Текст книги "Патриот. Жестокий роман о национальной идее"

Автор книги: Алексей Колышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Железный дровосек

Первый номер интернет-газеты «Око» родился спустя три с половиной недели после вещего сна. Вопреки опасениям Геры все прошло на удивление гладко: ленты новостных агентств на полминуты раньше, чем к конкурентам, попадали в центр обработки информации на первом этаже «яйца», где их быстро фильтровали, придавали той или иной особо важной новости аналитический вид, и она мгновенно появлялась на экране. Никаких денег за новости при этом Гера никому не платил. Все, решил Рогачев, вызвав к себе Таню и продиктовав ей список нужных для деятельности Гериной конторы контактов.

– Так и скажите, что это лично мое распоряжение, а если кто станет артачиться, то сразу докладывайте мне. С властью делиться надо, на то она и власть. Без нас не было бы и всех этих долбаных продюсеров, ньюсмейкеров и паразитов-обозревателей, которые ни хрена не делают, а только многозначительно кряхтят в эфире, да еще и норовят по мне проехаться. Так что пускай поработают немного для государства, в данном случае для Кленовского, от них, блядей, не убудет.

Таня старательно записывала в блокнот слова своего шефа, которого она с каждым днем отчего-то все больше и больше боялась. Рогачев и впрямь очень сильно изменился с тех пор, как впервые переступил порог новой для него чиновничьей жизни. В своей прежней сущности вассального олигарха, совладельца «Юксона», Рогачев был, по его собственному выражению, «свободолюбивым деспотом». Он, с виду добродушный крепыш с белозубой улыбкой и крепкой походкой теннисиста, внутри чертогов «Юксона» становился настоящим держимордой, четко разделявшим работавших на него людей на «планктон» и «актив». Герман, разумеется, всегда входил в «актив»: немногочисленный клуб топ-менеджеров, которым дозволялось очень многое, и никакого прессинга со стороны Рогачева на себе не ощущал, а рядовые служаки при виде проходящего и придирчиво осматривающего все до последних деталей Рогачева начинали трястись, словно их колотил озноб. Говорят, что некоторые не могли сдержать природной слабости мочевого пузыря, ну и… Подобную репутацию Рогачев заслужил из-за своей строгости, которую проявлял не часто, но уж если проявлял, то человек, попадавший «под раздачу», мог быть не просто уволен. Случалось так, что неугодного находили в лесополосе с дыркой в затылке, а кто-то вообще бесследно исчезал. Кто знает, быть может, и не было этого, но слухи, тщательно насаждаемые в коллективе штатными стукачами-осведомителями, обрастали массой ужасающих подробностей, и «планктон» боялся, меняя свой цвет от здорового красного к мертвенно-синему. Критика руководства в «Юксоне» в виде задушевных бесед сотрудников на тему «Ой, а у Бори жена-то какая невзрачная» или «А Рогачев опять себе новый самолет заказал» также отслеживалась стукачами, и в личном деле незадачливого сплетника появлялась «отметочка». Три таких «отметочки», и человек, придя утром на работу, находил на своем столе «заявление об увольнении по собственному», отпечатанное уже быстрой рукой кадровички, где внизу была лишь пустая строка для подписи. Дисциплина в «Юксоне» была железной: все держали язык за зубами, боялись и… любили своих хозяев. Этот всеобщий «стокгольмский синдром» по большей части можно объяснить отличными компенсациями, которые получал «планктон», не говоря уже про «актив», ежемесячно. С такими зарплатами и дисциплиной коллектив «Юксона» очень скоро очистился от случайных людей и к моменту заточения неудавшегося президента Бори в тюремный замок представлял собой, по выражению Петра Рогачева, «терракотовую армию императора».

Здесь, в Кремле, где сам воздух пропах кроваво-аппаратной интригой, Рогачев ни одного дня не ощущал себя «своим». Медлительность, с которой здесь принимались решения, косность и откровенная тупость некоторых кремлевских бонз откровенно бесили его. Каждое утро он с закрытыми глазами проходил по полутемным, пустым коридорам кремлевского офиса, получившего у Рогачева прозвище «болото», лишь бы не видеть этой удручающей картины сытной спячки своих новых «коллег». Особенно Рогачева раздражало то, что теперь и сам он, и все обитатели здания, выстроенного за Кремлевской стеной в стиле классицизма, относились к «активу» и высказать какому-нибудь Ивану Филлиповичу, что он в своей высшей степени идиотизма превзошел все, что только есть в этом мире абсурдного, Рогачев не мог. Не имел права. Но то, что не высказывается вслух, невольно говорится глазами, жестами, выдается поведением, и люди, против которых направлено это через край переливающееся негодование, чувствуют его, как чувствуют животные близкую грозу.

Злоба, как и вода, и все, что течет подобно воде, всегда найдет место для прорыва, и Петр Рогачев использовал весь этот нерастраченный потенциал ненависти против тех, за кем поставлен был наблюдать. И очень быстро еще вчера думающие, что могут писать о чем угодно и как угодно, журналисты ощутили на своих тонких шеях его крепкую, сухую хватку. Под запретом оказалось все, что имело отношение к власти, все из разряда того, что называется у пернатых братьев-журналистов «копнуть по-серьезному». Сперва это легкомысленное племя с издевкой и иронией отнеслось к новому «партейному» идеологу, но после того как в течение очень короткого срока Рогачев провел на ключевые должности в главных изданиях страны верных ему людей, наплевавших на присягу журналиста и променявших свободу слова на собственную финансовую свободу, пишущее племя уяснило для себя, что новый «папа» – man весьма крутого нрава и выступать против него значит выступать против линии президента. А выступать против линии президента – это, друзья мои, дело тухлое, и, кроме неприятностей, ничего иного от него ждать не приходится. Одна за другой «оппозиционные» газеты становились ручными, а так как тема критики существующего строя выпала из обоймы разрешенных тем, то озлобленные журналисты принялись с горечью сгущать краски. И появились в уважаемых когда-то газетах и на уважаемых когда-то телеканалах полосы и часы уголовной чернухи в самой разнообразной огранке: от документальных кадров с расчлененными прокисшими трупами до сериалов со скалящимися гнилозубыми зэками и гасящими их конкурентами из ОПГ МВД.

Последним символом отмирающей и уже почти скончавшейся свободы слова оставалась телевизионная программа, в которой весьма правдиво и доходчиво забавные куклы, здорово смахивающие на политиков и чиновничество, были показаны в своей естественной, кукольной среде. Каждый раз, когда передача выходила в эфир, Рогачев скрипел зубами так, словно пытался стереть их в порошок, но был вынужден терпеть весь этот кукольный балаганчик, так как, по слухам, президенту он нравился. Просто президент с детства любил кукольный театр до такой степени, что мечтал стать его директором. Его мечта осуществилась, ведь когда непрерывно чего-то очень хочешь с самого детства, то это почти всегда сбывается.

И лишь когда руководство и сценаристы телевизионного кукольного балаганчика, перейдя все мыслимые и немыслимые грани, показали на всю страну программу по мотивам сказки Гофмана «Крошка Цахес», где роль Цахеса исполнил кукольный персонаж, до степени смешения похожий на… о, ужас! – на первое лицо государства, лишь когда со стороны сочинской резиденции подул холодный ветерок недовольной реакции, а генерал Петя, имевший в челяди главы страны столько же осведомителей, сколько и было этой самой челяди, посреди ночи позвонил Рогачеву домой и сообщил ему, что, видимо, «пора этих кукловодов угондошить», лишь тогда Петр Рогачев вызвал прямо к себе, в Серебряный Бор, нескольких человек из числа крепких «газовиков». И после короткого совещания, длившегося всего минут двадцать, не больше, и закончившегося около четырех часов утра, телекомпанию, последнюю, которая еще хоть как-то старалась выдавать в эфир интересные и, главное, умные программы, решено было «переподчинить». Тираж утренних газет тогда немного задержался, и новость о переподчинении была на всех первых полосах. И все стало спокойно: никаких кукол, никаких мыслей, только сериалы со стрельбой и плоскими репликами главных героев, проплаченные наличными сюжеты о гомосексуалистах, подавшихся в писатели, и «новости с полей» в стиле «боже, царя храни».

Газета «Око» стала послушным клоном, порожденным мрачным гением Петра Рогачева, и самым безапелляционным новостным изданием в Интернете. Безапелляционным оттого, что на ее электронных страницах невозможно было встретить ни одного «неправильного» слова. Все тексты проходили жесточайшую цензуру у подкованных матерых редакторов, и читатели «Ока», число которых росло с каждым днем, вчитываясь в убедительные строки о правильности выбранного страной курса, ощущали внутри непонятную радость оттого, что вот так вот просто какие-то, судя по всему, молодые и талантливые ребята от чистого сердца пишут о достижениях страны, к которым привел единственно правильный и прозрачный курс, взятый зимой переходного из столетие в столетие года.

Перед выходом первого номера газеты Геру вызвали в Кремль. В кабинете Петра он застал и Сеченова. Генерал Петя был чем-то озабочен, сказал, что зашел ненадолго, просто так, «пожелать ни пуха». Рогачев же, напротив, сильно волновался, расхаживал по кабинету из угла в угол и даже, к безграничному Таниному удивлению, дважды просил ее принести чай. Впрочем, заварка в хрустальных стаканах, вставленных в инвентарные серебряные подстаканники с выбитым барельефом двуглавого орла, так и остыла оба раза: нашей троице было не до чая.

– Ну, а не будет это как-то пресно? – постукивая костяшками пальцев по подлокотнику кресла, задавал один и тот же вопрос Рогачев, после того как Гера зачитывал тексты статей первого номера.

– Да не должно вроде… – отвечал уже почти сбитый с толку и смертельно уставший Гера.

– Вот видишь, у тебя нет уверенности, а это очень плохо, когда у генерального менеджера нет уверенности в проекте, – начал строить частокол из корпоративных терминов Рогачев.

– Да почему нет-то! – Гера ожесточенно взглянул на Рогачева и готов был, нахамив тому, уйти, хлопнув дверью, но генерал Петя, от которого не ускользало ничего и никогда, вклинился в разговор и примирительно произнес:

– Да будет тебе, Петр, давить на парня! Не видишь разве, что он еле на ногах стоит, вымотался весь до крайности и вот-вот наговорит такого, о чем потом станет жалеть. На мой взгляд, материалы интересные: визит в США, визит в Корею, визит в Германию, еще куда-то там – все написано профессионально. Не знаю, кто там у тебя, Гера, с таким легким пером, но для меня, старика, просто ностальгия. Текст, словно Игорек Бовин покойный писал, а мы с Игорьком в свое время столько вискаря выпили, что могли в Книгу Гиннесса попасть, если бы не партийная дисциплина. Нет, – резюмировал генерал Петя, – мне нравится. Для начала просто прекрасно.

Гера был настолько признателен генералу Пете, что лишь протокол удержал его от того, чтобы броситься тому на шею.

Рогачев махнул рукой:

– Черт с ним, ладно. Герман, каждый день, нет, два раза в день, нет! – четыре раза в сутки докладывать мне о количестве посещений сайта «Око». И чтобы никаких приписок, а то я тебя знаю. Помни, что ты у меня словно мандавошка под микроскопом – чуть дернешься в сторону, мне тебе корни подрубить недолго. Понял?!

– Понял… Петр Сергеевич, – тусклым голосом ответил Герман, а про себя закончил: «Смотри, не заржавей раньше времени, дровосек».

О том, как Змей в Москву слетал

«Око» смотрело из мониторов уже месяц, а особенно похвастаться было нечем. Те пять-шесть тысяч человек, которые ежедневно читали самую политически корректную в Интернете газету, были слишком маленькой, ничтожной аудиторией, и Рогачев уже откровенно издевался над Герой, выводя его на нервный срыв во время каждого совещания. А совещания эти происходили так часто, что Гера больше времени проводил в Кремле, чем в своем любимом кресле на втором этаже яичного особнячка.

Вова Козакевич, честный и порядочный парень, лишенный, как ни странно, второго дна и искренне верящий в высокую миссию «New Media Diamonds», пытался хоть как-то разбавить вечно паршивое Герино настроение. Однажды он вежливо постучался в дверь кабинета и, не получив ни приглашения войти, ни вообще какого-либо ответа, осторожно просунул голову в приоткрытую дверную щель. Гера сидел за столом, только что выслушав очередную порцию высокопробного бизнес-матерного спича от Рогачева, и был готов к полной и безоговорочной капитуляции своих амбициозных планов, а вместе с этим и с собственным самоустранением из жизни яичного домика. Увидев взъерошенную голову Козакевича, он скривился, отчего его лицо стало сильно походить на морду собаки породы шарпей, и нехотя процедил:

– Чего тебе, Вовик?

– Да я вот тут… – Вова осторожно, боком, не расширяя щели между косяком и дверным полотном, просочился на территорию директорского кабинета, – я вот, Герман, проектик придумал. Называется «Агитка».

– Что еще за «ангинка»? – равнодушно поинтересовался Гера.

– Не «ангинка», а «агитка», – еще более смутившись, пробормотал Вова и в позе несчастного просителя в нерешимости остановился посредине кабинета, не решаясь приблизиться к мрачному шефу.

– Ну, так показывай, чего встал? – Гера немного оживился. – Мне вечером в Кремль ехать, а в руках, кроме ветра, ничего нет.

Козакевич осторожно передал Гере компакт-диск и почтительно отступил на шаг от его стола.

– Так, поглядим. – Гера воткнул диск в дисковод и нажал на кнопку загрузки. На экране появилась мастерски смонтированная фотография Бори Хроновского в виде матерого гопника-работяги с кувалдой в руках и зверски-набыченным выражением лица. Надпись под фотографией гласила: «Хронь-луддит, сломавший швейную машинку для пошива рукавиц. Оно и понятно: варежки строчить – не страну разворовывать». Гера уставился на фотографию и находился в недоумении чуть меньше двух секунд, а потом принялся от души хохотать. Он представил стылую сибирскую зону, на которой, если верить официальной хронике, сидел в общем бараке бывший нефтяной магнат и Герин «хозяин». В гневе разбитый им швейный станок, на котором Боря, в соответствии с лагерными инструкциями, тачал рукавицы для таких же заключенных, как и он сам. Смеялся Гера истово, от души, до слез. А отсмеявшись и промокнув глаза платком, спросил Козакевича:

– Бомба! А еще есть?

– А вы еще на кнопочку нажмите…

На следующей фотографии известнейшему и одному из самых полных депутатов Госдумы были подрисованы клоунский нос картошкой и такие же клоунские щеки, которые удивительно гармонично смотрелись на лице этого набившего оскомину своими эпатажными выходками чудака. «Добрый клоун придет в ваш дом», – прочитал Гера и зашелся в новом приступе смеха:

– Слушай, Вова, – это просто гениально! Я знал, что ты талантливый дизайнер, но не знал, что ты, оказывается, гений!

– Да там много таких картинок, – радостно затараторил Вова, – вы все просмотрите, вам должно понравиться! Там и про Тимошкину, и про Огурцова, и про Косякина… И главное, лозунг у сайта хороший: «Нальем говна бездельникам и болтунам!»

– Да уж, говна тут много, не отмоются. Ладно, – Гера вскочил из-за стола и, стремительно подойдя к широкому подоконнику, уселся зачем-то прямо на него. – Хватит страдать ерундой, а то всех разгонят к чертовой матери. «Око» – это не предел, чересчур много мы с ним носимся, по-моему. У тебя телефон Змея имеется?

– Конечно.

– Напиши мне вон там, на листочке, номер и можешь быть свободен.

…Гера набрал номер Змея, понимая, что медлить больше невозможно. Весь месяц, что функционировал холдинг, Гера устраивал свои собственные дела: купил новую квартиру в высотном доме на Ленинградском шоссе, один из последних этажей, такие квартиры еще называют «пентхаусами», отправил заявку на аукцион недвижимости в испанском Сараусе на берегу Бискайского залива и умело провернул операцию по «отселению» вдовы какого-то не то ученого, не то народного артиста с соседнего участка в Переделкине, куда-то, как выразился сам Гера, за сто первый километр. На сей раз он решил не «солить» таким чудом вернувшиеся к нему деньги, а обратить их в крепкие надежные активы, цена которых с каждым годом лишь увеличивалась. Настя поначалу вроде бы противилась столь бесцеремонному обращению с соседкой, на руках которой она частенько засыпала, будучи ребенком, но Герман, выхватив из бумажника ее фотографию, принялся трясти ею перед лицом Насти и орать, что он делает все это исключительно для нее и ребенка, что самому ему ничего в этой жизни не надо, что «бабке за сто первым километром будет лучше только потому, что жизнь там не то что под Москвой в дорогом районе, а значительно дешевле, к тому же она и сама согласна» и жить в одном доме с Настиными родителями Германа «достало, потому что он глава семьи и по чужим углам ему болтаться осточертело». Ну, и все в таком духе. Настя махнула рукой: делай как знаешь. Она вообще в последнее время стала замкнутой, сосредоточилась на малыше, и Герман почти перестал обращать на нее внимание именно как на женщину. Свято место пусто не бывает и… Впрочем, обо всем по порядку.

Змей, живший в Питере, примчался в Москву спустя несколько часов после звонка Геры. Видимо, в кассе аэропорта Пулково у него были какие-то знакомства, и он отхватил билет из так называемой брони. К трапу прогревающегося и набитого людьми самолета Змея подвез автобус. В самолете Змей «догнался» прихваченной из дому пол-литровой фляжкой, которую он предварительно наполнил женьшеневой сорокапятиградусной настойкой (а черт их знает этих питерцев – пьют иногда не пойми чего), и, заметно повеселев, принялся вертеть головой по сторонам, с любопытством осматривая пассажиров. Каков же был его восторг, когда прямо напротив себя он увидел известнейшего артиста Михаила Боярского, который, как и положено, одетый в черный костюм и имевший на голове шляпу, развлекал себя чтением какой-то газеты и потиранием переносицы, насилуемой сползающими очками. Змей бесцеремонно уставился на Боярского и принялся его разглядывать, наклоняясь в проход все больше и больше. Наконец Михаил Боярский, чье боковое зрение давно уже сообщало ему о каком-то не в меру настойчивом, но в то же время молчаливом поклоннике, решил посмотреть, кто это так пристально глядит на него из левого ряда кресел. Оторвавшись от газеты, Боярский повернул голову и оказался лицом к лицу с глумливой физиономией Змея.

– Вы что-то хотели, молодой человек? – участливо спросил у Змея Михаил, нащупывая в кармане ручку для автографа, но Змей вдруг неожиданно выкрикнул на весь салон:

– Каналья! Тысяча чертей!

Боярский опешил и поспешил отвернуться, ожидая, что неадекватный молодой человек, от которого отчего-то очень сильно пахло женьшенем, успокоится, но Змей разошелся не на шутку. В течение всего недлинного перелета до Москвы он то и дело выкрикивал пришедшие ему на память реплики Д’Артаньяна из эпохального киномюзикла «Три мушкетера» отечественного производства, и в салоне самолета рыдающие уже от смеха пассажиры то и дело слышали:

– Я задержу их, ничего!

– Канальи! Вино отравлено!

– Кэтти, крошка, неси скорее виски!

– Да здравствует король!

– Миледи, вы умрете стоя!

– Шпагу, сударь, шпагу!

– Бумагу, сударь, бумагу!

– Лошадь, сударь, лошадь!

– Тысяча чертей! Пропустите в туалет Констанцию!

И прочую, веселящую самолет и оскорбительную для народного артиста ерунду. К счастью, как уже и говорилось, полет был недолгим. Михаил Боярский с радостью почувствовал, как самолет покатился по взлетно-посадочной полосе, так как этот неприятный и волнительный для каждого авиаперелета судьбоносный момент посадки означал для народного артиста конец приставаний пьяного Змея. А питерскому пройдохе после его женьшеня и море было по колено, а то и еще ниже, так как Змей был росту что-то около двух метров и смешно смотрелся в крохотном для него кресле «тушки». После того как рыдающие от смеха пассажиры выстроились в шеренгу для выхода, Боярский остался на своем месте, так как не желал оказаться рядом с бессовестным нахалом, но Змей, перед тем как покинуть самолет, обращаясь к стюардессе, громогласно за-явил, что сожалеет о том, что его так и не покормили пельменями «Боярские», хотя он очень на это рассчитывал.

У трапа самолета пьяного и веселого Змея встречал водитель Геры, и Змей разом было растерял свой заряд оптимизма и не на шутку перепугался, вообразив, что его издевательства над народным артистом приняли весьма плачевный оборот, когда, как только он спустился с трапа, к нему подошел тот, кого называют обычно «человек в штатском», и пригласил его в стоящий рядом с трапом автомобиль «Ауди» с затемненными стеклами.

– Вы Змей? – тихо спросил водитель у Змея.

– Нет, – испуганно ответил разом протрезвевший Змей. – Меня зовут Михаил.

– Это те же яйца, только в профиль, – весело ответил шофер, давний заочный поклонник Змея и его сайта, – рад буду прокатить живую легенду контркультуры по столице нашей Родины. Прошу садиться, – пригласил шофер и открыл перед Мишей дверцу.

Тут повеселевший Змей взглядом выхватил из толпы грузящихся в автобус пассажиров шляпу Михаила Боярского и развязно заорал, перекрывая своим голосом шум самолетных турбин:

– Мсье Д’Артаньян, пожалуйте в мою карету!!!

Боярский вздрогнул, нахлобучил шляпу поглубже и поспешил скрыться в недрах аэродромного автобуса…

Гера встретил хмельного и расхристанного Змея, не раз по дороге просившего водителя остановиться возле ларьков, где продавалось пиво, с каменным лицом, не сулившим ничего, что могло бы попасть в унисон с настроем питерского гостя. С неприязнью, снизу вверх оглядев нетвердо стоящую на ногах фигуру Михаила, он изрек:

– Я же тебе сказал, что нажираться, да еще в такое мясо, нельзя ни в коем случае! Как я теперь повезу тебя в Кремль в таком виде?! Тоже мне, типичный питерский… – Гера употребил очень сильное и обидное ругательство, после чего Змей пришел в неописуемую ярость и, схватив Геру своей огромной ручищей за грудки, протащил его через весь кабинет по полу, словно Гера был каким-то шлангом от пылесоса. Пригвоздив генерального директора к стене, он поднял его вверх и прохрипел:

– Я Змей, ты понял, козел?! Мне твой Кремль в рог не уперся! Я свободный человек, у меня авторитет такой, что я спокойно могу в Госдуму пройти! Хочу – нажираюсь, хочу – с Боярского шляпу сниму! И ты на Питер не тяни, понял, сука!

– Отпусти меня, – Гере тяжело было говорить, он задыхался, и перед глазами уже пошли синие и оранжевые круги от нехватки кислорода, – пусти, я тебе сказал! – И, видя, что приказной тон лишь раззадоривает Змея, униженно попросил: – Миша, отпусти меня, пожалуйста, ну, я прошу тебя.

Змей с усмешкой разжал руку, и Гера мешком упал вниз. Некоторое время он сидел на полу, держа себя за горло, и судорожно хватал ртом воздух, приходил в себя. Затем, осторожно держась за стену, встал, молча указал Змею на стул, а сам, пошатываясь, дошел до своего стола и с трудом опустился в собственное кресло.

– С приездом в Москву, Змей, – откашлявшись, наконец сказал Гера и выдавил из себя подобие улыбки. – Нрав у тебя крутой, я вижу, так что, я думаю, после всего, что здесь только что произошло, делового разговора у нас не получится. Можешь таким же манером возвращаться в Питер.

Говоря таким образом, Герман рассчитывал хоть как-то понизить космическое самомнение Змея перед тем, как везти его в Кремль «на смотрины», но, похоже, просчитался. Миша встал со своего стула, от души врезал по нему ногой, послал некое абстрактное космическое тело по традиционному адресу, так и сказал «пошло оно на…» и направился к двери, насвистывая песенку Шнура «Когда переехал – не помню, наверное, был я бухой».

И тут Гера понял, что, отпустив сейчас Змея, он потеряет чуть ли не самый главный свой козырь в игре, на кону которой стоит нечто сияющее, чего Гера еще и сам не мог до конца осмыслить, но страстно вожделел. Превозмогая головокружение от трепки, устроенной ему питерским гостем, Гера бросился к Змею через весь кабинет и повис у него на руке, словно солдатская невеста, не пускающая парня в армию.

– Мишаня, ну будет тебе. Ну, пошутили-поглумились и ладно. Вернись, пожалуйста, обратно, я вот и стул тебе подниму…

Змей с равнодушным видом сел на предложенный стул и уставился на маячившего перед ним Геру.

– Говори тогда по делу, Клен, а не фуфлыжничай.

– Да-да, – затараторил Гера, который со стороны сейчас напоминал суетящегося и перебирающего пальцами рук Березовского. Даже спина Германа приняла похожую сутулость, а разрез рта, скорбно изогнувшись, стал напоминать маску «плач» – один из театральных символов. – Разумеется, только по делу. Мы с тобой сейчас поедем в Кремль к Петру Рогачеву. Ты слышал о нем? Знаешь, кто он?

– Разумеется, – важно ответил Змей.

– Так вот, у нас с Петром есть к тебе деловое предложение. Суть его в следующем: вся интересная и популярная интернет-публика пасется у тебя на сайте. Сам сайт давно уже посещают миллионы человек, причем не только из России, но и из Штатов, СНГ и черт знает откуда. То есть у тебя тираж, если перевести все это на бумажный, так сказать, эквивалент, больше, чем у всех вместе взятых российских газет, выходящих за рубежом, понимаешь?

– Еще бы. Не дурак, чай, – еще с большей важностью ответил Миша-Змей и приосанился.

– Так вот, мы хотим предложить тебе работу, суть которой в следующем: ты, не меняя формата, добавляешь в него нашей идеологии, причем сделать это нужно тонко, неуклюжесть мгновенно почувствуется твоими читателями, и они убегут. А надо, чтобы не убежали! Надо, чтобы их становилось еще больше, и особенно молодежи! Пусть потешаются над порнухой, изощряются в албанском и в мате, пусть гордятся тем, что они часть новой культуры, пусть делают что хотят, но все это должно идти с постоянным подтекстом.

– С каким? – спросил умный Змей.

– Слава России, – совершенно серьезно ответил Герман. – Пришло время делать из «подонкаф» патриотов, и кое-кому, а именно нам с тобой, на этом еще и неплохо заработать.

– А вот это уже теплее, – одобрительно закивал Змей, – а то нагрузил, как на комсомольском собрании, даже в памяти всплыло, ха-ха! Можно поподробнее насчет «заработать»? Сколько, какова регулярность выплат, в какой форме?

– Зарплата. Ежемесячно по пять штук «зелени». Лично буду переводить тебе на пластиковую карточку. Устраивает?

– Пять шту-у-ук, – разочарованно протянул Змей, – что-то как-то маловато…

– Маловато?! – Гера, в утвержденной Рогачевым смете которого напротив фамилии Змея стояла цифра «15 000 долларов» и полагающий, что легко сможет прибавить к своей собственной зарплате недоплаченную Мише «десятку», мгновенно вспотел. – У тебя там что, в твоем граде на Неве, много кто такие бабки имеет?

– А мне плевать на чужие бабки. Меня свои как-то больше волнуют, – резонно ответил хитрый Змей, от которого не укрылось волнение Геры и тут же решивший про себя, что это как раз тот случай, когда отжать надо по максимуму, ибо из кого же еще и тянуть-то, как не из слуг народа.

– Так сколько же ты хочешь? – растерянно спросил Гера, не ожидавший подобных аппетитов от «скромного питерского паренька».

– Как ты там сказал-то? Слава России? Патриотизм? Видишь ли, чувак, патриотизм, любовь к родине – это в нашем с тобой случае профессия. И профессия эта должна быть высокооплачиваемой.

– Ну да, – перебил его Гера, совершенно утративший первенство в переговорах и чувствующий, как его инициатива ухнула с обрыва снежной лавиной. – Слава России, патриотизм, национальная терпимость и…

– Чего-чего? – Змей рассмеялся самым неприличным и обидным образом. – «Национальная терпимость», говоришь? Ну, раз еще и терпимость, а я, знаешь ли, не сильно терпелив сам-то, так давай клади в месяц «пятнаху», и то на первое время.

Герман, «десятка» которого стремительно превратилась в ноль без палочки, покраснел и стал похож на тщательно отмытую от земли свеклу. Этот валенок явно переиграл его, причем сделал это настолько легко и элементарно, что Гера испытал чувство, которое, наверное, испытал старый волк Акелла, промахнувшийся на охоте.

– Слушай, Змей. Ты где такие цифры видел? Да ты знаешь, КТО такую зарплату получает?

– А ты меня в мелочь не списывай. Я себе цену отлично знаю, а если ты не можешь сам решить этот вопрос, то давай я его в Кремле задам. Там народ другими категориями мыслит, и для него каких-то пятнадцать тысяч – это просто фигня, – закончил атаку Змей, поставив Гере красивый мат.

– Ну ты и змей, – поднял обе руки Гера, – удав настоящий, анаконда! Сперва чуть не придушил, а потом еще и вытряс меня всего до последней медяшки. Ладно, черт с тобой. Получишь ты свои пятнадцать.

– Вот это деловой разговор, – оживился Змей. – Так, может, и ездить никуда теперь не нужно?

– Нет, нужно. А то скажут, что я потемкинские деревни строю и сам себе деньги выписываю. Я ж теперь честный, на государевой службе…

…В кабинете Рогачева, который решил, что сегодня подходящий день для последнего, серьезного разговора с Герой, тот с порога предъявил реабилитирующие доказательства своей деятельности: диск с картинками фривольно-политического содержания и женьшенево-пивного Змея, державшегося с достоинством английской королевы. Это было уже что-то, и Рогачеву идея сайта под названием «Агитка» понравилась настолько, что он позвонил генералу Пете и пригласил его разделить всеобщий восторг.

Генерал Петя, просматривающий фотомонтажные картинки сношающихся с животными и друг с другом зарубежных политиков, опальных толстосумов и прочих неугодных российскому руководству персонажей, задорно хохотал и отпускал по поводу просмотренного невероятное количество шуточек уровня классика Жванецкого. Вечер, вместо того чтобы стать предтечей Гериного увольнения, превратился в самое милое корпоративно-дружелюбное совещание, которое чем-то напомнило Гере прежние славные деньки в «Юксоне». Так, бывало, праздновались там победы…

– А не выпить ли нам? – предложил генерал Петя и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь в приемную и гаркнул:

– Эй, как тебя, Таня, что ли? Давай-ка сюда какого-нибудь шнапсу и бутербродов, мне, чур, с еврейской сырокопченой. Достань где хочешь! – И, повернувшись к Рогачеву, без тени иронии заранее примирительно спросил: – Вы, Петр Сергеевич, не против, что я эту вашу перезревшую девушку слегка напряг?

Рогачев только отмахнулся:

– Да ей полезно слегка ливер растрясти, а то сидит весь день на твоем, кстати, Михаил, сайте, читает скабрезные истории из городского фольклора и постоянно что-то жует!