Текст книги "ЧЕЛОВЕК"

Автор книги: Алексей Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Здесь и сейчас

В темную подворотню, с целью облегчиться, забежали два приятеля. Расстегивая штаны, один другому говорил:

– Запомни, Филькин, настоящего не существует. Есть только прошлое и будущее. Точка.

Он так и не успел до конца справиться с пуговицами, когда почувствовал нож, приставленный к горлу. Стоявший за его спиной грабитель, с интонацией школьного учителя, ему на это заметил:

– Точку ставить пока воздержимся. Если будете вести себя смирно, ограничимся запятой.

Приятель Филькина почувствовал, как чьи-то проворные руки чистят его карманы. Он непроизвольно испортил воздух.

– То-то же, – засмеялся грабитель. – Действительность любого фантазера заставит себя уважать. От Настоящего еще никто никогда не уходил. Стой, как стоишь. Одно неосторожное движение, и ни прошлого, ни будущего у тебя не будет.

Когда грабители убежали, приятель Филькина смог выдавить из себя только одно:

– Кажется, я обмочился.

2009 г.

Знакомая

Попал я как-то в новую компанию, и подошла ко мне для знакомства очередная парочка, муж с женой.

– Будем знакомы, – сказал муж и представил себя и супругу. – Меня зовут Геннадий, а это Валерия, моя вторая половина. Не самая лучшая, надо заметить, а если уж говорить, не лукавя, то это та самая свинья, которая всегда грязь найдет.

– Это он про мой веселый нрав, – спокойно пояснила Валерия и тут же, при муже и гостях, недвусмысленно мне подмигнула.

Я смутился.

– Не церемоньтесь, – успокоил меня ее муж, – она все равно в штаны к вам залезет. Здесь нет ни одного смертного, с кем бы она не переспала.

– Ох, Генка, не предвосхищай событий, а вдруг товарищ бессмертный, – шутила Валерия, все больше и больше смущая меня своей развязностью и кокетством.

– Это в смысле «Кощей»? – хохотнул Геннадий и, заметив приятеля, оставил нас.

Я стоял в оцепенении и не знал, как на все это реагировать. К подобной свободе в общении с малознакомыми людьми я не привык.

Пророчества Геннадия стали сбываться уже за столом, а то, что я не «бессмертный», она мне объяснила той же ночью.

Затем встречались еще пару раз; она просила, чтобы я отвел ее в Храм. Грехи замаливать намеревалась. Но поход в церковь, начавшийся с милостыни нищим, закончился покупкой свечей и водружением их перед иконами. На большее ее не хватило. Ни исповедаться, ни службу отстоять она не захотела.

Сказала: «Как-нибудь в другой раз».

И мы поехали развратничать ко мне на квартиру.

– Мой муж милиционер, а я бывшая валютная проститутка, теперь домохозяйка, – говорила Валерия, когда мы гуляли с ней по Ботаническому саду.

– Сотрудники, как правило, на учителях или на врачах женятся, – сказал я.

– Да. Точно. Нижние чины, а мой-то давно уже не «мальчик». По молодости лет и у него была жена «дохтурша», ходила в белом халате не только на работе, но и дома.

И постоянно его пичкала таблетками. Да, и то сказать, ты прав, по образованию я – учительница. Педагогический, в свое время заканчивала. Ну, а потом понеслось. А сказать точнее, понеслась Валерка по «кочкам».

Генка тогда меня спас, из трясины вытащил. Я за это ему всегда, по гроб жизни буду верна и благодарна. Он потому так легко и относится к моим интрижкам, что знает – в душе, в сердце своем, я всегда с ним. Ведь он же у меня единственный.

«Ну, – думаю, – и живи с мужем, раз у вас такая идиллия».

Перестал с ней встречаться, а потом узнал от общих знакомых, что и у «единственного» запас терпения кончается. Стрелял Геннадий в нее из своего табельного оружия, лежит Валерия в реанимации. В нее стрелял и в очередного «смертного». Жену покалечил, «смертного» убил.

А ведь и я мог оказаться на месте последнего.

2000 г.

Издержки профессии

Гинеколог Сергей Ксенофонтович Лобков приехал в родное село хоронить отца. Избежать неприятных разговоров с односельчанами не удалось.

На поминках он напился, вышел посидеть, покурить на скамеечку у дома и к нему подсел сосед, Кузьма Иванович, давний друг отца. У них завязался разговор.

– Ксенофонт говорил мне, что у тебя специальность бесстыжая, – начал дядя Кузьма. – Бабам под юбки заглядаешь, да с них же за это деньжищу дерёшь.

– Стыдно Вам, Кузьма Иванович, такие вещи говорить. – стал оправдываться Лобков. – Начнём с того, что деньжищ не платят, в пору нищенствовать идти.

– Знать, тебе и деньги не важны, лишь бы только под юбку заглянуть?

– Да, зачем мне под юбки заглядывать? Честное слово. Юбки снимаются и женщины, конечно только в медицинском аспекте, показывают то, о чём вы с таким вожделением говорите.

– Да, что ты? Не брешешь? Вот бабы. Ни стыда, ни совести. А я ведь всегда знал, что город до добра не доведёт.

– Вы, наверное, не понимаете, что я врач, что есть женские болезни. Я не от большого удовольствия этим занимаюсь.

– Ну, хоть не врёшь.

– В каком смысле?

– В прямом. Признался, что хоть и не большое удовольствие, но получаешь.

– Да, у Вас какая-то склонность, дядя Кузьма, всё шиворот на выворот переиначивать.

– Ладно, ты только на меня не сердись. Давай, объясни мне свою работу по– своему.

Забыв о том, что перед ним сидит семидесятилетний дед, который всю сознательную жизнь пахал и сеял, Лобков стал ему толковать про эрозию шейки матки, про непроходимость фаллопиевых труб. Кузьма Иванович слушал его и дивился.

– Это значит, у бабы там трубы?

– Да. Две.

– Скажи, пожалуйста. Жизнь прожил и не знал. И эти трубы значит, подвержены каррозии. Они что же, железные, что ли?

– Да, нет. Всё намного сложней.

– Знаешь, Сергунька, ты умника из себя не строй. Понял я тебя насквозь. Ты, значит, эти сказки рассказываешь бабам, дескать, у вас там две трубы и они проржавели, засорились, вот у вас и непроходимость. Давайте-ка, задирайте юбку повыше, сейчас я эти засоры прочищу. Сначала одну трубу хорошенько прочищу, затем другую, а по-нашему, по-простому, говоря – два захода сделаю. Ведь так, Сергуня? И не верти ты хвостом перед односельчанами.

– Если бы, Кузьма Иванович, Вы не состояли с отцом в крепчайшей дружбе…

– Ну, не сердись. Я об этом, то есть о том, что раскусил тебя, ни единой душе не скажу. Ты, вот послушай-ка, мои собственные наблюдения. Они тебе в твоей работе огромную службу сослужат. Как, это по-городскому? Помощь, значит, великую окажут. Я, например, сделал такое наблюдение. Если, баба курит, то значит она и сосит. Твоя жена как? Курит?

– Так… Ведь… Это… Как Вам сказать?

– Ну, что ты всё «Вы» да «Вы». Давай-ка, на «Ты». Тебе сколько годков?

– Пятьдесят пять.

– А выглядишь на все девяносто. Так, что давай, по-простому, без городского притворства. Я ещё оченно не уважаю, когда бабы жвачку жуют. Еле сдерживаюсь, чтоб не ударить и придумал для себя утешение. Смотрю на которую, что жвачку жуёт и представляю, что это она, значит, у меня сосит. И знаеш, сразу на душе хорошо делается, куда только злоба деётся.

– У меня, сомнение насчёт сигарет.

– Это ты даже не спорь со мной. Это точно. Той бабе, что курит, всё равно, что сосить. Фильтер у сигареты или «лакомку». А вообще, я тебе открою по секрету. Это страшная болезнь и называется она «минет». Хотя, что я тебе говорю ты же сам по этому делу доктор. Ой, какой же разврат из этого города пошёл, всё село испакостилось. Как вы это по-учёному говорите – возвратилось. Возвратилось, как я это, значит, понимаю, к обезьяньему образу жизни. Это, что же, Сергунь, получается? Как в обезьяньей стае, с кем хочу, значит, с тем и трусь? Ужас, что такое. Ты анекдот этот знаешь?

– Какой?

– Брат, значит, родной сестре, говорит: «А ты в постели лучше матери». А она ему, значит, коза, отвечает: «Я знаю, мне и отец об этом говорил». Раньше над этим смеялись, а теперь так вот жить стали. Стыдобища.

– Ну, до этого, наверное, ещё не дошли.

– Дошли, Серёженька, дошли. Прямо-таки дорвались. Переселилась к нам из города семейка одна, голышом на речке загорают. Так эти наверняка такой жизнью живут.

– Откуда такая уверенность, дядя Кузьма?

– Да, я к ним подлёг на берегу и подслушал. Равно, как в анекдотце, брат сестре говорил: «Это у тебя даже лучше, чем у матери получается». Так и сказал.

– Может, он имел в виду что-то другое? Корову доить, или суп варить?

– Да? Ты думаешь? Голые люди лежат на берегу и говорят о том, как лучше корову доить?

– А многие теперь загорают голышом. Поветрие такое. Нудистами зовутся.

– Ой, точно. Правильно ты подметил. Они и есть. Ты только знаешь, Сергунь, так громко матом не ругайся. Здесь слышимость хорошая. У вас, у городских, конечно, свои законы. Но, всё же похороны, такой день, надо уважение иметь.

Тут из избы вышла жена гинеколога Кира Владимировна и, подходя к скамейке, где секретничали её муж и дядя Кузьма, закурила. Кузьма Иванович посмотрел на неё, а затем, как-то странно и ехидно улыбаясь, на Сергея Ксенофонтовича.

– А ну, немедленно погаси сигарету, – не помня себя от ярости, закричал на неё врач.

Кира Владимировна, на которую муж за всю их совместную жизнь ни разу не повысил голоса, поняла, что нарушила какие то неписаные законы и тут же послушно потушила сигарету. После чего достала и стала жевать мятную жвачку, конечно, только из тех соображений, чтобы, вернувшись в дом, от неё не исходило табачного духа.

Кузьма Иванович смотрел на неё своими похотливыми глазками, и Сергею Ксенофонтовичу было ясно, что тот себе воображает. Кира Владимировна так нервно и так страстно мусолила жвачку, что в помутившемся от водки и глупых разговоров, рассудке врача стали клубиться подозрительные мысли.

«Она слышала, о чём мы говорили, – решил он, – да и как не слышать, лавочка у дома, в двух шагах. Сколько помню, никогда не жевала жвачку. Это она старику намёки подаёт. Вон, как смотрит на него. А старик на неё. А я, говорит, на девяносто лет выгляжу. Может оно и так, но ведь она же мне пока ещё жена. Зачем же так явно и бесстыдно изменять».

Необъяснимая злоба овладела гинекологом. Неожиданно для всех и, прежде всего для самого себя, он встал и с размаху отвесил жене оплеуху.

На следующее утро, проснувшись до зари, Сергей Ксенофонтович понял, что ему как можно скорее нужно бежать из села. Жена, с синяком под глазом, давно уже сидела одетая, и не понимая в чём её вина, послушно ждала пробуждения мужа. Не завтракая, ни с кем не прощаясь, они спешно покинули отчий дом.

Через месяц Сергей Ксенофонтович получил от матери письмо. Из письма узнал, что Кузьма Иванович распустил по селу слух о том, что жена его, Кира Владимировна, больна неизлечимой болезнью под названием «минет». И, что сам он, врач и светило науки, не в силах спасти её от этого страшного недуга.

Увидев мужа позеленевшим, Кира Владимировна поинтересовалась, в чём дело, о чём пишет мать.

– Издержки профессии, – обречённо сказал Сергей Ксенофонтович, разрывая письмо и понимая, что в отчий дом ему дорога заказана.

2001 г

Интрижка

– Как здорово, что мы от всех убежали, – сказала студентка Воробьёва, взволнованно дыша.

– Да. Здорово, что вы меня от них увели, – согласился профессор Миланов, поглядывая на ее алые губки.

– Увела? Сами влюбили в себя, а теперь я во всем виновата.

– Влюбил? А, сам того и не заметил.

– Это всегда происходит незаметно. Кажется, ничего особенного нет, а потом вдруг – бах, и влюбилась.

– И часто у вас это «бах» бывало?

– Вы не подумайте, что я ветреная, легкомысленная. Просто я молода, а жизнь одна. Хочется счастья, любви. Вот и тянешься, как бабочка, к огню.

– И, обжигаешься?

– Обжигаешься. Ну, что ж с того? Кто не любил, тот и не жил на свете. Жизнь промелькнет кометой на полуночном небе, и в старости я буду вспоминать о днях прекрасной юности своей.

– Любите стихи. И конечно, сочиняете.

– И конечно, сочиняю. Но, вам читать не стану.

– Не надо. Догадываюсь, о чем они. Несчастная любовь. Я устала от жизни. Мысли о самоубийстве с любимым на пару. О чем еще может писать молодая, пышущая здоровьем девушка?

– Как вульгарно вы выразились – «пышущая здоровьем». О человеке сказали, как о печке. И потом, не такая я молодая. Мне уже двадцать второй.

– Беру свои слова обратно.

– Хорошо все же мы сделали, что убежали. Этот Максимка… А кстати, почему его все зовут Максимкой? Ему, если не ошибаюсь, уже восьмой десяток. А ведёт себя, как паренёк. Ёк-йок.

– Не знаю. При знакомстве представился Максимкой, а на другие обращения демонстративно не отзывается. Вот и зовут, как маленького мальчика. Кстати, «йок» по-татарски «нет».

– В переводе с татарского на русский, вы хотели сказать?

– Ну, само собой разумеется. Вы же прекрасно меня поняли. Беда все же с вами, с молодыми, да ранними, пытающимися вслух строить здание собственного «я».

– Не поняла. О чем Вы?

– Все у вас вслух. И переживания, и мысли. Это понятно. Так надо. Но, уж очень, подчас, раздражает.

– Вас?

– Всех. Не все об этом говорят, но ручаюсь, раздражает всех. Вы, наверное, не замечаете. Но, что бы вы ни делали – это комментируете. Не смущайтесь. Это нормально. Идет процесс самоиндификации личности во времени и пространстве. Процесс осмысления своих поступков и поступков окружающих. Взрослеете, одним словом.

– Не люблю заумные речи. Вы, когда так со мной говорите, должно быть думаете, что самый умный. Но со стороны выглядите, доложу я вам, как дурак.

– Вот и объяснились друг другу в любви. Чего смеетесь?

– Да, вспомнила, как сегодня за завтраком полковник Ушков кричал на Васильевну.

– Я завтрак проспал. Расскажите.

– Ну, как же? Все знают, что Ушков с Васильевной с самого заезда сошлись. И под ручку гуляли, как муж и жена. А тут он взял, да и выкинул фортель. Изменил ей с Пузиной, бывшей пассией шеф-повара. И утром, как ни в чем не бывало, уже с ней за одним столиком сидел. Вместе завтракали. Васильевна смотрела, смотрела на них, и не выдержала. Подошла и давай на Пузину кричать: «Чего ты мужика моего отбиваешь?».

И это при всех. Пузина покраснела, опустила голову, молчит. Не знает, что ответить. И тут полковник за нее вступился. Ушков встал, и на всю столовую командным голосом: «Ты чего орешь? Чего пристаешь к ней? Мы как познакомились, ты мне бутылку поставила? Нет. А она, поставила». Все так и попадали от смеха со стульев. Да, здесь, на базе отдыха своя атмосфера, своя мораль. И можно то, чего в Москве нельзя.

– Це ж курорт.

– Что?

– Я говорю, обычная курортная мораль.

– Да. Мораль. Курортная.

Миланов обнял Воробьёву, привлек к себе, и они с жаром, всласть, поцеловались.

25.12.2008 г.

Истинное чувство

Олег Струнников сидел с невестой в маленьком уютном ресторане. Ласковый свет, тихая музыка не мешающая говорить и вкушать, никаких песен и шумных танцев. Ресторанчик был довольно дорогой, но даже и с деньгами туда не просто было попасть и, несмотря на своё тесное знакомство с хозяином ресторана, столик на этот день Олегу пришлось заказывать заранее.

Его невесту звали Елизаветой, ей исполнялось восемнадцать, собственно ради такого случая он в ресторан её и пригласил. Училась Елизавета в Университете, не то по финансовой, не то по юридической части, Олега это мало занимало. Интересовало его в ней, во-первых, богатство, её отец был известным на всю страну воротилой, а во-вторых, её молодость и красота.

«Лиза, – думал он, – чистая, прелестная девушка. Юная, наивная душа. Но я не люблю её. Не люблю, но женюсь. Возможно, будь победнее, я бы её любил. Любил бы, но меня не тянуло бы к ней так сильно, как тянет теперь. Да, хочешь не хочешь – тридцать лет. Пожил на авось, поголодал, похолодал – хватит. Хочу тепла, уюта и покоя. Устал.».

В том, что Елизавета его любит, Олег не сомневался. Как впрочем, не сомневался и в том, что она с удовольствием поменяла бы этот тихий ресторан на шумную танцплощадку.

Олег познакомился с Лизой полгода назад на вернисаже, с тех пор встречался с ней в неделю раз. Водил на художественные выставки, в театры, в кино, сидел с ней за шампанским в ресторанах. Прогуливал по бульварам и набережным, и как-то незаметно свыкся с мыслью, что стал для неё женихом, а она, стало быть, для него невестой. Впрочем, ответственных, главных слов ещё сказано не было. Собственно, в день её восемнадцатилетия он и намеревался сделать предложение, но в самый последний момент вдруг заколебался. Нет, в положительном исходе дела у него сомнений не было, сомнения были другого характера.

«А нужно ли мне всё это? – Думал он. – Нужна ли мне сама Лиза, этот брак с ней и всё прочее?».

Эта мысль угнетала, и поэтому он оттягивал минуту признания. Он оттягивал, а Елизавета наоборот, как ему казалось, этой минуты ждала и как бы всеми силами души вымогала из него признание. Наступил критический момент, о пустяках говорить не хотелось, оба сидели и молчали. Вдруг Елизавета спросила:

– А, что, было в твоей жизни истинное чувство?

– Что? – Вздрогнул Струнников.

Ему почему-то захотелось вскочить и бежать, без оглядки. Он даже удивился такой реакции на в общем-то детский вопрос. И тут, словно его прорвало, он неожиданно стал делиться своими сокровенными воспоминаниями. И знал ведь из опыта, что подобные откровения ничем хорошим не заканчиваются, да уж было поздно, не мог остановиться.

– Говоришь, настоящая любовь? Была, была такая штука сентиментальная. Я с детства знал, что это непременно со мной произойдёт и что случится всё именно так, как случилось. Мы сразу узнали друг друга. Не помню, чья это была квартира, кто меня туда привёл, и что именно там должно было произойти. Не помню оттого, что мы сразу оттуда ушли. Ушли, не сговариваясь, просто взялись за руки и пошли. Любовь – это удивительная страна! Кто хоть однажды в этой стране побывал, тот никогда не забудет её парки, аллеи и бульвары. Людей, спешащих куда-то, мчащиеся мимо сигналящие автомобили и даже каплю дождя, упавшую за воротник. Не забудет, потому что всё это вызывает ликование, заставляет сердце петь. Мы ходили, взявшись за руки, смеялись по любому пустяку, и всякий встречный поперечный был счастлив нам служить. Скупая торговка мороженным, тётя Клава, становилась вдруг щедрой и, протягивая нам «Эскимо», шептала: «Бесплатно ребятки, бесплатно». А мы смеялись, брали сладкие подарки, как будто так положено и шли дальше. Матершинник дядя Слава, подметавший тротуар, злословивший всякого мимохожего, заметив нас, подбирался и, глупо улыбаясь, пробовал читать стихи. Мы шли с ней рядом. В одной руке я держал мороженое, а в другой её ладошку, такую живую и горячую что за спиной вырастали крылья. И я уже не шёл, а парил над землёй. Глаза её смеялись и блестели, она кормила меня мороженым, которое держала в своей руке, а я её мороженым из руки своей. И оба были молоды, и впереди была жизнь размерами в вечность. И мне хотелось взять её на руки и нести, а точнее подбросить до самых небес и лететь самому вслед за ней, благо крылья за спиной тогда были. А потом она стала проситься домой, говорить, что уже второй час ночи и родители волнуются. А я стал говорить, что разлуки не перенесу и пойду с ней, а родителям всё объясню. «Родители должны понять, поверить и разрешить, – убеждал я её, – а я буду сидеть у изголовья твоей кровати и смотреть на тебя спящую, а большего мне и не надо». Мы медленно поднимались по лестнице вверх, на каждой ступеньке останавливались, о чём-то шептались, итогом чему непременно был смех. В прихожей действительно встретили удивлённых родителей, которые не ругались. Немного погодя я сидел в кресле посреди её комнаты и пил чай, а она мне рассказывала о себе. О том, как подруги над ней смеялись и называли ненормальной, говорили, что принц из сказки не придёт, что надо любить деньги и учиться обманывать. Она их не слушала, верила родителям, верила собственному сердцу и не ошиблась – ждала и дождалась. Она говорила, что я – её принц, что она меня знала с самого детства, что я являлся ей во снах, а теперь вот пришёл наяву, что можно спокойно умирать, так как всё самое необыкновенное в её жизни уже произошло. Я уверял, что умирать не надо, что даже слово такое надо забыть, что не будет теперь в её жизни бед, не будет даже светлой грусти, будет только радость и свет, свет великой любви. Я вытирал с её щек слёзы, слёзы благодарности и счастья, а она всё не могла понять и спрашивала, отчего другие влюблённые всё обнимаются и целуются, а ей и так хорошо. «Я так счастлива, что о поцелуях и объятиях смешно даже думать. Ты только не обижайся на вздорную девчонку, ведь никуда от нас и это не уйдёт, ну а пока…». Я ей согласно отвечал, кивая головой. Вошли её родители, смеялись, показывали на часы, говорили, что уже поздно, или наоборот, слишком рано. Рассказывали о том, как сами были молоды, как негде было жить и нечего поесть. Затем сознались, что проголодались и накрыли царский стол. Открыли бутылку шампанского, закусывали, выпивали, и тосты были все за любовь, да за счастье.

Елизавета слушала раскрыв рот и смотрела на Струнникова с восхищением. Олег тем временем достал из лежащей на столе пачки сигарету, закурил её, налил себе в рюмку водки и выпил, при этом смотрел на Елизавету почти враждебно. Дескать, что, получила, чего хотела? Довольна или ещё добавить? Не замечая его враждебности, Елизавета спросила:

– А целовались? Ну, это… Потом-то целовались?

– Поцелуи? Да, были и поцелуи. Катались зимой на коньках, она неудачно упала и прикусила губу. Я, как верный пёс, зализал языком эту рану. Весной пошли в кино на последние деньги, ехали без билетов в автобусе и бегали от кондуктора, а потом… Потом она не пошла домой, а родителям сказала, что из-за дождя, который шёл, вынуждена была всю ночь простоять в телефонной будке.

– А потом? Что было потом?

– Потом она улетела с родителями в Америку, на один год, а я её провожал.

– А дальше?

– Куда уж дальше. Дальше жил как мог и ждал от неё писем, мои же письма почему-то до неё не доходили. Она написала мне двадцать, и в каждом было «Любимый, почему молчишь?». А я не молчал. Я на каждое её письмо писал по пять, по семь своих. Затем наступили совсем невесёлые дни. Она сообщила, что остаётся там навсегда, и письма приходить перестали. Тогда-то я и поумнел, решил не играть больше с огнём, ни в кого не влюбляться. Пытался зачем-то покончить с собой, после неудачной попытки лечился. Мне до сих пор нельзя ни пить, ни курить, можно только вести до безобразия правильный образ жизни. Вот и вся любовь. А кто дослушал – молодец.

Струнников понимал, что многое из того, что сказал, говорить бы не следовало, но уж слишком сильно были задеты самые живые струны души. Невозможно было хитрить и на ходу подбирать слова. Он выпил ещё, взвесил все «За» и «Против» и, наконец, собравшись духом, предложил Елизавете стать его женой. Елизавета озорно покачала головой и не без злорадства в голосе сказала:

– Не-а. Я тоже хочу такой вот любви. Хочу настоящего, истинного чувства.

10.11.1995 г