Текст книги "Замкнутое пространство (сборник)"
Автор книги: Алексей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Вустин, нервничая, загодя снял очки и вертел их в руках. Швейцер толкнул его в бок:
– Наденьте, вы что! И вправду ослепнете!
Тот спохватился и вернул очки на место.
– Ох, пропаду я с ним, – пробормотал Швейцер так, чтобы Вустин не услышал. Поздно, уже не переиграешь. На что он рассчитывал? На благодарность и преданность, конечно. Вустин, отвергнутый всеми, кроме Швейцера, готов для него на все. Это читалось во взгляде, в поспешности движений, угодливости осанки. Но эта любовь может быстро закончиться – как только Вустин попадет в ректорские лапы. А значит, Швейцер выгадывал совсем немного – минуту здесь, минуту там. Если ему не удастся за этот срок найти выход на поверхность, то он пропал. Туннель закупорят с обоих концов, прочешут, заполнят дымом Швейцер почему-то был уверен, что уж до туннеля-то он доберется, хотя последний был всего лишь смутным сном. Добрался же Раевский! Тот шел как-то иначе, но как – не узнать уже никому.
Он поискал взглядом вчерашнего повара: точно – вон он, стоит на отшибе с запрокинутой головой.
"В худшем случае – изображу панический страх, – догадался Швейцер. Или религиозный ужас? Экстаз?" Он ужаснулся по-настоящему: хула, великий грех, крамола!
Как быстро он разобрался с Врагом. Вы слишком торопитесь, сударь.
Динамики рявкнули, собравшиеся вздрогнули, и кто-то ахнул. Несколько человек захлопали в ладоши, чей-то слабый голос выкрикнул "Вау!"
Барабан ритмично отщелкивал остановившееся время, подхрюкивал бас.
На землю упала ночь.
Черный диск, как новый Бог, победно висел в вышине, обрамленный огненной короной. Зубцы содрогались, стараясь попасть в такт; прочая жизнь прекратилась. Солнечный Бог напялил страшную маску – или он ее сбросил?
– Взирайте! – взвизгнул Саллюстий и взмахнул распростертыми руками на манер дирижера. Небесный оркестр отвечал ему на каких-то секретных частотах. Инфразвук возбуждает ужас – стало быть, это вполне мог оказаться инфразвук.
Ну, все.
Швейцер перекрестился и попятился в дверь.
– Вустин! – прошипел он сквозь зубы.
Безмозглый Вустин неуклюже сорвал очки и бросил их на асфальт. Звон стекла заглушили адские аккорды.
"Болван!" – у Швейцера не было времени браниться. Он уже несся по пустому коридору; сохранись в нем способность замечать и оценивать, он бы понял, каким жутким и жалким сделался Лицей в одночасье. Все ушли в ночь, а стены сочатся кровью в ожидании новых хозяев. Но Швейцеру было не до того. Он вбежал в столовую, жидко освещенную несколькими светильниками. Далеко позади топотал Вустин.
Еще дальше бухала музыка, приветствуя черное солнце. Праздничный мрак наполнялся негритянским ритмом; несотворенный кумир взирал с небес, сверкая свежевымытой гривой и корчась.
Когда Швейцер увидел, что железная дверь не то что не заперта вчерашнего замка нет вообще, и лишь засов задвинут, смешная предосторожность, – когда он все это увидел, то осознал, что в душе надеялся совсем на другое. Но теперь, когда он уже рассказал Вустину, отступать было некуда. Швейцер присел на корточки и спрятался за плитой.
В столовую влетел Вустин с зажатыми в кулак очками. Он остановился и начал тревожно осматриваться, ища Швейцера.
– Сюда!
Голова на миг вынырнула из-за плиты. Вустин бросился в кухню.
– Видите – вон она, дверь, – Швейцер, не вставая, указал пальцем. "Пальцем показывать неприлично", – вспомнил он некстати.
Вустин кивнул, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Он жалел, что ввязался, и хотел, чтобы все поскорее закончилось.
– Я отодвину засов, вы его задвинете, и все.
– Ну так давайте же!
– Что?
Швейцер распрямился и слепо посмотрел на Вустина. Ступор продолжался недолго, взгляд ожил, Швейцер протянул сообщнику ладонь:
– Прощайте, Вустин. Мы в любом случае больше не увидимся. Это-то вы понимаете?
Тот снова кивнул и вдруг затрясся, едва дотронувшись до предложенных пальцев.
– Возьмите себя в руки! Не вам же бежать.
Швейцер подкрался к двери, потянул засов. Железяка скользнула, как в масле. Дверь бесшумно отошла, склад дохнул на Швейцера мясным морозом. С потолка свисали говяжьи туши, еле слышно гудели холодильники.
Он оглянулся в последний раз. Вустин стоял в проеме и ждал команды.
– Закрывайте, – Швейцер приметил еще одну дверь, совершенно гладкую без замков, засовов и замочных скважин. Итак, он либо пройдет, либо – нет.
– Вы поберегитесь, – прошептал Вустин, налег на дверь, и беглец очутился в полумраке. Изо рта вырвалось облачко пара.
– Хороший совет, – огибая туши, Швейцер поспешил к своей цели.
Дверь не подалась.
"Проклятье!" Он отчаянно оглянулся, ища ломик или что-то, чем можно было ее поддеть. Нет, ломик тут не пойдет. Тут какая-то автоматика, электричество. Сколько прошло времени? Затмение, должно быть, уже на исходе, если не закончилось вообще. Сейчас в кухню явится куча народа. Ну, так он и знал. Смешные надежды, безумные планы.
Не отдавая отчета в своих поступках, Швейцер ухватился за рычаг рубильника и дернул вниз. Наитие, не иначе. Свет погас, и не только на складе: мрак окутал столовую и прилегавший коридор. Но дверь тихо хрюкнула и приоткрылась. Перед тем, как проскользнуть внутрь, Швейцер вернул рычаг в прежнее положение. Затем он прыгнул в темноту, одновременно потянув дверь обратно. Шалости света – мало ли, что случилось. Решат, что виновато затмение, атмосферные выверты, электрические перепады… Бог с ним со всем, теперь – вперед!..
Швейцер чуть не упал, он стоял на второй верхней ступеньке каменной лестницы, которая вела неизвестно куда.
Он спустился, держась за стену, и скоро оказался на ровной площадке. Внезапно вспыхнул свет: перед Швейцером была странная комнатка-конурка, почти что ящик. На левой стенке ящика были стальные кнопки, с потолка светила круглая лампа.
Швейцер никогда не видел лифта, только слышал о нем.
Он шагнул внутрь, и створки сомкнулись.
3
Отец Савватий вошел в кабинет без стука. Доктор Мамонтов озабоченно хлопал по руке Вустина, оголенной по локоть. Плечо Вустина было перетянуто жгутом.
– Он не мог далеко уйти, – заявил ректор, словно они с доктором были одни.
– Юноша уже все осознал, – мрачно усмехнулся Мамонтов, выбирая шприц. Клянется, будто ничего не знает. Боится, что мозги разрежу.
Савватий выпятил бороду и шагнул к полумертвому от ужаса Вустину.
– Может быть, он что-то забыл, – сказал он с фальшивым сочувствием, по-прежнему обращаясь к одному доктору. – Может быть, Враг научил его ложному понятию о чести.
– Поможем, – пробормотал Мамонтов, наполняя шприц. – Сейчас он все вспомнит и все расскажет. И мы останемся друзьями. Верно я говорю?
Он обмакнул ватку в спирт, протер кожу.
– Худо ему не станет? – ректор нахмурился, а Вустин ухватился за его вопрос, как за соломинку: еще не все потеряно, о нем беспокоятся, а значит оставят в живых. С чего он вообще взял, что здесь убивают?
Но последняя гипотеза, к вящему удивлению Вустина, показалась ему правильной сразу, как только пришла в его голову. Более того – такое предположение каким-то волшебным образом ставило все на места, вот только Вустин не мог понять, что именно и куда.
– Не особенно, – успокоил ректора доктор. – Просто начнет болтать всякую чушь. А заодно и не чушь.
Савватий беспомощно рыкнул, рванул крест и заходил по кабинету.
– Прошло два часа, – он разговаривал сам с собой. – Их видели вместе во время затмения. Даже если допустить, что этот мерзавец все два часа бежал без остановки, то… Десять километров? Пятнадцать?.. Или он где-то притаился и ждет? Что он тебе рассказывал, сученыш? – ректор не выдержал и вцепился Вустину в волосы. – Куда он пошел?
Здоровенный Вустин закричал, как подстреленный заяц.
– А, тварь! – Савватий брезгливо оттолкнул его голову. – Давайте быстрее, доктор.
– Я все сказал! – Вустин дернулся, и Мамонтов попал мимо вены. Он легонько шлепнул воспитанника по щеке, и тот хлебнул полный рот воздуха.
Вторая попытка оказалась успешной. Доктор распустил жгут и медленно ввел раствор, окрасившийся красным и черным. Вустин откинулся на спинку кресла и стеклянными глазами уставился в потолок.
– Ну, что? – ректор склонился, ловя каждый его вздох.
– Обождите немного, не все сразу, – Мамонтов стянул перчатки и швырнул их в таз. Потом он раздвинул и без того распахнутые веки Вустина, заглянул в зрачки.
– Скоро начнется, – доктор вытряхнул из пачки сигарету и закурил, чего никогда не позволял себе в смотровом кабинете. И вообще нигде не позволял во всяком случае, на виду у лицеистов.
Лицо Вустина расползлось в глупой улыбке.
– Гы! – таким же глупым был и смешок. – Моем-моем трубочиста… щетка, знаете, вся стерлась, мастика налипла… Подлецы! Я покажу им… Я видел его, видел!
– Кого? – быстро шагнул к нему Савватий.
Вустин раздвоился, одна его часть отвечала на вопросы из внешнего мира, другая молола чепуху. Это было настоящее веселье, только немного муторное.
– Раевского. Поповское брюхо с крестом, и бумажка упала… Я думаю, что Враг все-таки есть, правда? С чего им врать? Подлецы, подлецы… Этого Листопадова я прижму в умывалке, форшмак приготовлю… Разбей очки – ну, я и разбил. Еще недоволен был чем-то. А я ему не сторож, нашел на подхват… Барышня оскорбилась, но я всего-то поскользнулся. Я с вами не буду танцевать, господин ректор. Честное слово, не бойтесь!
– А это не вредно для него? – снова забеспокоился отец Савватий.
– Ерунда! – Мамонтов махнул рукой и улыбнулся. – Это нестойкое соединение, быстро выводится с мочой.
Савватий склонился над Вустиным, сунув бороду прямо в лицо:
– Куда пошел господин Швейцер? Он говорил тебе что-нибудь?
Вустин начал петь какую-то песню, но тут же сбился на другое:
– Вражья записка, которую… нет, она не вражья, Раевский уронил, Саллюстий наступил… Сыплются бомбы, падает снег…
– О чем ты говоришь? Где эта записка?
Вустин неуклюже потянулся к карману, но руки его были прикручены к креслу. Мамонтов залез ему в карман двумя пальцами и ничего не нашел.
– Вот же сволочь, – проскрежетал зубами Савватий. – Ведь он, крысеныш, чистый брак в работе. А мнение имеет!
– Обучение логическому мышлению, – покачал головой Мамонтов. – А я ведь предупреждал, что весь этот колледж когда-нибудь выйдет боком. То ли дело залить формалином…
– Я тут ничего не решаю, – огрызнулся ректор.
– Ну, так скоро будете возить их на экскурсии, в Москву, – безжалостно сказал доктор Мамонтов. Он даже внешне изменился: черная челка упала на глаз, обнажились зубы, обычная ирония превратилась в грубый неразборчивый яд.
Вустин тяжело дышал и сидел уже молча, с закатившимися белками.
– Вы схалтурили с вашим Раевским, – продолжал доктор. – Слишком уж вы беспечны. Надо было обставить процедуру как-то иначе… а что в итоге? Наведались с причиндалами, пустили слезу, брякнули металлом в беспомощном блеянии… И тут же – событие, почти праздник! Затмения они, видишь ли, не видели! Как же не поглазеть!
– Хватит, – Савватий задрал рясу и сунул записку в карман полосатых брюк. – Концерт окончен? Или это у вас сеансом называется?
– Да окончен, идите, – Мамонтов похлопал Вустина по щеке. – С ним точно решено?
– Точно, – буркнул ректор. – Когда б не побег, можно было бы считать, что все сложилось удачно. Комплексная заявка, факс пришел утром. Я хотел пристроить Берестецкого, но раз уж так вышло… на ловца и зверь бежит. Правда, придется втемную, без Устроения. Недостоин Господа, глупая чурка.
– Так я позабавлюсь?
– Сколько хотите, лишь бы его удар не хватил.
– Никаких ударов. Есть данные, что немного адреналина способствует… общей биохимии, – настроение доктора Мамонтова улучшалось на глазах. Он знал, что лично ему побег не грозил ничем, это – головная боль администрации.
Отец Савватий кашлянул, харкнул в плевательницу и грузно протиснулся в дверь. Доктор присел перед Вустиным на корточки, пощупал пульс. Удовлетворившись, засвистал и стал готовить новый раствор. Пациента требовалось усыпить, и усыпить надежно. Но перед сном ему расскажут страшную сказку, какой он наверняка не слыхивал от папы-мамы. Ничего особенного! доктор весело вскинул брови. Не слыхивал не потому, почему вы подумали, а как раз из-за папы и мамы. Как же он мог от них что-то слышать, если те ничего ему не рассказывали?
Вустин засопел и дернулся. Мамонтов знал, что у него должна болеть голова и пересохнуть горло. Он разболтал в мензурке сладкий сироп и поднес к губам пациента. Вустин очнулся и испуганно огляделся. Он выпил болтушку, но продолжал молчать.
Не смеет, молодец.
– Доброе утро, – голос Мамонтова был вкрадчив. Доктор весь дрожал, предвкушая восторг откровения. – Что же ты натворил, голубчик?
"Ты" неприятно резало слух. Виноватый Вустин попытался пожать плечами.
– Как ты думаешь, что теперь с тобой будет? За организацию побега?
– Устроение, – одними губами выговорил Вустин, проговариваясь и показывая, что истинный смысл церемонии был подсознательно понятен воспитанникам.
– Дурачок, – улыбнулся Мамонтов. Лицеист с ужасом отметил, что зрачки доктора странным образом порыжели. – Но ты, как ни удивительно, прав. Господь, разумеется, не может избрать своим членом такого мерзавца. Однако выход всегда есть: вместо Господа мы устроим кого-нибудь другого.
Вустин молчал.
Мамонтов провел пальцами по его лицу.
– Сегодня пришла заявка, по факсу. Не знаешь, что такое факс? Ну, тебе ни к чему. Нужен органокомплекс. Печень, обе почки, кожа, метра четыре кишок. Какая-то шишка по пьяному делу угодила в аварию. Дело, полагаю, дохлое – там наверняка нужны и мозги, а с твоими мозгами далеко не уедешь. Но мы и их вынем. Не понимаешь?
Ответа не было.
– Золотой Фонд нации, – ответил за него доктор Мамонтов. – Именно так. Банк органов. Вас, понимаешь ли, выращивают в колбе, разводят. А после учат, натаскивают – зачем, как по-твоему? Затем, что это хоть и стоит бешеных денег, но заморозить вас еще дороже. Такой парадокс. Да и благородное воспитание облагораживает ваши внутренние органы. Мы не знаем, почему. Аристократизм – не пустой звук, он тесно связан с тщательной селекцией. Танцы, с-сука, астрохлюндия… Вот вас и дрессируют, развивают кору… Враг там, понимаешь, мамы-папы, реликвии… А этих семейных реликвий на помойке набрали, для легенды. Фотку матушки твоего приятеля я, например, притащил сам. Валялась у меня без пользы. Знаешь, какая это шкура была? Мы с ней однажды… Что?
Мамонтов, почитая Вустина за тугодума, никак не ждал, что тот так быстро сориентируется и будет спорить. О чем тут спорить? – впору не спорить, впору думать об устройстве мира и о своем в нем месте – право слово, незавидном.
– Пупок, – пробормотал Вустин.
– Что – пупок?
– Я родился. У меня есть пупок.
– Ну, пупок. И что с того? На одном конце – ты. А на другом кто?
Вустин ничего не сказал.
– Я думал, ты тормоз, – запоздало удивился Мамонтов. – Как это ты быстро про пупок спросил!..
– Вы все врете, – проговорил Вустин и дернулся.
– Я вру? – доктор распрямился и весело посмотрел на него. – Хочешь, телевизор покажу? Мы сейчас кое-куда отправимся, я тебе покажу новости. Сегодня в мире. Москву посмотришь… Думаешь, там дьяволы с рогами в Кремле засели? Вовсе нет, Бог миловал. Жизнь кипит… заготконтора!
Вустин вдруг заорал во все горло, и Мамонтов быстро закрыл ему рот ладонью.
– Знаешь, почему я здесь? – сказал он с ненавистью. – Потому что на дух не переношу таких. Я даже выступал за всякие там запреты… Блевать от вас тянет, понимаешь? Я сам такой. Из вашего племени. Мне знаешь, сколько лет? Они у меня вот где, – Он сперва хотел провести ребром ладони по горлу, но тут же, раздираемый разнонаправленными чувствами, соорудил кулак. Потряс им. – Боятся они меня! Много знаю. Меня оставили: свой лучше разберется в ваших потрохах… Но я никогда не был бараном вроде вас. А сейчас, урод, ты познакомишься с самой что ни на есть новейшей историей…
Не отнимая руки, он сунул другую в карман халата, вынул пластырь.
– Только пикни! Скормлю собакам…
Мамонтов крестом залепил Вустину губы, приготовил наручники и начал разматывать бинты, крепившие кисти к ручкам кресла.
… Покуда он бесновался, отец Савватий влетел в уже известную секретную комнату. Он вынул сотовый телефон и позвонил попечителю Браго. Труба внимательно выслушала последние известия и тон, в котором она ответила, овеществился в виде испарины, проступившей на ректорском лбу.
– Послушайте, – говорил попечитель Браго ровным и спокойным голосом. У вас было все. Меня не интересуют никакие альтернативные варианты. Вы и ваши сотрудники плюете в колодец, кусаете дающую руку. Воображаю ваши смешочки: у богатых своих причуды! Так вот: вы правы, я богатый. И у меня есть причуда. Я долго кормил и содержал вас, не требуя ничего взамен. В кои веки раз я обратился к вам с личной просьбой. Мне нужен именно этот. На вас уходят сумасшедшие деньги, ваше малейшее самодурство…
"Ну, с самодурством – это не к нам, – сказал про себя ректор. – Дорогая заморозка – пусть так, я не спорю, но вся эта божественная комедия с балами и латынью – плод вашего, господа, извращенного воображения. Платим, гуляем, желаем первого сорту!"
Вслух он ничего такого не сказал, а ответил:
– Не волнуйтесь, почтеннейший. Он далеко не уйдет.
– Тогда к чему эта паника? Зачем вы вообще мне звоните, если ситуация под контролем? Боитесь, что доберется до журналистов?
– Нет, этого я не боюсь. На станцию посланы люди. Ближайшие населенные пункты прочесываются, – Савватий соврал. Администрация Лицея давным-давно разворовала средства, отпущенные на кадровые нужды. – И журналистов в них нет. Я боюсь только, как бы с ним чего не случилось. Тайга здесь – одно только слово, вы понимаете, но он же ни черта не соображает, лютик оранжерейный. Напорется на сук…
– Вот и постарайтесь, чтоб не напоролся! Обрубите все сучья! Может быть, вам деньжат подкинуть на топоры?
Савватий отнял трубу от уха и уставился на нее бешеным взглядом.
Немного успокоившись, он примирительно сказал:
– Добро, извините меня. Конечно, я зря позвонил. Все будет хорошо, господин попечитель.
На том конце отключились.
Ректор перевел дух, налил себе из первой попавшейся бутылки, выпил. Затем вызвал повара.
– Устроение – великая вещь, голубчик, – начал он, когда хмурый усач переступил порог. – Господь не брезгует натурпродуктами. Намек понятен? Почему вы не запираете двери, идиот проклятый?..
Но думал отец Савватий совсем не о поваре, повар – формальность. Ему не давала покоя железная дорога. Возможно, он опоздал с отправкой людей. До сих пор им везло, и редких беглецов заносило в другую сторону. Однако удача госпожа с характером.
4
Швейцер ждал, что туннель окажется длиною в несколько верст и будет даже не туннелем, а каким-нибудь хитрым лабиринтом. Думал он и о монстрах, которые питали слабость к темным подземельям. Эти смутные картины сочетались в его сознании с пулеметной стрельбой, цепкими лучами прожекторов и воем сирен – так, что он уже не знал, что хуже: монстры или те, кто пустится за ним в погоню.
Действительность оказалась иной, все развивалось очень быстро. Действия, на которые Швейцер отводил себе если не часы, то уж всяко десятки минут, заняли минуту-другую. Он, разумеется, не ушел далеко и выскочил у самой Ограды, но – по другую ее сторону.
Лифт опустил его в сухой и теплый подвал. Двери разошлись; Швейцер выскочил в предбанник и дико посмотрел сперва налево, затем направо. Насчет туннеля он не ошибся: в обе стороны разбегались тусклые рельсы; справа виднелась вагонетка, почти терявшаяся в темноте. К стенам крепились толстые шланги и разноцветные провода. По потолку тянулась цепочка лампочек; пахло резиной и какой-то сложной машинной химией. Прямо перед вагонеткой Швейцер разглядел тонкую железную лестницу, уходившую вверх. Туннель был пуст, однако слева Швейцер приметил стеклянный футляр: сторожевую будку. Внутри смутно виднелась панель с незнакомыми приборами. Горящая зеленая лампочка подтверждала его опасения, что охранник отлучился взглянуть на небесную драму и скоро вернется. Швейцер думал недолго, он выбрал лестницу. Она наверняка вела в какой-нибудь люк, который открывался либо в сам Лицей, либо на волю. Пан или пропал, в первом случае можно было затаиться вверху и выждать, во втором же…
На секунду он замешкался: может быть, все-таки стоит взять левее и пробежать за будку? Нет, лучше синица в руке. Конечно, его мысли текли не столь стройно – они вообще не текли: при виде лестницы в его обезумевшем мозгу полыхнуло красным, и Швейцер бросился в сторону вагонетки. Ему повезло, он ухитрился не ступить на рельсы – иначе принял бы, как рассказывал Саллюстий, "смерть без пролития крови": Швейцер не знал, что такая смерть струилась совсем рядом. Он связывал ее лишь со сказочными временами инквизиции.
Первые несколько ступенек были обычными; выше лестница заключалась в железные кольца. "Чтобы не упасть", – догадался Швейцер, ни разу в жизни не видевший таких лестниц. Теперь ему предстояло подняться с глубины, на которую его опустил лифт. Сколько он проехал этажей? Немного, не больше трех. Швейцер полез быстрее, лакированные туфли соскальзывали с прутьев. Было очень жарко и сухо. "Может быть, здесь преисподняя. В последнюю секунду мохнатая лапа вцепится и сдернет меня вниз". Теперь железные кольца ему мешали, он поминутно бился в них теменем. Но причиной финального удара было не кольцо: Швейцер наткнулся на крышку люка – чего и ждал; правда, крышка оказалась не круглой, а квадратной. Запоров не было, и он подумал, что сейчас все решится. Возвращаться уже поздно – или еще нет? Силы лицеиста учетверились, он поднял руку и толкнул плиту. Та откинулась с неожиданной легкостью, и стало светло. Швейцер зажмурился, вцепился в края, подтянулся. Он находился в каком-то широком и плоском ангаре, которого нельзя было видеть из окон лицея: постройка стояла почти вплотную к Ограде. Затмение закончилось, ангар был залит солнечным светом. Воздух был влажным, вокруг площадки с люком зеленела примятая трава. Огурцы, помидоры, кабачки: Швейцер угодил в оранжерею, о существовании которой не подозревал. Он выбрался из дыры, осторожно захлопнул крышку и тут же метнулся на брюхо, заметив вдалеке какого-то человека. Тот ничего не слышал и стоял спиной к Швейцеру. Беглец пополз в его сторону, стараясь не шуршать листьями. Человек насвистывал, будучи поглощен обычным огородным занятием: привязывал к тонким деревянным рейкам капризные стебли. Ему было лет шестьдесят, и прежде Швейцер ни разу его не встречал, хотя лицеисту казалось, что он знает в лицо всех работников Лицея. Огородник закончил свое дело, подхватил огромную лейку и пошел по дорожке, удаляясь от Швейцера.
Тот дрожал, ожидая что Враг, в существовании которого он так неосмотрительно усомнился, наконец-то проявит себя, скрутит небо, вывернет Швейцера наизнанку, нашпигует личинками… Ждал стрекоз, ждал бесшумных роботов с прививочными автоматами. Ждал ядовитого газа и темных страхов из темной комнаты. Но вместо всего этого жужжали мухи, журчала невидимая вода. Не старику же быть агентом черного воинства – он вел себя уверенно и был поглощен работой, как будто мир не рухнул, да тот и не рухнул, вот же он. И все же, несмотря на безоблачность обстановки, Швейцер едва не лишился чувств. Шаг, сделанный за черту, оказался для него слишком сильным испытанием. Поход за Ограду казался не просто преступным противоестественным, как если бы он съел жабу или совокупился с кем-то из педагогов. Он походил на старое домашнее животное, которое годами держали дома и ни с того, ни с сего вдруг вышвырнули на улицу.
Старик пошел обратно, Швейцер присел и съежился в зарослях. Огородник, не глядя в его сторону, проследовал дальше, пока не скрылся из виду. Хлопнула легкая дверь.
Швейцер выскочил из укрытия и со всех ног помчался за стариком. Он понимал, что рискует, но ему было все равно. Теперь он знал, где выход, и должен был выйти. Не думая, что будет, если старик вдруг вернется, Швейцер осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу. Солнце ударило ему в глаза. Перед ним был лес, отделенный от оранжереи широкой полосой асфальта. Конечно, полоса хорошо просматривалась, нужно было улучить подходящий момент и… Швейцер посмотрел наверх и увидел камеру слежения. Она была нацелена прямо на него. Швейцер знал, что это за штука, в Лицее их было полно. Оставалось надеяться, что в караулке, или где они там сидят, отвлеклись, пьют кофе или дуются, не видя экрана, в запрещенные карты. Тишина обнадеживала, его еще не хватились. Он пригнулся и выскочил наружу, отметив, что остальные полосы препятствий остались за спиной: они пролегали в аккурат между Оградой и зданием оранжереи. Рассматривать последнюю снаружи времени не было. Все равно пропадать! Швейцер побежал.
Ему почудилось, что путь до леса отнял у него минимум час; со стороны, если бы кто его видел, могло показаться, что в чащу метнулась выпущенная стрела – ну, не стрела, так некий стремительный ком, в котором невозможно было разобрать ни рук, ни ног. На все ушли считанные секунды, Швейцер ворвался в ельник и там, споткнувшись о первый же корень, растянулся во весь рост. Сырая, потусторонняя земля показалась ему страшнее марсианского грунта, прикоснуться к ней было страшнее, чем опустить руку в кислоту, и Швейцера подбросило. Он оттолкнулся всем телом и снова упал, мгновенно вскочил на ноги, вломился в сплетение колючих ветвей. Иглы впились в его пунцовые щеки, налетела мошкара. Гнус – особо опасную заразу, напичканную вражьими мыслями, истребляли, как рассказывал Коллодий, сильнодействующими дезинсектантами, но всех не перебьешь, живности оставалось много. Швейцер, никогда не знавший ничего подобного, в какой-то миг был вынужден поднять воротник рубашки и схватиться за лицо, прикрывая его ладонями; это мало чем помогло, укусы множились. Он запоздало отметил, что его одежда совершенно не подходит для путешествия по вражеской территории: школьный сюртук, тесные туфли и просторные тонкие брюки, сшитые с похвальной прозорливостью так, что ничего не обтягивали и не сжимали; лицеисты могли ходить свободно, не отвлекаясь на докучливые ощущения в нежелательных зонах. Правую штанину он разорвал во время падения. Укусы отрезвляли, рассудок постепенно возвращался, и Швейцер даже пожалел, что не пошарил в оранжерее и не взял оттуда какую-нибудь рабочую одежду.
Окончательно выдохшись, он остановился и сел под деревом. Прислушался: тайга звенела птицами, сосны скрипели и щелкали брачным дятлом, пахло чем-то тревожным и радостным: грибами, но Швейцер не знал, что это они, и не представлял их в действительности, на воле – только на страницах книг. Он слишком много не, и большей частью эта частица требовала глаголов вроде «знать» и «видеть». Швейцер прислушался, стараясь уловить шум погони; погони не было. Сколько же времени прошло? Полтора часа? Три? Скажи ему кто, что на все про все он потратил не больше десяти минут, Швейцер поднял бы его на смех.
Он понимал, что обманываться не стоит – в конечном счете его все равно изловят и скрутят. Он даже не знал, куда направляется и зачем, собственно говоря, убежал: на что он рассчитывал? Найти больницу? Пойти по дороге, которой его везли? Закончить работу Раевского, которая неизвестно, в чем заключалась? Разжиться достоверными сведениями о внешней действительности но что в ней толку? Даже если он что-то разнюхает, ему не позволят поделиться новостями с товарищами. Ночью доставят в карцер, а утром объявят минуту молчания. Эти мысли давались Швейцеру с трудом, он пока не мог привыкнуть к гипотезе о полном несовпадении реальности со всем, чему его учили. А между тем эта гипотеза подтверждалась все больше и больше. Никто его не атаковал, повсюду царило деловое лесное спокойствие. Он попытается добраться до каких-нибудь людей. Встреча с огородником убедила его, что можно жить и вовне, и даже не страдать при этом нисколько – ведь будь старик болен или подослан врагом, его никак бы не пустили выращивать овощи, которые потом подадут к столу обитателей Лицея. Овощи можно отравить, заколдовать. Кстати сказать – почему он не прихватил с собой помидоров и огурцов? Скоро ему захочется есть, а он понятия не имеет, чем можно прокормиться в тайге.
Он снова задумался о погоне: можно забраться на дерево. Сколько же удастся там просидеть? В том, что забраться получится, Швейцер не сомневался, он всегда хорошо успевал по физической подготовке. Однако надо идти, если он вообще на что-то надеется. Беглец встал и осмотрелся: в лесу он думал столкнуться со многими опасностями, но все оказалось намного лучше. В целом, когда бы не комары да мошки, лес ему даже нравился. Мысли перескакивали с пятое на десятое; Швейцер поспешил дальше. Туфли проваливались в мох, а иногда – в ямки, полные черной воды; вскоре у него насквозь промокли ноги. Странное дело – удрать оказалось проще, чем можно было ждать. Похоже, что отцы пребывали в самоуверенном спокойствии насчет покорности воспитанников, и даже Раевский их не слишком убедил. Вполне вероятно, что их больше беспокоило проникновение в Лицей посторонних извне да, именно так они, если разобраться, и говорили, но относили к посторонним Врага, а что на деле?
Если взять правее, он выйдет на дорогу, ведущую к женскому Лицею. Других дорог здесь нет. Но ему заказана и эта, сразу сцапают. Уж лучше идти, как шел; между тем Швейцер почувствовал, что двигаться стало тяжелее – он не заметил, как подобрался к поросшему лесом холму и начал взбираться наверх. Лицеист вскинул глаза, оценивая строй деревьев. Слава Богу, густо, возвышенность не выдаст. Он полез выше, ноги скользили по бурым листьям, галстук мотался. Швейцер хотел его выбросить, но передумал: по галстуку найдут. И без галстука дело нехитрое, но все же. Он думал вслух, выдыхая короткие фразы, которые были чем больше отрывистыми, тем более емкими. Что это за холм? Швейцер мысленно вернулся на верхний этаж Лицея, восстановил панораму. Безнадежно; перед глазами вставало сплошное море, и он мог находиться в любой его точке. Больших высот тут, впрочем, нет… в десятый раз поскользнувшись, Швейцер растянулся на склоне. Тяжело дыша, он лежал и смотрел на огромную красную ягоду. Расплющенную щеку кололи хвоинки, ноздри наполнялись запахом прелой почвы. Ягода, вобравшая в себя мир, звала к созерцанию. Каркнула ворона. Она ворона? Какая-то необычная. Опустилась в двух шагах и склонила голову набок; Швейцер ответил ей пустым взглядом. Он захотел подозвать птицу, но не знал, как к ней обращаться. Свистнуть? Как подзывают птиц? Ворона склевала какую-то мелочь и пошла прочь. Когда Швейцер встал, она даже не оглянулась. Он возобновил подъем; что-то уж больно круто, приходилось хвататься за чахлые прутья, которые напрягались до предела и грозили вот-вот выскочить из земли. Вершина была уже близко, Швейцер поднажал. Когда, наконец, он взобрался наверх и сел отдышаться, его внимание привлек противоположный склон, начинавшийся резким обрывом и, судя по всему, гораздо более отвесный. Начал ныть бок, Швейцер рассеянно потер больное место и на карачках пополз к краю. Так и есть, спуск был намного круче; деревья, пытавшиеся удержаться на склоне, выпрастывали извивистые корни. За первым холмом виднелся второй, таких же размеров. Между холмами пролегала одноколейная железная дорога. Ее, конечно, нельзя было видеть из окон Лицея.
