дуню.
– Чего ты напыжился? Ну не знаю я твоего Сектора. Кто он такой?
– Не обращайте внимания. Он должен быть связан с медициной. А где еще один город?
– Еще один город?
На лице Дуни написалось недоумение.
– Километров сто…
Швейцер слабо улыбнулся, вспоминая что-то.
– Километров или верст?
– Причем тут версты? Ты в каком веке живешь?
– Да, в каком? – Швейцер вскинул голову и посмотрел ей в глаза.
И Дуня запнулась. Впервые она почувствовала, что ввязалась во что-то серьезное – настолько, что ей это может оказаться не по зубам.
– Пойдем на реку, – предложила она. – Там красотища! Умереть можно.
9
Они сходили к реке и посидели близ старого причала, любуясь бесстрастными водами. Швейцер видел катер.
Потом вернулись в город; долго бродили по улицам, которые к полудню сделались более оживленными. На Швейцера никто не обращал внимания, но им поминутно приходилось сворачивать, у Дуни здесь было множество знакомых. Избегая встреч с ними, Дуня то и дело хватала Швейцера за вялую руку, тащила за углы. Часам к пяти вечера они обошли все. Побывали на вокзале, где Швейцер долго рассматривал экспресс, который долго и грязно отдыхал на своем пути в загадочный Екатеринбург. Выпили шипучего коричневого напитка, очень сладкого; стакан был бумажный. У Швейцера заломило зубы. Зашли в кафе; перекусили, спрятавшись в темном углу. Хотели заглянуть в автомат, выдававший моментальные снимки, но побоялись – мало ли что, улика. Дуня заметно расстроилась. После вокзала заходили во все двери подряд, не разбирая: посетили филиал сбербанка России, телеграф, видеосалон (они посмотрели странный фильм, во время которого Швейцера занимал собственно телевизор; в фильме он ничего не понял, хотя решил, что странные события больше, чем действительность, напоминают глобальную катастрофу). Потом отправились в Дом Быта, оттуда – в поликлинику (Швейцер снова напрягся, но зря), после поликлиники – в школу. Стояло лето, школа была закрыта. Однако Швейцер всерьез ею заинтересовался и долго ходил вокруг, сопоставляя с чем-то, о чем Дуня не имела ни малейшего представления. И, конечно, особый интерес проявил он к церкви – высоченной, какой-то нездорово подсохшей, в сиреневатых потеках. Дуня повязала платок, болтавшийся на шее; оба перекрестились и вошли. Когда вышли на Божий свет, Швейцер без сил опустился на ступени и уронил голову в подставленную ладонь.
– Не принимает? – шепотом спросила Дуня, пристраиваясь рядом. – А вас там вообще… крестят?
– Нам говорят, что всех нас крестили в детстве, до Врага, но потом все повторяют, потому что, может быть, кого-то и не крестили. Или он басурман.
– Давай-ка я святой водички попрошу, – Дуня начала опасливо подниматься.
– Не стоит, – остановил ее Швейцер. – Ничего страшного. Я… устал. Здесь все не так.
Распахнулась боковая дверь – незаметная, закрашенная в белокаменный тон под стать стенам, из храма бодрым шагом вышел отец Таврикий. Мелькнули чернильные пальцы: он, бывало, готовясь войти в образ педагога, специально их пачкал и считал это очень удачной выдумкой. Он видел в этом ловкий штрих и корчился от восторга, окуная персты в чернильницу.
Швейцер встал.
Таврикий был одет в кремовую рубашку с короткими рукавами и грубые, щедро простроченные синие брюки. Учитель, попадая в город, молодился, вилял джинсовым задом и подбирал живот. При виде Швейцера он покачнулся, тормозя, как будто налетел на что-то резиновое.
– Что смотрите? – Дуня недружелюбно воззрилась на отца Таврикия. Узоры увидели?
Швейцер начал спускаться по ступеням. Наставник отступил и крепко прижал к себе кожаную папку, которую держал под мышкой.
– Ох! – сообразила Дуня и прикрыла рот ладонью.
Швейцер пока не решил, что сделает. Его так трясло, что странно было, как он еще идет. Но Таврикий избавил его от раздумий. Учитель, сыграв лицом не то си-бемоль, не то фа-диез, отступил еще на два шага, повернулся и бросился обратно в церковь. Дверь захлопнулась в ту же секунду, когда Швейцер сошел на чистенький пятачок, что был устроен перед храмом.
Он остановился и стоял с расставленными руками, глядя на место, где только что воплощалась потусторонняя сила. Но Дуня не позволила ему прохлаждаться.
– Ну-ка, дружок, соберись! – Она схватила Швейцера за локоть и с силой дернула. – Давай, куколка чертов! Все-таки влипли! Сейчас он подмогу вызовет! Пошевеливайся!
Швейцер послушно побежал. Трансформация, случившаяся с отцом Таврикием, вывела его за рамки осмысленного существования. Чего-то такого он ждал, но ждать одно, и совсем другое – убедиться своими глазами.
Дуня оглянулась на бегу, сбавила скорость и придержала Швейцера:
– Погоди.
Из-за угла вырулил прокопченный автомобиль, некогда бежевый. Дуня заступила ему дорогу и отчаянно замахала рукой.
"Знакомый", – подумал как будто не Швейцер.
– Садись! Живее!
Дуня втащила его в салон. Машина рванулась, Швейцер закрыл глаза. Перед ним снова поплыли маски, руки – не поймешь, чьи, в резиновых перчатках; в-в-сектор, дальняя дорога, хлынул свет в глаза, запахло сахарным кладбищем.
– Успеем! Сейчас, Куколка, не дрожи. Почти приехали. Вот, уже приехали.
Она что-то сунула водителю, которого Швейцер так толком и не успел разглядеть.
– Выкатывайся!
Они очутились перед вывеской «24» – там, откуда начали захватывающую экскурсию.
Швейцер попытался протестовать:
– Дуня, не стоит! Я вам и так обязан! Я разберусь сам. Оставьте меня здесь, все будет хорошо. Мне все равно нужно дальше, я хочу добраться до Москвы.
– Доберешься, – Дуня скрылась за дверью и через несколько секунд вывела мопед. – Эх, что за жизнь! Сейчас я тебя с ветерком, держись хорошенько.
Она нахлобучила на Швейцера шлем.
Мир сузился и пропал, они остались вдвоем. Они уже давно были вдвоем, а мир – чепуха. Теперь Швейцер знал это точно. Ему захотелось, чтобы Дуня ехала как можно быстрее – так, чтобы вселенная слилась и обернулась снежной пылью вроде той, что он видел в салоне, на экране, перед началом фильма; потом тот снег рассеялся, и проступило кровавое буйство.
– Переночуешь, а завтра решим! – кричала Дуня, глотая ветер.
– А дядька был душный! – говорила она через пару минут. – Клещ потеющий! А туда же, по церквам шастает! Он тебя бил?
– Нет! – крикнул Швейцер.
Обратный путь тянулся дольше. Все было иначе. Снова предчувствовалось новое, но другое. Состоялось знакомство с новизной материальных явлений; теперь, когда Швейцер познал действительность, окружавшую домик смотрителя, настала очередь событий. Материальные явления он видел. В событиях участвовать не хотелось, он устал. Он чувствовал, что это будут не слишком новые события.
"Я предложил ей сердце, – думал Швейцер, подпрыгивая в седле. – Какая ирония! Классика гласит, что это делается иначе, вместе с рукой".
Он так и не понял до конца, где побывал. Но в нем билось одно: гады, гады! Потом затихало, преображаясь в угрюмый фон. Потом билось снова.
Он понимал, что не должен задерживаться на переезде. Возможно, переночевать. И все. Ранним утром он уйдет, как-нибудь выживет. Нет бумаг ну и что? Есть другие смотрители с дочками… "Не оскудела земля русская", припомнились слова, которые особенно любил преподавательский состав Лицея. Правы, проклятые. Себе на горе правы, играли с огнем. Это после, сейчас надо решить другое. Он обязан отплатить добром за добро. Эти люди рисковали, помогая ему. Он, если бы умел, весь вшился в них, спасая жизнь заступников… полуфабрикат – да, так они его называли, он слышал, когда сидел в подполе. Гнусное слово, что-то подлое означает. Их жизнь, однако, в безопасности, вшиваться незачем… Пообещать что-то? Поклясться? Можно, только чем теперь клясться…
Он замотал головой, отгоняя жалкие мысли. Дай Бог – или кто там дает им доброго здоровья. Но нелепые фантазии не отставали. Швейцер представил, как выжигает Лицей дотла, а после перевозит в освободившиеся хоромы смотрителя с Дуней. Отдаваясь на волю грез, он перебрал в уме всех и каждого. Расстрелял охранников, посадил на кол Саллюстия, сшил, будто сложных сиамских близнецов, Савватия с Мамонтовым. Игла была ржавая, кривая, с насечками. Звериная ярость гудела в груди, перед глазами стояли жуткие пытки, которым он подвергнет мерзавцев. Он никому не уступит этого удовольствия; он извинится перед товарищами и запрет их где-нибудь, на время… пока все не кончится. Ни с кем не поделится, будет разить в одиночку. Направо и налево. Это несправедливо. И черт с ним… черт, черт, черт – десять раз с удовольствием повторил Швейцер. Буду повторять и твердить, и вопить: черт, черт, черт, черт! Вот кого мы устроим! Вот кого вы боитесь, запрещаете! Черт, черт, черт, черт, черт. Рогатый, диавол, сатана, нечистый, Враг, демон…
Мопед влетел во двор. Солнце еще стояло над лесом: задержалось, задумалось, хотело посмотреть. Было тепло и тихо. Дверь медленно отворилась, из домика вышел охранник. Он лениво наставил на ездоков оружие. Тут же из-за угла вышел второй, за ним – третий.
В дверном проеме показался смотритель. Он выглядел так, словно только что съел что-то очень горькое, о чем сам себя предупреждал, но не послушал. Его левый глаз заплыл, глаза недобро сверкали. При взгляде на прибывших выражение лица не изменилось.
– Сиди, – сказала Дуня ледяным голосом.
– Но недолго, – откликнулся первый охранник и вынул наручники.
Швейцер огляделся. Вокруг – ничего. Ничего, с чем можно было бы пойти против автомата.
– У, козлина старый, намаялись из-за тебя!
За спиной смотрителя вырос четвертый охранник. Он врезал хозяину по шее, и тот рухнул на колени.
"Неотложная медицинская помощь", – ни с того, ни с сего вспомнил Швейцер. В мозгу сверкнуло, он понял, что сделает. Русский человек, как известно, проверяется на rendez-vous. И часто бывает, что последнее, самое важное, происходит в форме рокового единения с жертвой. Рогожин, Карандышев…
"Здоровье – вещь временная".
"Не зря вспоминался Карандышев. Так не доставайся же ты никому – вот оно, но только не про нее, про Швейцера. Во всяком случае, про его часть".
