Текст книги "Пути-дороги"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Алексей Мусатов
Пути-дороги

© Издательство «Московский рабочий», 1974 г.

Жарко. Булыжная мостовая накалена. Колхозный рынок гудит, как растревоженный улей, и переливается пестрыми красками. Ослепительно сияют жестяные бидоны на телегах и высветленные землей ободья колес.

Василий Кошелев, счетовод районной конторы Кож-сбыт, пробирается через базарную площадь.

Он в коротком пиджаке какого-то зеленоватого цвета, надетом прямо на нижнюю, давно не стиранную рубаху, щеки его заросли густым колючим ворсом, и только картинно-пышные усы неизменно аккуратны.

Ноги Василия почему-то не слушаются, базарная площадь качается, но Василий полон решимости, расталкивает людей, пролезает между жаркими лошадиными мордами, перешагивает через корзины с овощами и, что-то бормоча себе под нос, идет все дальше и дальше.

Василий знает, где торгует Марина: в молочном ряду, недалеко от городских весов. Он появляется перед ней неожиданно, отталкивает покупателей и смотрит на нее сердитыми, в красных прожилках, глазами:

– Марина!.. Детей требую! Выдай детей, Марина!

Женщина вздрагивает, мгновенно хмурится, а потом смотрит на мужа с напускным изумлением. Она еще не стара, но продолговатое, темное от загара лицо ее выглядит усталым, губы поблекли, частая сеть мелких морщинок лежит под глазами.

– Объявился. А я уж думала, не навестишь сегодня, – усмехается Марина. – Ты хоть поздоровайся – жена я тебе или кто?.. – И она долго вытирает о фартук руки.

– Ты не шуткуй! – выходит из себя Василий. – Я в суд могу обжаловать. Раз тебе семейная жизнь со мной нежелательна – не живи, твое женское дело. А дети общие… И совершенно даже правильно – могу в суд обжаловать. Суд поделит, он законы найдет! – Василий стучит кулаком по колесу, и голос его переходит в крик: – Полюбовно тебя прошу, Марина: выдай детей!

Крик привлекает колхозников с соседних подвод: они вытягивают шеи, переглядываются.

Марине становится неловко. Она вспыхивает и дергает мужа за руку:

– Уймись, Василий… пьян ты! Я после базара к тебе заеду, переговорим, если хочешь.

– Ну и пьян… А почему? За детей терзаюсь.

Марина берет мужа за плечи и старается втолкнуть его в людской поток, что движется мимо телеги.

– Иди себе, честью прошу!

Василий вырывается, взмахивает руками и, вдруг покачнувшись, опрокидывает на телеге горшок со сметаной. Сметана проливается и лениво капает на землю. Маринину телегу обступают люди. Василий узнает знакомых колхозников из Березовки. Вот маленький остроглазый Афанасий Зайцев, колхозный конюх, сосед Марины. Он только что подстригся, побрился, и от него крепко несет одеколоном. Афанасий поднимает новую полотняную фуражку и приятельски подмигивает Василию:

– А-а, земляк! Ну, как балансы, как доходы-приходы? Говорят, приласкался к городу, не скучаешь о нашем брате колхознике?

Пухлощекий парень Ефимкин, в красной футболке, встает рядом с Василием и, не моргая, смотрит ему в щетинистую щеку. Зубами он сдирает с репы желтую кожуру и молодцевато выплевывает ее к ногам Василия. Людей собирается все больше.

Какая-то старуха с седыми усиками – Василий даже не знает ее – сокрушенно качает головой и шепчет:

– Ах, Васька, Васька! Заплутал ты, грешный человек, детей бросил!

Высокий гривастый старик, кузнец Коньков, с засученными рукавами пробирается сквозь толпу.

– Ты нашу Марину не пужай, – говорит Коньков и показывает на людей. – Соображай, весь колхоз в выезде – заступимся. А ты, Марина, объясни супругу: зря он шумит, закон на твоей стороне…

Марина молчит, опустив глаза, и щеточкой соскабливает с телеги разлитую сметану.

Василий растерянно шарит в карманах, сглатывает слюну и, отвернувшись от жены, делает шаг в сторону. Перед ним расступаются.

– Эй, счетовод! Луку, луку-то на копейку забыл купить! – со смехом кричит ему вслед Ефимкин.

Прошла неделя, и Василий не выдержал. Накупил гостинцев и отправился в деревню. «Сам с детишками поговорю, они меня поймут», – решил он.

Сев в поезд, Василий через час езды сошел на маленьком полустанке и прямой дорогой, через ржаное поле, пошел к Березовке.

Хлеба еще не созрели. Сизые волны бежали через поле. На горизонте синела зубчатая гряда елового бора. За рекой, на лугу, колхозницы сгребали сено.

Вскоре показалась Березовка. Василий с минуту постоял у околицы и повернул на приусадебный участок. К своему дому он подошел с задней стороны.

Возле огорода, привязанный к плетню, вяло щипал траву тонконогий рыжий теленок. В переулке лежали ошкуренные сосновые бревна, уже потерявшие свой золотистый глянец.

«Придется, пожалуй, продать, теперь не до стройки», – подумал Василий.

На двери, ведущей в сени, висел замок. Это обрадовало Василия: значит, Марина на сенокосе и дома одни ребятишки – Колька и Маша. А с ними, глупыми, договориться нетрудно.

Василий пошел к реке – наверное, Колька там.

Посередине реки мальчишки вели бой за бревенчатый плот. Как муравьи, они карабкались на него, плот тонул, мальчишки с визгом прыгали в воду, потом опять бросались к плоту. Осторожно ступая среди разбросанных на берегу рубах и штанишек, Василий подошел к воде, долго смотрел на голые тела ребят и не мог узнать, который же тут его Колька.

Наконец кто-то заметил Василия и закричал:

– Колька! Счетовод! Отец приехал…

Мальчишки отпрянули от плота и поплыли к берегу. Колька, курносый, веснушчатый, посиневший от долгого купания, торопливо засунул ноги в штаны и первый подбежал к отцу:

– А мамки нет… На дальний луг уехала. Она у нас за мужика косит… Дома я да Манька…

Колька был явно смущен. То и дело поглядывая на ребят, он говорил отрывисто, торопливо, левой рукой запутался в рукаве синей рубахи. Мальчишки один за другим выскакивали из воды, на ходу одевались, окружали Василия и внимательно его рассматривали.

– Мамки и завтра дома не будет и послезавтра… На целую неделю собралась, – сообщил Колька. – Ты как – ждать будешь или уедешь?

Василий потрогал свои картинные усы и миролюбиво прищурился:

– Ох и строгий ты у меня! Прямо начальник! Ну же прояснись! Обойдемся и без мамки! Я тебя с Манькой пришел навестить. В гости вас хочу позвать.

– В гости? – переспросил Колька.

– Ну да… Город посмотрим, в парк вас сведу. Я там одну комнату знаю – завлекательное дело. От смеха помереть можно.

– И я такую комнату знаю, – авторитетно подтвердил большеголовый Илюша Шабров. – Там такое зеркало есть уменьшительное, а потом зеркало увеличительное.

– Вот, вот, – улыбнулся Василий. – А еще, Никола, можем к Ивану Грозному сходить.

– К Грозному? – удивился Колька.

– Помнишь, я тебе рассказывал, царь-то в нашем городе жил. Сурьезный такой царь, нравный. Чуть что – сейчас голову с плеч. Так вот, пойдем мы с тобой в музей, нам все и покажут: и какую шапку Грозный носил, и с какого блюда кашу ел…

– Этого я не знаю, – вздохнул Илюша. – Не бывал в музее.

Потом отец обещал свести Кольку в кино, городской театр, покатать на лодке.

Колька потер кончик носа. Искушение было велико. В город он ездил только два раза, да и то, кроме базарной площади, ничего не видел. И вдруг такое заманчивое приглашение… Но от кого…

Колька вспомнил разговоры мальчишек об отцах. Самым знаменитым, пожалуй, считался отец Илюшки Шаброва. В войну он был партизаном, ходил в разведку, взрывал вражеские поезда. А сейчас работает в колхозе бригадиром.

Боевой отец и у Леньки Зайцева. Когда в колхозе случился пожар, он первым ворвался в горящую конюшню и спас племенного жеребенка.

Колька завидовал ребятам – у него отец был тихий, неприметный, сидел с утра до вечера в конторе да щелкал на счетах.

Однажды ребята завели в школе уголок знатных людей колхоза. Повесили фотографии бригадиров, животноводов, конюхов. Потом на стене появился портрет Василия Кошелева.

– Его-то зачем? – опешил Колька. – Он же у нас тихий!

– Считает хорошо, – пояснил Илюша Шабров. – Им все довольны… Ты думаешь, это просто на счетах – щелк, щелк!

С этого дня Колька стал чаще заходить в правление, присаживался около стола и наблюдал, как отец перекидывает на счетах черные костяшки.

В правлении толпились колхозники. Они почтительно следили за работой Василия. Кольке это нравилось. Он начал с уважением поглядывать на отца. Словом, наступило хорошее время. Колхозники здоровались с Колькой за руку и спрашивали: «Какие там наши трудодни, молодой счетовод? Смекни!» И Колька важно объявлял. Он помнил наизусть, сколько трудодней выработал каждый колхозник. Он стал знаменит, как бригадиров сын Илюшка Шабров.

И вдруг в середине зимы Колькин отец уехал в город.

В школе под отцовским портретом чья-то озорная рука мелкими буквами написала: «Беглый».

Колька затер подпись пальцем. На другой день подпись появилась снова. Тогда Колька тайно от всех сорвал со стены портрет отца, унес его домой и спрятал в сундучок.

Потом в колхозной стенгазете появилась карикатура: мужчина с густыми усами, сгорбившись, бежал к городу и тянул за собой сидящих на счетах, как в колясочке, Кольку, его мать и сестренку.

Глотая слезы, Колька прибежал к матери и спросил, когда же вернется отец.

– Кто его знает! – не глядя на сына, ответила Марина. – Хворый он у нас, лечиться поехал.

Отец приехал недели через три, поздно вечером, и Колька слышал, как ночью в постели он ожесточенно шептался с матерью.

– Ты пойми: что нам за расчет в колхозе жить! – говорил отец. – Председатели что ни год меняются… тягла не хватает, машин мало. На трудодень гроши́ достаются. Да беднее нашей артели по всей округе не сыщешь.

– Это так, – вздыхала мать. – А все-таки стыдно – бежать куда-то тишком да тайком. Повремени, Вася, может, все и наладится…

– Как бы не так… Я ведь счетовод, мне-то виднее. Никакого доходного баланса в колхозе, одни убытки. А в городе мы с тобой заживем. На твердую зарплату сядем, свой дом заведем, хозяйство.

– Но ведь страшно, Вася! Тридцать пять лет здесь живу как привязанная, – испуганно возражала мать. – И вдруг сразу все брось – и дом и землю… Да я заболею…

– Глупая! Ой же глупая! – возмущался Василий.

К утру он опять уехал в город.

Так Василий появлялся несколько раз, тайком, по ночам. Когда Марина с Колькой приезжали в город на базар, он зазывал их к себе на квартиру, хвалился работой и торопил с переездом.

Но Марина не спешила. Начиналась весна, колхозницы работали на парниках, вместе с ними трудилась и Марина.

Колька теперь почти не заглядывал в правление – там на месте отца сидел уже новый счетовод.

Колхозники при встрече звали Кольку по-старому «Счетовод», но мальчика это только обижало. Холодное ожесточение против отца росло в его душе.

Вот и сейчас он не знал, как ему поступить. Колька вопросительно посмотрел на ребят: как-то они отнесутся к его поездке?

– Думай, Никола, думай, – торопил отец. – Не желаешь в город, не езди… Вольному воля. Могу и с Манькой поехать. Да открой ты мне избу, покорми чем-нибудь.

Колька проводил отца домой, поставил на стол чугунок с картошкой, кринку с молоком и вновь убежал на улицу, к ребятам.

– Вы мне прямо скажите – ехать, не ехать. Сами знаете, какой у меня отец.

Мнения мальчишек разошлись.

Одни говорили – ехать нельзя, лучше подождать до школьной экскурсии в будущем году, и вообще с таким отцом, как Василий, Кольке не следует даже разговаривать. Другие утверждали, что отец ни при чем, а важно попасть в город, посмотреть комнату смеха, музей с шапкой Ивана Грозного…

– Ну, ради шапки я бы не поехал, – сказал Илюша Шабров.

– А кино забыл? А карусель на базаре? А театр? – горячо вступился за поездку в город Ленька Зайцев, большой любитель кино, и посоветовал Кольке посмотреть за вечер не меньше двух картин, запомнить как следует, чтобы по приезде обо всем рассказать ребятам.

– Насчет мороженого ты, Коля, тоже без смущения. Чтобы каждый день порция была…

Поспорив, ребята наконец сошлись на том, что съездить Кольке в город на три-четыре дня совсем не мешает, и, напичкав его разными советами, разошлись.

Колька вернулся к отцу.

– Ладно! Так и быть, – сказал он. – Денька на три можно поехать!

Колька обул новые сапоги и надел старую милицейскую фуражку с нарисованной над козырьком фиолетовой звездочкой. Фуражка была гордостью Кольки. В ней он казался себе солиднее, строже, а главное, считал, что в такой фуражке никто не осмелится назвать его Счетоводом.

Семилетнюю Машу, беловолосую девочку с большими удивленными глазами, не пришлось даже уговаривать.

Получив от отца подарок – две яркие шелковые ленты – и узнав, что тот зовет ее и Кольку к себе в гости, девочка запрыгала от радости. Ее беспокоило только одно: поедет ли с ними в гости Надька, толстая тряпичная кукла. Отец милостиво разрешил захватить и Надьку.

В семье Кошелевых Маша, пожалуй, больше всех уважала отца. Ей казалось, что тятька чем-то незаслуженно обижен, она втайне жалела его и, когда Василий изредка приходил в деревню, ласкалась к нему, доверяла свои маленькие детские секреты и обиды на Кольку и на мать. А в дни, когда неясная печаль трогала детское сердце, Маша выходила на большак, слушала, прижавшись ухом к телеграфному столбу, как бранчливо гудят провода, и серьезно смотрела кукле в пуговичные глаза: «Добежала бы ты, Надюша, до города. Ножки у тебя молоденькие, глазки востренькие».

После обеда Василий с детьми отправился на станцию, к поезду. Перед уходом Колька написал матери записку: они с Машей уехали к отцу в гости.

Василий прочитал, усмехнулся и сделал приписку:

«Марина! Дети уехали со мной. – Слова „со мной“ он жирно подчеркнул. – Выбирай. Или живи одна без детей, или приезжай к нам в город.

Василий».

* * *

Кошелев приехал с детьми в город поздно вечером.

Его встретила квартирная хозяйка, женщина грузная и до крайности любопытная. Имела она привычку обходить человека кругом и заглядывать ему в глаза.

– С семейством вас, Василий Иванович, с домочадцами, – приветствовала его хозяйка и ласково ущипнула Машу за щеку. – Теперь поди и супружницу ждать недолго.

– Теперь недолго, – ответил Василий.

Спать Кольку и Машу он устроил на кровати, а сам лег на полу. Кровать была двуспальная, высокая, на колесиках. Ее уступила Василию сердобольная хозяйка в тот день, когда он снял у нее комнату: «Почивайте, сердце мое. Кровать веселая, старинная!»

От малейшего прикосновения в ней назойливо стонали пружины и, словно колокольцы на бубне, звенели разболтанные никелированные шары и трубки.

Утром Василий поднялся рано, быстро оделся и не успел взять портфель, как вдруг заметил острый подозрительный взгляд Кольки.

– А когда Ивана Грозного смотреть пойдем?

– Успеется! Ты спи, отдыхай, в гостях всегда спать полагается.

И отец ушел на работу.

В первый же день Колька показал Маше все известные ему городские достопримечательности: базарные весы, качели, тележку мороженщицы, но дальше базарной площади идти не решился – уж очень воинственно были настроены городские мальчишки. Даже Колькина милицейская фуражка не произвела на них впечатления.

Во дворе Колька познакомился с сыном квартирной хозяйки и даже начал помогать ему красить клетку для кроликов. Но пухлый, с ямочками на щеках Витька, неосторожно повернувшись, опрокинул банку с краской и обиженно закричал на Кольку:

– Из-за тебя все, колхозник!

Колька мазнул Витьку по щеке краской и убежал в комнату. Стало скучно. Вечер почему-то запаздывал. Казалось, даже солнце в городе двигалось ленивее, чем в деревне.

Отец вернулся поздно и в коридорчике за дверью принялся готовить на керосинке обед.

Колька напомнил ему про кино.

– А мы завтра сходим, – ответил отец. – Не убежит твое кино…

На другой и на третий день повторилось то же самое: отец возвращался из конторы поздно, ссылаясь на усталость, обещал вознаградить за все в выходной день. Колька хмурился.

Только Маша была довольна городом. Ей все здесь пришлось по душе. И подружки во дворе, научившие ее играть в «домики» и прыгать через веревочку, и множество подвод на улицах, и даже тятькина кровать, высокая и звонкая.

В первый же день по приезде в город Маша нарисовала угольком на стене черную палочку.

– Это трудодень! – объяснила она отцу. – Ну, чей, чей, – понятное дело, не мой. Я маленькая, мне трудовые дни не полагаются. А ты большой, да не колхозный. Тебе тоже не полагается. Мамкин трудодень. Я дома ей всегда на стене записывала и здесь буду…

Василий усмехнулся, но ничего не сказал.

Со дня на день он ждал приезда Марины. Вот войдет она в комнату, сначала, конечно, будет спорить, обижаться, а потом увидит, как прижились к нему Колька с Машей, и ей ничего не останется, как смириться.

По утрам Василий шел на базар или к железнодорожному переезду, через который обычно въезжали в город березовские колхозники, и долго пропускал мимо себя нагруженные всякой всячиной подводы. Но Марины не было.

«Врешь, приедешь! – с раздражением думал Василий. – Дети-то у меня. А без них не проживешь, потянет…»

Утром Колька проснулся от веселого звона и треньканья пружин. Маша, крепко прижимая к себе куклу, подпрыгивала на кровати: «Но-но, соколики!» Верно, ей казалось, что она мчится с Надькой на лихой тройке с колокольчиками.

Колька сердито столкнул сестру с кровати:

– Брысь!.. Ты зачем сюда приехала?

– Вот еще спрос какой, – обиделась Маша. – В гости приехала, отдыхать.

– В гости, глодать кости, – передразнил ее Колька. – Ничего ты не понимаешь, малявка… Тятька-то обманул нас. Наобещал всего с три короба, а ничего не показывает…

– Он покажет… Ты обожди.

– Некогда мне ждать. Мне домой пора. И так четыре дня без пользы прошло.

В дверь заглянула квартирная хозяйка и показала ребятам, что оставил им отец на завтрак.

Маша вышла в коридор умываться. Хозяйка угостила девочку карамелькой в свинцовой бумажке и погладила по льняным волосам.

– Ну что, беленькая, не едет ваша мамка?

– Мамке недосуг, она сено косит. Ей нельзя по гостям, – ответила Маша, прилаживая к зубам свинцовую бумажку из-под карамельки.

– А который тятька лучше, беленькая? Василий Иванович или тот, что в деревне остался? Тот, наверное, молодой, красивый?

– Какой тот? – удивленно подняла голову Маша. – Тятька у нас один… Василий Иванович.

– А другой-то тятька деньги вам дает? На гостинцы тебе, на платья?.. – допытывалась хозяйка, глядя на Машу жалостливыми глазами.

Маша покраснела, уронила свинцовую бумажку и убежала в комнату.

– Чего она меня про какого-то второго тятьку спрашивает? – пожаловалась она брату. – Тятька у нас один, все знают. Ты скажи ей, Колька… Только он больной, ему в городе жить надо.

– Больной, да не той стороной, – невесело усмехнулся Колька и задумался.

Вечером он твердо заявил отцу, что ему пора домой: ребята в деревне, наверное, уже ходят в рощу за грибами, и незачем ему бездельничать в городе.

Отец нахмурился:

– А здесь чем не дом? Живи, привыкай… Скоро мать приедет.

– Не приедет она, лучше не жди, – вырвалось у мальчика.

– А ты помолчи! Чересчур много понимать стал… Умник! – прикрикнул отец и, покосившись на Машу, приказал ей ложиться спать.

Утром Колька не нашел под кроватью своих сапог. Потом обнаружил, что спрятан и пиджак. Только на стене висела Колькина милицейская фуражка.

У Кольки сжались кулаки. Теперь ему все стало ясно. Отец зазвал его и Машу совсем не в гости. Все это было сделано затем, чтобы заставить мать переехать жить в город. И они с Машей сейчас вроде как пленники. Вот отец спрятал даже сапоги и пиджак…

Колька представил себе мать. А вдруг она затосковала без ребят и решила ехать к отцу? Погрузила вещи на подводу, заколотила досками окна, повесила замок на дверь. И может, сейчас уже прощается с соседками…

От таких мыслей Колька даже вздрогнул. Нет, нет, надо скорее ехать в деревню, предупредить мать.

Колька заглянул в шкафчик, где у отца хранились деньги. Денег не было – как видно, их тоже убрал отец.

«Ну пусть! – решил Колька. – Я домой и пешком доберусь… босиком…» И принялся рассовывать по карманам куски хлеба.

Маша захныкала – ей тоже захотелось домой. Колька пообещал, что в первый же базарный день они приедут в город с матерью и заберут ее с собой.

– Да… обманешь меня! – не поверила сестренка.

– Лопни мои глаза! – поклялся Колька. – Я тебя выручу!

С трудом удалось уговорить Машу остаться.

Вечером вернулся отец и, узнав, что Колька ушел домой, очень рассердился и погрозил девочке пальцем.

На другой день он привел Машу в контору и, посадив рядом с собой, положил перед ней лист бумаги и красный с синим карандаш.

– Рисуй что-нибудь…

– А зачем? – удивилась Маша. – Я домой хочу. Скучно у тебя.

Но у отца так сердито зашевелились усы, что Маша не стала больше спорить. Она покорно рисовала домики, рыб, цветы, куклу Надьку. Из глаз подали слезы, и девочка подкрашивала их фиолетовыми чернилами.

Так повторялось день за днем. Маша сидела в конторе рядом с отцом и настороженно прислушивалась к каждому стуку в дверь – вот-вот войдут Колька с мамкой и увезут ее с собой.

Но из колхоза никто не приезжал.

По ночам Маша плохо спала и, кутая в одеяло куклу, принималась горько плакать:

– Бедные мы с тобой… Все нас забыли, все забросили: и мамка и Колька.

Василий уверял Машу, что любит ее, обещал накупить игрушек, сочинял всякие интересные истории, вспоминал забытые сказки. Он сбивался с ног. Утром чуть свет бежал на базар, дома на керосинке готовил завтрак. Все получалось по-мужски, неловко – падали из рук сковородки, подгорала рыба, убегало молоко, капризничала керосинка.

Квартирная хозяйка, розовая и теплая со сна, просовывала в дверь голову и сокрушенно вздыхала:

– Ах, Василий Иванович, Василий Иванович! Все нет вашей супружницы и нет. Ну как это можно, не понимаю… – И, вздохнув, опускала глаза.

«К черту! – свирепел Василий. – Должна же она приехать».

Но Марины все не было.

* * *

В воскресенье, когда отец ушел в баню и Маша сидела одна в комнате, неожиданно приехал Колька. Держа в одной руке тяжелую плетеную корзину, закрытую рядном, в другой – бидон с молоком, он с трудом протиснулся в дверь.

Маша бросилась навстречу братишке:

– Ты за мной? Да? Чего ж так долго не ехал? – И она принялась собирать в узелок свои вещи.

– Ты погоди… – остановил ее Колька, вытирая рукавом взмокшее лицо. – Придется тебе еще в городе погостить…

Маша ничего не поняла. Колька принялся объяснять.

В колхозе заболел бригадир Григорий Шабров, и, как видно, надолго. Вместо него бригадиром назначили их мать. Сейчас в колхозе начали убирать хлеб, и мать целыми днями пропадает в поле. Вот она и решила, чтобы Маша пожила до конца уборки у отца, в городе.

Девочка растерянно заморгала глазами:

– Я лучше с тобой буду.

– Нельзя со мной. Я тоже на уборке… колоски собираю, воду подвожу, – сказал Колька и передал сестренке строгий наказ матери: слушаться отца, не капризничать, не плакать, не ходить грязнулей.

Маша обиженно засопела:

– А говорил тоже – выручу!..

– Я бы выручил… Это так мамка захотела, чтобы ты у отца пожила… Ну чего ты, Манька, чего? Мы же приедем… И мамка и я… Недели через три. Ты жди нас… А это вам продукты. – И, развязав корзину, Колька принялся вытаскивать яйца, масло, мясо, пироги.

Посидев еще немного и рассказав колхозные новости, он заторопился обратно – как бы не прозевать на базаре попутную подводу, и, кроме того, Кольке не очень-то хотелось встречаться с отцом.

Вернувшись из бани, Василий застал дочку в слезах. Из ее сбивчивого рассказа он понял, что Марина прислала еду, сама она очень занята, приехать не может.

«Да что она, смеется надо мной! – вскипел Василий. – Сама не едет, а я тут с девчушкой нянчись!»

Утром ему вновь пришлось захватить Машу с собой на работу. В конторе уже все привыкли к Маше, звали ее Белочкой, посылали в буфет за бутербродами, за морсом. Появились у Маши и друзья. Главный бухгалтер, с огромным золотым зубом и такой же беловолосый, как и Маша, подарил ей коробку цветных карандашей и попросил:

– Нарисуй мне, Белочка, самое-самое интересное…

Маша задумалась, пососала карандаш и во весь лист нарисовала кособокий дом. На окнах прямо из подоконника прорастали диковинные голубые цветы, труба была похожа на гриб, а дым был изображен в виде пружины.

– Это уж я видел, – разочаровался бухгалтер. – Ты мне этими домиками весь стол испачкала.

– Так это ж наш дом, а те чужие, ничьи, – горячо вступилась за свой рисунок Маша. – Мы осенью строиться будем. Сейчас у нас изба старая, тесная. А в новом доме шесть окон прорубим. Дом красивый будет… Ты приезжай потом посмотреть. Ладно?

– Хорошо, приеду, – пообещал бухгалтер и обернулся к Машиному отцу: – Что же это, Василий Иванович? Жена в деревне новый дом строить собирается, а ты скрываешь от нас.

Василий пренебрежительно отмахнулся:

– Наговорит вам девчушка… Откуда ей знать! Да и доходов у жены не хватит.

– Нет, я знаю, – заспорила Маша. – Колька говорил… Мамка строиться собирается. Она теперь у нас бригадир…

Василий покачал головой – дочка становится выдумщицей. Наверное, это от скуки.

Через неделю на квартиру к Василию зашел березовский кузнец Коньков, передал ему корзиночку с провизией и спросил, как поживает Маша.

– Да что она, Марина, продуктами от меня решила откупиться?! – вышел из себя Василий.

– Она бы и сама дочку навестила, – пояснил кузнец, – да, понимаешь, страда! А супруга твоя у нас за бригадира…

У Василия пересохло во рту.

– Бригадир?!

– А что ж! Марина дело ведет разумно, народ с ней считается. И вообще, колхоз наш на поправку пошел. Нового председателя избрали, из агрономов. Народ к земле потянулся. Кое-какие доходы появились… – Коньков пристально оглядел Василия и с сожалением покачал головой: – Продешевил ты, пожалуй, Василий Иванович…

Василий отвел глаза в сторону:

– Здоровьишко у меня не того… сам знаешь…

Оставив корзиночку с продуктами, Коньков ушел, а Василий, опустив голову, долго сидел за столом.

Маша подошла и заглянула отцу в глаза. Они были мутные, тоскливые. У девочки замерло сердце. Прижавшись к теплой руке отца, Маша принялась упрашивать его поскорее вылечиться и поехать вместе с ней домой к матери.

Ведь как хорошо будет дома!

Отец, как и раньше, работает в правлении, щелкает на счетах, а Маша прибегает к нему и зовет обедать, пить чай. В праздник они втроем отправляются в клуб смотреть кино. Маша держит отца за руку. Мать идет рядом в красивом новом платье. И все люди смотрят им вслед и завидуют: «Счастливая Манька! Тятька справа, мамка слева, а она в золотой середочке».

– Ну правда, тятька, поедем, – уговаривала Маша. – Доктор у нас и в колхозе есть.

Василий молчал и тихо гладил девочку по голове.

В базарные дни его будил веселый и звонкий грохот колес. Василий подходил к открытому окну. Длинный хвост колхозных подвод тянулся по улице. Они были нагружены опрятными ушатами и кадками, красно-бурыми горшками, облитыми глазурью, тонкогорлыми глиняными кувшинами, белыми дугами, колесами, граблями. Дальше следовали подводы с огурцами, розовым картофелем, пунцовыми помидорами.

«Черт те что везут!» – бормотал Василий и почему-то ощущал в душе странное беспокойство.

Какая-то тайная сила упрямо тянула его в эти дни на базар. Он бродил среди подвод, ко всему приценивался, ничего не покупал и заводил с колхозниками разговоры о посевах, урожаях, доходах, особенно интересуясь, как ведется хозяйство в березовской артели.

Иногда Василий недоверчиво покачивал головой и с досадой перебивал, как ему казалось, не в меру расхваставшегося колхозника.

– Это, братец, ты уж через край хватил… Ну-ка, называй статьи прихода-расхода, мигом баланец сведу.

Колхозники называли цифры, и Василий быстро складывал их, множил, вычитал.

Порой за этим занятием его заставали земляки и, окружив тесным кольцом, подсмеивались:

– Что, Василий Иванович, опять на колхозную бухгалтерию потянуло?

Василий хмурился и уходил, хотя ему нестерпимо хотелось расспросить односельчан, как живет Марина.

Он уже начал понимать, что держать дочку у себя бесполезно – Марину этим из деревни не выманишь. К тому же нянчиться с девочкой было нелегко. Надо было мыть, кормить Машу, следить за ее одеждой.

А тут еще, на беду, девочка заболела ангиной. Пришлось вести ее в амбулаторию, ходить за лекарствами, не спать по ночам.

Через неделю Маше стало легче, но она, все еще пользуясь правами больной, требовала, чтобы отец сидел у ее кровати и рассказывал сказки. А порой девочка просто-напросто начинала капризничать, чем не на шутку сердила отца и выводила его из себя.

– Отправлю-ка я тебя к матери, – однажды пригрозил ей Василий. – Она тебя быстро к рукам приберет. Собирай-ка свои вещички… Я тебя на базар провожу, к землякам.

Маша замялась и отошла в угол, где она проставляла угольком черные палочки «мамкиных трудодней».

– Ну что же ты? То рвалась, плакала, а тут…

– Нельзя мне уезжать… – тихо сказала Маша, водя пальцем по палочкам и что-то про себя подсчитывая. – Я у тебя еще восемь дней жить буду.

– Почему восемь? – удивился Василий.

– А так мне мамка наказала… до конца уборки у тебя оставаться.

Марина не обманула – приехала точно к концу третьей недели. Маша еще накануне вечером собрала свои вещички и, ложась в постель, загадала встать рано-рано, чтобы встретить мать при въезде в город.

Ночью она часто поднималась, будила отца, а к утру сладко заснула и не слыхала, как в комнату вошла мать.

Василий поднялся ей навстречу. Они поздоровались. Марина склонилась над девочкой.

– Будить, что ли? – спросил Василий.

– Пусть поспит. С базара поеду – захвачу… Ну как? Досталось тебе с ней?

– Всяко бывало…

– Детской площадки в колхозе у нас пока нет еще, а мне в уборку не до Машеньки. Жила бы она, как сирота заброшенная. Спасибо, выручил ты меня…

– Рад стараться, – усмехнулся Василий. – Нечего сказать, в няньку меня превратила. – Он помолчал, потоптался на месте, потом тихо позвал: – Марина! А может, останешься? – и сам не поверил тому, что сказал. – Ведь неразведенные мы с тобой… Все муж да жена. Даже не ссорились…

Марина задумчиво покачала головой:

– Это правда, не ссорились… А только зачем я пойду к тебе? В кухарки да белье стирать? И все-то мое звание будет – счетоводова жена. Не велика честь. А в колхозе у меня дело верное… Нет уж, Василий Иванович, от добра добра не ищут. И не зови больше!

Нависло тяжелое, неловкое молчание. Марина покосилась на стенные часы:

– Я, пожалуй, пойду… Там на подводе Колька ждет. – И она шагнула к двери.

– Погоди! – Василий загородил дверь и, теребя ус, устало и глухо спросил: – Скажи, Марина… Прямо скажи… Примут меня обратно? Повинюсь… работать буду.

– Не знаю, – неуверенно ответила Марина. – Может, и примут… Как общее собрание, его воля. Хотя счетовод у нас уже есть…

– А ты, Марина, ты… приняла бы?

– Я что, – смутилась Марина. – Сердце у меня женское – меня не спросится, возьмет да и простит. Тут как собрание… А главное – ребятишки. Колька, так тот в сердцах аж зубами скрипит. Ты ему всю радость ребячью испортил. – Она тяжело вздохнула. – Сам подумай, Василий, силы хватит – приходи.