Текст книги "Вырванное сердце"

Автор книги: Алексей Сухаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

«Наверное, они привяжут ему к лапке верёвку и пустят летать, словно воздушного змея».

Она знала, что это может закончиться весьма плачевно, если птица запутается в ветках деревьев или на электрических проводах. Она подошла поближе, вслушиваясь в оживлённый разговор малолетних охотников. Братья спорили, что делать со случайно попавшим в ловушку воробьём. Один предлагал его отпустить, а другой – скормить его кошке. Причём для этого выпустить его в «Комнате быта» общежития, запустить туда кошку и записать видео кровавой охоты на телефон, чтобы потом разместить его в Интернете и прославиться как «крутые перцы».

Не уступая, они стали ожесточённо ссориться, ругая друг друга разными нехорошими словами, точный смысл которых Настя не знала, но слышала их на улице от хулиганов и пьяниц. В конце концов то ли Глеб, то ли Борис сдался, и воробья было решено отпустить. При этом один из братьев взял его в руку и зашвырнул в крону рядом стоящих деревьев. Серый комочек с перьями, словно брошенный со всей силы снежок, полетел, не успев раскрыть крылья, и ударился о ветки. Братья засмеялись, видя, как оглушённый воробей все никак не мог прийти в себя, сваливаясь, словно пьяный, то с одной, то с другой ветки. Наконец птица очухалась и стремглав улетела прочь от этого опасного места.

«Что же они будут делать с голубем?»

В маленькой голове навязчиво пульсировала одна и та же мысль. Словно намагниченная, Настя увязалась вслед за близнецами, которые быстрыми шагами стали удаляться в сторону высокого кирпичного забора, отгораживающего их дворовую территорию от механического завода. Они прошмыгнули сквозь кустарник, который обильно рос вдоль кирпичной кладки, и уселись на приготовленные деревянные ящики из-под тары. Один по-деловому приступил к разжиганию костра из сложенных в кучку заранее собранных досок.

– Давай ощипывай голубя. – «Костровой» мальчишка протянул брату картонную коробку с пернатой жертвой.

«Как – ощипывай?»

Сначала она подумала, что ослышалась.

«Нет, не может быть. Ведь они не собираются его есть! Это же не курица. Это голубь! И к тому же живой! Им что, есть дома нечего? Тетя Варвара всегда так вкусно готовит».

—Ему надо сначала голову открутить. Я же не буду его живым ощипывать. – Близнец вынул из коробки перепуганного голубя.

– Ну, и открути, – буднично кивнул его брат, словно речь шла о вентиле на водопроводном кране. – Или боишься?

– Вот ещё! – Парень с голубем в руках смело встретил ухмылку брата.

Между ними давно существовало соперничество. Глеб был старше Бориса на десять минут и, зная это, пытался в их тандеме взять безоговорочное лидерство на себя. Однако Боря не признавал его старшинства и каждый раз доказывал ему и себе, что он брату ровня во всем и не должен его слушаться. Иногда доходило до драк. Вот и сейчас Борис понял, что Глеб его обхитрил, занялся костром, а ему предоставил делать самое неприятное. Ведь убить живое существо не просто. Поэтому Борис заявил брату, что ничего не боится, и в доказательство этому вырвал из шеи голубя пучок перьев.

– Я могу и живьём ощипать. – Он швырнул мягкие мелкие пёрышки в сторону брата. – А вот ты как раз трус и есть. Сел огонь разводить, чтобы только голубем не заниматься.

Голубиный пух, словно первый снег, мягко лёг на замёрзшую землю. Птица затрепетала, силясь вырваться, но тщетно. Больше спокойно смотреть на это Настя не смогла. Она выскочила из кустов, застукав их за живодёрским занятием.

– Перестаньте, отпустите голубя, а то я всё вашей маме расскажу! – с ходу попыталась припугнуть их девочка.

– А по соплям получить не хочешь? – пригрозил «старший» брат.

– Сходи в полицию к папочке. Заявление напиши, – вторил ему последыш. Близнецы нервно рассмеялись. Сосед был всё же серьёзным дядькой и мог наподдать. Но мальчишеская дерзость и самолюбие не позволяли им уступить этой мелкоте. И тем более девчонке.

– И пожалуюсь! – решительно топнула ногой девочка, доставая телефон, чтобы позвонить отцу.

– А ну, дай сюда свой мобильник! – подскочил к ней Глеб, мешая девочке набрать номер.

Он перехватил руку и, больно сжав ей кисть, стал выкручивать её за спину. Девочка закричала от боли, но близнец всё же вырвал телефон и толкнул Настю в спину. Она упала и больно ударилась коленками о битый кирпич. Девочка заплакала. Но не от боли в разбитых ногах, а от страха за голубя и от своей полной беспомощности. Собрав силы, она заревела что было сил. Прибавив в голосе нарочно, чтобы её могли услышать жители.

Испугавшись содеянного, мальчишки попытались заставить её замолчать и заткнуть ей рот, но им помешала это сделать невесть откуда появившаяся собака. Крупная помесь овчарки и дворняги. Она появилась, словно выросла из-под земли. Приволакивая заднюю лапу, она залилась низким, глухим лаем, заставив мальчишек выпустить девочку. На команды «Фу» и «Место», которыми братья пытались снять её агрессивность, собака не реагировала и подходила всё ближе, с явным намерением тяпнуть побольнее. Ребята замерли, беспомощно оглядываясь по сторонам и ища пути отхода.

«Странно, собака лает только на мальчишек. Меня словно не замечает. Может, она решила меня защитить?»

Настя протянула руку и позвала:

– Пёсик!

Собака тут же отреагировала и помахала ей хвостом. Продолжая рычать на окаменевших пацанов, она понюхала Настину руку и провела по ней свои мокрым языком. Близнецы стали упрашивать маленькую соседку подержать собаку, пока они уйдут на безопасное расстояние.

– Сначала выпустите голубя! – приказала Настя.

Глеб засунул руку в коробку и извлёк из неё полуживую птицу. Он подкинул голубя, но тот, обессиленный, был не в состоянии взлететь и поэтому приземлился у ног девочки. Собака подбежала к истрепанному голубю и стала облизывать его, словно своего щенка. Голубь отворачивался, крутил головой, но хромая собака продолжала его вылизывать, не обращая внимания ни на его сопротивление, ни на убежавших мальчишек, ни на что другое.

* * *

«…Этот проклятый звук. Он постоянно со мной. Металлический звук перебираемого в железном лотке медицинского инструмента. Ты его не видишь, но уже понимаешь, что эти железки обязательно доставят тебе боль. Скальпель, ланцет, длинные какие-то ковырялки, изогнутые зажимы – они издают громкий отчётливый звук. Перебираемые свёрла, буры и другая стоматологическая мелочь звенят менее опасно – как монеты на подносе. Тогда, в церкви, бросила пару монет в металлический ящик для пожертвований и услышала этот же звук. Словно очутилась в кресле у дантиста. Даже зубы заболели… И вот сейчас почему-то опять пришёл этот звук. Чёткий, насыщенный, словно у самого уха. Почему он так врезался в память? Вот ещё гимн Советского Союза так же сильно записался на подкорку. Каждая его нота, звук литавр, барабанов слышатся так отчетливо, словно сижу в оркестровой яме рядом с музыкантами. Ржание Бурана тоже помню. Оно у него было особенное, как у олимпийского чемпиона… Боже, о чем я думаю? Глупость какая-то в голову лезет. Звуки, звуки. Слышу – уже неплохо. А тогда в той церкви Канцибер зашёл расспросить батюшку о венчании. Незадолго до Олимпиады. Чего его потянуло к алтарю, я так и не поняла. А поп его прогнал. «Какой, – говорит, – ты Владлен?! Тоже мне Владимир Ленин нашелся – тьфу!» – и перекрестил себя, словно чёрта встретил… «Владимир ты в миру. Владимир!» – распалился священник. Мне показалось, что он сейчас вот-вот ударит Влада целовальным крестом. Канцибер попятился из церкви и больше о венчании ни-ни. Жаль. Может, венчанные, были бы вместе и сейчас».

Течение мыслей перебило хлюпанье половой тряпки.

«Специально не выжимает по-нормальному, чтобы на больше хватило. Гадина. Привыкла мытьём подъездов зарабатывать. И тут так же. Размажет грязь с одного раза по всей квартире, а потом зайдёт в комнату и будет стонать, что уработалась. Хоть бы раз тряпку выжала. Халтурщица. А ведь квартиру ей с сыночком обещала оставить. Никакой благодарности. Низкие люди. Завистливые, вороватые, жадные. Одним словом – прислуга».

«Сколько картошки осталось дома? Килограмма полтора, наверное. Надо бы сегодня новой принести, а эту пережарить с салом. Как Андрюшка любит… Тряпку бы надо ополоснуть, грязная уже… А, ладно, и так домою. Пусть барыня дарственную сначала оформит, вот тогда и помою с мылом. Тогда уже свою мыть буду от души, а сейчас чужую за бесплатно!»

Мысли Митрофановны прервались скрипом рассохшегося паркета. Кто-то на цыпочках прокрадывался в квартиру. Андрей. Осторожно открыл имеющимся у него запасным ключом и теперь, не снимая обуви, пробирался в грязных ботинках по ещё не высохшему полу. Пьяный и весёлый. Он никак не ожидал столкнуться с матерью, а увидев выражение её лица, шарахнулся в сторону.

– Ну, мама, у тебя и взгляд, словно на дверной косяк напоролся.

– Всё не просыхаешь? И где только деньги берёшь, чёртово семя? – Дарья Митрофановна сняла тряпку со швабры и, не понимая ещё зачем, стала отжимать мимо ведра.

– Чёртово семя! Вон оно значит как. А я всё никак понять не мог, почему я отца только раз видел, и то во время «белочки». – Сын, дразнясь, скрутил из волос на голове рожки.

– Ты ещё над матерью издеваться будешь, паскудник! – Женщина подняла отжатую тряпку и несколько раз протянула ею сына по спине. – Будешь ещё бухать, недоносок? Будешь?

– Буду! Буду пить до тех пор, пока ты наконец не скажешь, кто мой отец. Может, он высокообразованный, интеллигентный человек, и я изменюсь, чтобы быть его достойным. Пить брошу…

Андрей с вызовом посмотрел на свою малообразованную мать с половой тряпкой в руках, готовую в любой момент повторить экзекуцию, и с сомнением покачал головой.

«Нет, вряд ли мой отец мог быть образованным и интеллигентным. Никак не могу с моей матерью представить такого мужчину».

—Но если он не образованный, то, может, хоть работящий. Я тогда тоже работать начну. У меня же нет никакого примера перед глазами.

– Я тебя для себя родила, чтобы в старости опору иметь. Ты с меня пример бери, я всю жизнь честно работала, чужого не брала, всегда вела скромную жизнь. Родителей своих, отца и мать, уважала.

– Отца и мать. Ты своего отца – моего деда уважала, а меня этого лишаешь. – Сын упрямо поднял на мать нетрезвый взгляд. – Последний раз спрашиваю – кто мой отец?

– Кто-кто… Конь в пальто, – с раздражением бросила женщина, швырнув половую тряпку в ведро с водой.

– Это уже хоть что-то, – усмехнулся сын и тут же заржал, как конь, зафыркал, забив ногой, как копытом. – Простите, гены!

Когда пьяный «клоун» ускакал на улицу, Царькова, давно знающая эту семейную тайну, не сдержалась:

– Почему ты не скажешь? Жалко его!

«Ишь, какая жалостливая. Своих детей нет, так давай теперь моего жалеть. Эх, если бы было не стыдно, давно сказала. Сама же знает об этом. Ведь был уже разговор. Так нет. Опять со своей жалостью лезет, всё норовит зажалить своей жалостью. Смотри! Вырву я тебе твоё жало-то».

– Как бы потом ещё больше не пожалеть, что сказала, – отмахнулась от больной работница.

– Скажи, а то я не выдержу, сама ему правду расскажу, – продолжала настаивать Зинаида Фёдоровна.

– Не вздумай. Сдохнешь потом, не подойду. Сгниёшь тут заживо. Ишь какая правдолюбка. Ты своего бы родила и открывала бы ему правду.

– Я не хочу ссориться. Дай мне воды. – Царькова попыталась снять обрушившуюся на неё агрессию Митрофановны.

– Вот пускай тебе дочка твоя, о которой ты врачу говорила, воды принесёт, – поквиталась с «барыней» прислуга, вырвав у неё «жало».

«Вот, обиделась… Что я такого ей сказала? В чём я перед ней провинилась?.. В горле все пересохло и встало колом. Воды!»

Хлопнувшая дверь просигнализировала, что её работница ушла. Царькова нащупала глазами икону Иисуса Христа, под которой ещё недавно прошла Митрофановна. Казалось, Господь смотрит на неё с некоторой жалостью. Только после того как она слегла в постель, она обнаружила, что Он всегда смотрит по-разному. Сейчас с жалостью, чаще с любовью, а иногда и с укором. Карий цвет его глаз всегда завораживает, настраивая расстроенные струны души на правильный лад. Но сейчас в глазах жалость.

«Господи, всю жизнь жила честно, никому подлости не чинила. Старалась страну свою прославлять. Золото стране добыла на Олимпийских играх… И вот, дожила, пить некому подать. И это, по-твоему, справедливо? Молчишь? Молчи, молчи. А я еще поборюсь… Где моя инвалидная лошадка?»

Она протянула руку к стоящим рядом ходункам и стала медленно, по сантиметру, сползать с кровати. Через достаточно продолжительное время она наконец уже сидела на кровати, держась за инвалидные ходунки. Однако решимости не хватало. Женщина вспомнила, как первый раз в жизни садилась на коня в детской конноспортивной школе. Вот так же долго не решалась, боялась это благородное и сильное животное, которое косилось на неумеху белоснежными белками карих глаз.

«Ну, чего ты? Эта «инвалидка» тебя не понесёт по манежу, чего боишься? Ходунки не взбрыкнут».

Она задрала ночную рубашку, осмотрев свои дряхлые, в синих прожилках ноги.

«Страшные какие. Как у покойницы».

Она всегда раньше гордилась своими стройными мускулистыми ногами. Белое трико и короткий жокейский пиджачок. Приятно чувствовать на себя вожделенные мужские взгляды. Казалось, что трибуны излучают мужские феромоны. Это её стимулировало. Возбуждало. Она представляла, что выступает голая в одном пиджаке, полностью открытая многочисленным взглядам мужчин. Она привстаёт в стременах, и сотни биноклей бесстыже осматривают интимные подробности её тела. Эта игра помогала ей держать красивую осанку. Не заваливаться вперёд к шее лошади. Иметь всегда румянец на щеках и блестящие глаза. Канцибер всегда ставил её в пример.

«Эх, если бы он знал, о чём я в тот момент думаю. Хотя ему бы понравилось. Он и сам всегда говорил, что женщина на лошади выглядит очень сексуально».

Она сделала попытку подняться на ноги. Навалилась всем телом вперёд и попыталась разогнуть свои «покойницкие» ноги. Конечности затряслись и заходили ходуном, словно выполняли какой-то замысловатый танец. Похожий на пляску святого Витта. Она со стоном опустилась обратно на кровать. Затем сжала зубы, словно собралась брать самый трудный в своей жизни скаковой барьер. Спортивная закалка пришла ей на выручку. Зинаида Фёдоровна стала приподниматься на ноги и тут же опускаться обратно, словно делая разминку перед основным выступлением.

Потихоньку в ослабленные от долгого лежания ноги начала поступать кровь. Немного, но этого было достаточно, чтобы их заново почувствовать. Царькова провела сухим языком по пересохшему нёбу, напружинила руки и сделала вторую попытку подняться. И… встала. На этот раз ноги дрожали меньше. Чтобы было легче, она перенесла вес тела вперёд, на ходунки, отчего стояла согнутая в три погибели. Но стояла. Во рту было так сухо, что казалось из организма ушла вся влага.

«Сейчас не смогла бы собрать слюней, если бы захотела плюнуть. Плюнуть? Почему в голову пришли мысли о плевке? Ах… ну да. Я же давно мечтала плюнуть в лицо своему мужу. За что? И когда в первый раз? Наверное, это желание пришло мне в голову сразу же после награждения меня золотой олимпийской медалью. Он тогда подошел, поцеловал и хлопнул меня ладонью по заду: «Молодец, девка». Словно поприветствовал свою кобылу в конюшне… Нет. Не тогда. Раньше. Еще до Олимпиады. Первый раз я захотела плюнуть ему в лицо в Великих Луках, куда мы приезжали рожать дочку. Да-да. Уже после родов. Когда он меня поздравил, что всё для меня прошло хорошо. Вот тогда я и хотела плюнуть в его мужественное, красивое лицо. От переполнявшего меня тогда желания весь рот заполнился слюной, и я уже представляла, как мой плевок стекает по его гордому римскому профилю. С носа на губы, затем по волевому подбородку… Но тогда я сдержалась, сглотнула слюну. Видимо, еще надеялась на лучшее. А сейчас ни надежды на хорошее, ни слюны в пересохшем горле».

Графин стоял на обеденном столе в четырёх метрах. Матовое стекло спасительного сосуда с водой притягивало взгляд пенсионерки и придавало ей силы. Словно в нём была не просто вода, а волшебный эликсир, испив которого можно стать опять молодой и здоровой. Так она себе представила, чтобы получить дополнительную мотивацию своему старому и больному телу. Царькова что есть мочи толкнула ходунки и быстро подтянула ноги, чтобы опять не «заплясать» под грузом тела. Получилось. Ещё раз. И ещё… Эти четыре метра казались ей марафонской дистанцией. Но она пришла к финишу. Победила! Старая женщина поставила стакан, протянула руку и взяла графин…

«Сука. Размазала грязь по квартире. Хоть бы воды налила в графин. Ведь просила её воды. Не принесла. Так хоть бы налила! И что теперь? На кухню я не дойду. Значит, обратно идти к постели».

Она попыталась развернуть ходунки, неосторожно перенеся вес тела на больные ноги, и тут же почувствовала, что падает на пол, увлекаемая вниз предательски подкосившимися ногами. Рядом с ней с шумом упали и ходунки.

«Теперь мне не встать. Опереться не на что. Может, на коленях доползти? Нет, даже нечего думать, мои коленные чашечки словно растрескавшаяся яичная скорлупа… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, не оставь меня тут одну подыхать, помоги…»Поняв всю безысходность, она заголосила в голос, прося помощи у людей и оплакивая свою старую немощь. Жалость к самой себе переполняла её с головы до самых кончиков больных ног. От этого слёзы текли не переставая, словно капая из раны древней берёзы. Откуда им столько было взяться? В этом высохшем, как старое дерево, теле…

«Жаль, что слезами, как и морской водой, не напьёшься… Солёные. Не привыкла к их вкусу. Научилась себя сдерживать. Сколько за жизнь плакала? Это всего лишь третий раз. Первый раз… В роддоме… да и то больше от боли. Второй раз – когда муж ушёл… тогда тоже ощутила боль. Настоящую боль, физическую… в сердце… И вот третий… Впервые стало так жалко себя. Какая же я несчастная. Только сейчас я по-настоящему поняла… Одинокая, никому не нужная, отслужившая своё старая ветошь…»

—Есть кто дома, можно войти? – донёсся до слуха Царьковой приятный женский голос. – У вас дверь была открыта. Вам требуется помощь?

Посторонний голос, но для лежащей на полу старой женщины он прозвучал как живая исцеляющая мелодия.

– Я звала, я! Дайте мне воды! – Пенсионерка развернулась лицом ко входу, где показалась приятная на вид женщина.

– Ой, ну как же вы тут одна?! – На лице женщины отразились неподдельный испуг и тревога.

Она бросилась поднимать пожилую женщину, интересуясь, не сломала ли пенсионерка что-либо во время падения. Осторожно и бережно молодая женщина помогла Царьковой добраться до кровати и тут же по её просьбе поспешила наполнить графин. Наконец страждущая пенсионерка напилась, осушив подряд два стакана вкуснейшей воды. Теперь она могла спокойно рассмотреть свою спасительницу. Это была молодая женщина лет тридцати, со стройной фигурой и открытым лицом. Можно даже сказать – с красивым русским лицом. Словно сошедшая с картин Венецианова. Незнакомка назвалась Марией, именем, от которого сразу повеяло неземным милосердием и добротой.

– Можно просто Маша, – дополнила она, возвращая Зинаиду Фёдоровну с небес на землю. – Я работаю в благотворительной патронажной службе «Ангел». Сегодня утром нам позвонил ваш участковый врач из поликлиники и передал ваш адрес. Вот я и пришла. И слава богу, вовремя.

– Эдуард Константинович, значит, побеспокоился? Носков? – автоматически уточнила больная, вспомнив сегодняшний инцидент с врачом. – Да, он сегодня что-то говорил про вас, да только у меня есть сиделка – Митрофановна. Она скоро вернётся.

– Ну, я до ее прихода посижу с вами, если вы не возражаете? – улыбнулась патронажная сестра.

– Да что вы. Я так вам рада. – Царьковой всё больше нравилась эта женщина. Тем временем новая знакомая пенсионерки оглядела квартиру и, увидев спортивные награды, подскочила на месте:

– Ой, это всё ваше? Можно я посмотрю?

Старая женщина, довольная вниманием к своей персоне, охотно закивала.

«Какая она милая и непосредственная, словно ребёнок. Смотрит с восхищением на мои старые призы. Неужели это ей интересно? А почему бы и нет? Я все же вписана в спортивную летопись страны. Вот, вот она перебирает медали… а сейчас увидит мой главный спортивный трофей».

—Вот она какая!.. – Молодая женщина взяла в руки золотую олимпийскую медаль. – А вы настоящая олимпийская чемпионка?

В её голосе было множество интонаций. И восторг, и удивление, и даже жалость. Царькова никак не могла понять, чего в этом возгласе больше.

– Была когда-то…

– Почему были? – вы ею и остаётесь. Ведь цена этой олимпийской медали огромна на все времена, – поправила Царькову молодая женщина, явно не разделяя её пессимизма.

– Слишком огромна. Настолько, что раздавила всю мою жизнь.

– Ну зачем вы так? – Мария старалась подобрать нужные слова. – Вы прожили достойную, насыщенную жизнь. Получили признание, почёт. Не всем удаётся реализовать себя, свои способности. А в старости… в старости многие болеют. В этом ничего трагичного нет.

– Я одна. У меня никого нет. Вот вы пришли, а я валяюсь на полу, как старая ненужная половая тряпка. Старый человек должен стареть достойно в кругу своей семьи, детей, мужа, внуков, наконец. А у меня всегда семьёй был спорт. Даже муж – тренер по конной выездке. Вместо детей жеребят воспитывала. Выкармливала, не спала, когда болели…

– У вас нет детей… – понимающе покачала головой сотрудница «Ангела».

– У меня есть дочь, но я не хочу о ней говорить, – сухо и категорично произнесла пенсионерка.

– Странно. Разве можно так к своей матери относиться? Плохая у вас дочь. – Впервые за всё время общения на приветливое лицо новой знакомой легла лёгкая тень.

– Как вы можете судить, если её не знаете? – вступилась за родную кровь Зинаида Фёдоровна.

– А мне для этого суждения и не нужно её знать, мне достаточно видеть вас в таком положении, – упрямо произнесла патронажная сестра.

Появившаяся у неё между бровей морщинка подтверждала всю серьёзность её таких заявлений.

«Надо же, с виду такая мягкая и покладистая, а характер серьёзный. Еще минуту назад была наивной девочкой у витрины с кубками – и в момент другая. Волевая, строгая… только глаза остаются добрыми. Видимо, привыкла ухаживать за вздорными старухами».

—Ну всё, хватит. Моя дочь ничего не знает ни обо мне, ни о моём положении. Давайте прекратим этот разговор. Расскажите лучше о себе. Вы замужем? У вас есть дети? – поспешила переменить направление разговора Царькова.

– Я была замужем, и у меня есть дочь Настя. Ей семь лет, – нехотя, словно из вежливости произнесла гостья.

– Почему были? Вы что, развелись с мужем? – уловила прошедшее время Зинаида Фёдоровна.

Молодая женщина пристально посмотрела в глаза Царьковой, и пожилой женщине стало стыдно за своё чрезмерное любопытство.

«Расспрашиваю, точно следователь. Надо бы придержать себя немного. Перейти с «галопа на рысь», а иначе я её быстро начну раздражать».

—Вы меня извините, но мне не хотелось бы говорить об этом, – пояснила с улыбкой молодая женщина. – Видите, и у меня есть запретные темы.

– Ну ладно, расскажите мне тогда о ваших родителях, – ушла от щекотливой темы Царькова. – Они кем работают? Или уже на пенсии?

– Не знаю. Я же детдомовская. Поэтому я так и сказала о вашей дочке, – вздохнула Мария. – Я всю жизнь так хотела иметь маму. Пускай такую же больную, как вы. Чтобы только быть рядом, прижаться к ней, почувствовать тепло её тела.

«Бедная девочка, сколько же ей пришлось пережить. Надо же, такая умница, красавица, а выросла без родителей. Наверное, погибли от несчастного случая. Самолет или автокатастрофа? Спросить? Неудобно, и так лезу к ней с расспросами».

—А вас так никто и не удочерил? – не справилась с любопытством бывшая спортсменка.

– Меня брали несколько раз и каждый раз сдавали обратно в детский дом, – с трудом подбирая слова, ответила патронажная сестра.

Было видно, что эти воспоминания даются ей не просто. На лице на долю мгновения зависла мина обиженной девочки, готовой расплакаться в любую секунду. Из прихожей до женщин донесся посторонний звук, словно кто-то никак не мог попасть ключом в замок входной двери.

* * *

В винно-водочном отделе было пусто. Знакомая «Мона Лиза» отпустила Андрею три чекушки водки, убрав в кассу остаток царьковской пенсии, и одарила его своей загадочной, гипнотической улыбкой. Андрей уже и не помнил, кто из его собутыльников дал такое прозвище продавщице. Скорее всего это мог быть кандидат искусствоведения Семён Шмулькин, об интеллекте которого среди местных собутыльников ходило много рассказов.

«Выпить со Шмулей» значило не просто употребить свою порцию алкоголя. Это означало целое культурное мероприятие с лекцией об искусстве эпохи Возрождения, Серебряном веке либо ином историческом периоде. Его слушателям было ничего не понятно, но они терпеливо «держали умное лицо», чтобы не обидеть разливающего спиртное кандидата наук. Поскольку Шмулькин угощал, он требовал к себе и своему повествованию неподдельного интереса. Если он видел, что глаза собутыльника были пусты, а всё внимание сосредоточено на стакане, он обносил «слушателя», лишая его своего расположения и порции алкоголя.

Многие местные выпивохи не любили эту «еврейскую рулетку» и дали ему прозвище Инквизитор. Андрею не довелось выпить с кандидатом, поскольку он неожиданно прекратил просвещение местной публики и эмигрировал в Израиль. Его таинственный отъезд также вызвал много споров, но большинство сошлись на том, что «кандидат» покинул Родину вынужденно, из-за необходимости лечить заболевшую печень.

Вот и сейчас по дороге домой Андрей в который раз пытался разгадать загадочную улыбку продавщицы. И как всегда безуспешно. Не помогла даже быстро выпитая первая чекушка водки, которая по идее должна была снять болезненное состояние организма и привести его мозги в порядок.

Его накрыло знакомым облаком опьянения, и он моментально забыл, о чём думал секунду назад. А чему в действительности она улыбалась? Почему не могла просто, как тысячи других продавщиц, без всяких улыбок отпустить товар? Нет! Ей обязательно нужно улыбнуться. Словно она говорила приходящему выпивохе: «Ну вот, ты опять пришел. С возвращеньицем домой!» И пьяница понимал, что в другом дому плач, ругань, драки, заплаканные глаза детей, вырванные клоки волос, синяки под глазами, вечные «хватит» и «дай». А тут – улыбка, которая без претензий – загадочна и маняща. Она словно не отпускает от себя. Привязывает. В ней нет доброты, радости, скорее, скрытое лукавство и вызов. Местные алкоголики даже стали говорить «Схожу не за водкой, Мону Лизу проведаю». В этой фразе было всё: и продавщица, и её роковая улыбка, и очередная доза алкоголя, и завтрашнее похмелье, и снова улыбка, и… так повторяется без конца, словно жизнь движется по какой-то роковой, поеденной ржавчиной времени спирали, неизменно упирающейся в кладбищенское небытие.

Из раздумий Андрея вывел идущий ему навстречу участковый полиции. Степаныч, прозванный местными маргиналами Нос, поровнявшись со своим подопечным, схватил его за рукав куртки.

– За что «отоваривал» Стограма? – Недолго думая, участковый начал сразу с места в карьер.

– О чём вы, господин майор? – дрогнул всем телом Андрей. – Что это за предъява?

– Мне известно, что ты и Соска отмолотили старика у доминошной веранды. – Степаныч сделал свое лицо как можно равнодушнее. – Вопрос только один – за что?

– «Неужто Соска вложил? Скорее Нос блефует, на понт берёт, мусор. И чего он за это дерьмо вступается? Мало ли Стограму уже вламывали люлей? Но он никогда заяву в ментуру не нёс. Что же сейчас происходит? Может, менты заставили заявление написать?»

—Пальцем никого не трогал, – сделал искреннее выражение лица подозреваемый парень, правая рука которого для пущей убедительности прочертила замысловатый вензель. – Да ты, майор, сам посуди, я же его могу одной соплёй перешибить.

– Вот и перешиб! – всё так же спокойно произнёс участковый, продолжая крепко держать его за куртку. – Помер Стограм!

Андрей посмотрел в глаза майору полиции и почувствовал, что внутри всё холодеет от страха. Моментально протрезвев, он стал канючить, словно цыганёнок, схваченный потерпевшим за карманную кражу.

– Повезло тебе, парень, что старый голубятник повесился, – не выдержав его нытья, признался полицейский, – а так не миновать бы тебе срока. Ну, так думаю, это не за горами. Так что до свидания.

Андрей почувствовал, как хватка Носа на его руке ослабла. Участковый, сплюнув, пошёл своей дорогой, обтирая руку, словно в чём-то перепачкался. Жизнь постепенно возвращалась в его напуганное тело. Кровь стала приливать из ступней вверх, заполняя жизненно важные органы. Всё внутри требовало допинга.

Чтобы начать праздник «воскресения из мёртвых», Андрей захотел достать чекушку и опустошить её прямо здесь из горла. Он решительно посмотрел по сторонам. Никого. Только старый, хромой и общипанный голубь сидел на клумбовой решётке, неподвижный, словно вылитый из того же металла, что и ограждение.

Голубь напомнил мужчине о неприятностях. Будто он увидел памятник на могиле старого голубятника. Неприязненно передёрнув плечами, как от выпитой палёной водки, Андрей поспешил домой. Боясь встречи с матерью, он направился в квартиру к Зинаиде Фёдоровне, чтобы уже там, в спокойствии и тишине, снять пережитый стресс оставшимся запасом водки.

Зайдя с уличного холода в отапливаемый подъезд, то ли от тепла, то ли от радости, что удалось избежать неприятностей с полицией, его развезло. Вероятно, помогли и «старые дрожжи», с которыми смешалась новая порция спиртного. Накрытый волной алкоголя, он ещё долго не мог попасть ключом в личинку замка.

Войдя в коридор, он услышал голос Царьковой. Не замечая патронажной сестры, он вывалился в центр комнаты, притормозив перед самой кроватью пенсионерки. Чтобы комната не кружилась, Андрей опустился на стоящий рядом стул. Мария уже попрощалась до этого с Зинаидой Фёдоровной, поэтому не преминула осторожно и тихо покинуть квартиру за спиной пьяного мужчины.

– Бабка, ты с кем тут трындишь? – вперил в пенсионерку свой пьяный взгляд Андрей.

– С очень милым человечком. А ты, я смотрю, перебрал, – с укоризной ответила ему старая женщина. – Не боишься, что мать опять тряпкой отлупит?

При упоминании о матери мужчина, кажется, на какое-то мгновение даже протрезвел. Взгляд стал более осмысленный, а голова завертелась по сторонам в поисках опасности. Не найдя родительницы, физиономия вернула себе благодушно-пьяное выражение.

– Отлупить? Меня! Не посмеет! Я сегодня имею право выпить!