Текст книги "ЧЕЛОВЕК"

Автор книги: Алексей Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

На следующий день Антонас Антонасович уехал в город, а Регина осталась за старшего.

Это было замечательное время, прекрасные деньки. Вошёл в ритм работы, ощутил вкус преодоления усталости, вкус отдыха, вкус настоящей жизни. И работал, и чувствовал себя, хорошо. Твёрдо решил, что в Университет поступать не буду, а буду строить дома, что бы жили в них люди, радовались, да и меня бы добрым словом поминали.

Физическую усталость к тому времени не ощущал. Бицепсы и трицепсы росли на глазах, когда никто не видел, ими поигрывал. О мозолях и грязном теле тоже не приходилось вспоминать, кожа на ладонях загрубела, а от пота и грязи была под горой река.

С реки всё и началось. Никогда не купался голым, трусы, и те стирал на себе. А тут, как нарочно, снял, постирал, повесил на сучёк ольхи, росшей прямо у воды, и стал плавать. Из воды выходил и вдруг Регина. От стыда, от самого факта, что она видела меня голым – чуть сквозь землю не провалился.

Регина пришла на речку окунуться. Забегая вперёд, скажу, что искупаться не решилась. От дяди она узнала, что мои стихи печатались в журнале, и как «профессионала в поэзии» пригласила вечером к себе, что бы почитать мне свои.

С дядиного разрешения я ходил, и она действительно читала свои стихи и стихи подруги. Стихи были средние, но читала их Регина хорошо. А потом пили чай, молчали.

Было неловко, думал, ребята будут сердиться. Они-то работали, а я сидел в гостях. Но ребята наоборот, когда вернулся, смотрели добродушно и поощрительно усмехались.

С самого начала следующего рабочего дня, с семи утра, Регина стала наблюдать за строительством, смотреть на то, как я работаю, и во взгляде было что-то тёплое, ласковое.

Через день попросила, что бы кто-нибудь поменял дверные петли у неё в спальне. Дядька криво улыбнулся и сказал, что с этим и Колька справится. Но она, услышав моё имя, взбрыкнула:

– Нет, Колю не надо. Он ещё не очень хороший мастер.

Но только дядька хотел отправить к ней Гвоздя, как она, с излишней торопливостью, изменила мнение:

– Хотя, работа несложная, думаю, и Николаю по силам.

Говорила дрожащим от страсти голосом и, едва договорив, повернулась и ушла в дом.

– Конечно, несложная, – сказал дядька, подмигивая Самовару, – должен справиться. Не имеет права не справиться. Иди, Микола, трудись.

Открыв в широкой, бесстыжей, улыбке все свои, ещё крепкие, зубы и слегка ударив меня рукой ниже живота, от чего я конфузливо вздрогнул, он шепнул:

– Смотри, стамеску не сломай.

Я взял инструменты и направился к дому, споткнувшись на крыльце, за спиной услышал:

– Не торопись, пись, пись. Приободрись, дрись, дрись.

Регина проводила в спальню, на второй этаж, была словно не в себе. Я стоял и ничего не предпринимал. Тогда она, опомнившись, предложила:

– Хочешь, покажу картину моего друга, художника?

Я кивнул. Она достала холст с изображением голой женщины, лежащей на диване. В одной руке женщина держала яблоко, а другой гладила кота сидевшего на полу, рядом с диваном.

– Нравится? – Спросила она.

– Да, – без энтузиазма ответил я.

– С меня писали. Правда, он многое исказил, испортил. У меня ведь большая, красивая грудь, а он намалевал, прыщи какие-то.

С этими словами расстегнула рубашку, которая была на кнопках. Не расстегнула, а разорвала пополам, и взору предстали действительно достаточно большие груди.

– Красивые? – Поинтересовалась Регина.

– Да, – спокойно ответил я.

– Хочешь погладить? – Спросила она, глядя в сторону.

Я вспомнил, что на картине вместе с Региной был нарисован кот и стал смотреть по сторонам, вместе с ней, в поисках последнего. Регина засмеялась, но не своим звонким и свободным, а каким-то визгливым, вымученным смехом.

– Да, не кота, а груди.

– Зачем? – Не понял я.

– Посмотришь, какая мягкая кожа, – пояснила она, пристально всматриваясь, пытаясь понять, не валяю ли я «Ваньку».

Осторожно, одним пальцем, дотронулся я до груди и сразу же руку убрал.

– Да, гладкая, – сказал я, как бы отвечая на вопросительный взгляд Регины.

– Ты всей рукой, – тяжело дыша, пояснила она.

Я положил ладонь на грудь и слегка её погладил.

– Помни, посмотри, какая мягкая.

Помял, действительно оказалась мягкой, а вместе с тем и упругой.

– Там молоко? – Поинтересовался я.

– Ага, коровье, – не выдержав, огрызнулась Регина. Она уже не сомневалась в том, что я над ней издеваюсь, знала бы какой телок перед ней.

– Почему коровье? – Удивился я.

– Ну, почти такое же, как коровье, – что-то уже придумав, сказала Регина, – по вкусу почти не отличимое. Хочешь попробовать?

Она задала вопрос и, не дожидаясь ответа, подняла ладонью грудь и предложила мне. Я припал губами к соску и стал ждать, когда же, наконец, в рот польётся молоко.

– Думаешь, само потечёт? Надо с силой сжимать грудь и в помощь, хотя бы для начала, подсасывать.

Я стал потихоньку, как музыкант, играющий на флейте, надавливать пальцами на белую плоть груди и при этом мусолить губами сосок. Регина вздрогнула, у неё при этом вырвалось, что-то похожее на стон. «Ассс», – прошипела она, и после этого стояла некоторое время, замерев, с открытым ртом и закрытыми глазами.

Я бросил грудь, стоял и смотрел на неё.

Открыв глаза, она спросила:

– Никак? Наверное, закупорилась. Попробуй другую.

Подсунула вторую грудь. Со второй была та же история, молока не дала, а хозяйка, точно так же болезненно-сладостно простонав, сказала, что молока два дня не пили, вот и застоялось. Попросила более интенсивно размять груди, для чего легла на диван, перед этим сняв джинсы и оставшись в одних трусиках.

Я стал массировать её груди, сначала одну двумя руками, затем другую.

– Не так, – стала учить Регина, – одной рукой одну, а другой другую, и одновременно.

Я слушался. Когда Регина легла, груди не выглядели большими. Казалось, молоко растеклось по телу и его не собрать. Думал: «Зря легла», но ей ничего не говорил, добросовестно разминал. Правда, массировать пришлось недолго.

– Бог в помощь, молодой человек, – услышал я за спиной голос Антанаса Антанасовича. – Вам, смотрю, самую тяжёлую работёнку подкинули.

– Ерунда, – радушно отозвался я, продолжая массаж, что называется, на совесть. – С приездом.

Услышав мой ответ и видя, как при этом я добросовестно наминаю груди его жене, Антанас Антанасович разразился таким гомерическим хохотом, каким сдержанные литовцы, должно быть, не смеются. Да и я, глядя на него, оставил своё занятие и тоже стал смеяться.

В тот же день Регину Антанас Антанасович отправил в город, а нас прогнал. Видимо решил, что литовцы будут строить лучше. Ну, что ж, как говорится, хозяин – барин.

Встретил я зимой того же года их на Невском, Антанаса Антанасовича и Регину. Прохаживались, гуляя под ручку, улыбались друг дружке, меня отказались узнавать и в ответ на приветствие промолчали.

Однако надо рассказать, каким образом закончилась моя плотницкая карьера, так называемый, отдых в деревне.

Строили мы дом двум скромным пожилым людям, с первого дня и началось. Хозяйка, седая старушка, сварила хороший суп из белых грибов. Сидели мы в их старом доме, ели суп, всё было тихо и мирно. Гвоздь первым съел свою порцию, облизал ложку снаружи и изнутри, никогда так себя не вёл, и сказал:

– Вот что, мамаша, работа у нас тяжёлая, нам надо, чтобы каждый день в супе мясо было.

Тут и началось. Дядька, чуть было, прямо за столом, Гвоздя не убил. Сцепились, еле разняли. Дядька выгнал Гвоздя из бригады, но на этом беды не кончились. Я как-то сразу почувствовал, что моя плотницкая эпопея подходит к финалу.

Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с искушением, тем более что всё было по-домашнему.

Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась в том, что выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.

Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что надо подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и он не сможет забодать. Такое рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.

Домик у стариков был маленький, они дали нам кое-какие вещи, дядьке дали даже перину и мы пошли в сарай, где, растеребив тюк пакли, устроились на ночлег. Ночь прошла без приключений, утром, как только встали, сразу же пошли опохмеляться. И тут снова хозяева поразили хлебосольством. На работу бригада опять не вышла.

Завтрак перешёл в обед, обед в ужин. Снова дядька с Самоваром упились до чёртиков, пели песни. Снова, чтобы лось не забодал, дядька учил старика со старухой прыгать к нему под брюхо. Представляю старушку, кидающуюся под брюхо к сохатому с грибным ножом. Такая картина ждёт своего художника.

Как я уже сказал, работники, за моим исключением, напились до чёртиков. Да ещё добрые хозяева дали им с собой в сарай трёхлитровую банку с брагой. Дядька с Самоваром колобродили всю ночь. Отопьют браги и тут же мочатся, не выходя из сарая, чуть ли не туда, откуда встали и куда опять ложились. Я забился в угол и смотрел на них с ужасом. Вели себя, как скоты, я им об этом говорил, но они не слушали, даже не замечали меня.

Утром дядька имел со стариками разговор. Просил отпустить нас на пару дней домой, «сходить в баньку, постираться, привести себя в порядок». Старички отпускали и даже по стаканчику самогона налили на дорожку. Дядька с Самоваром выпили и пошли. Я хотел забрать инструмент, но дядька сердито прикрикнул:

– Зачем брать? Через двое суток назад придём.

Я инструмент оставил. Выйдя за деревню, не сговариваясь, дядька пошёл в одну сторону, Самовар в другую. Я кричал Самовару, звал, но он не откликался, да и дядька хитро подмигивал и говорил:

– Не зови, пусть идёт.

Остались с дядькой вдвоём, шли по направлению к автобусной остановке. Дядька шёл и под нос себе что-то бормотал, кому-то грозил кулаком, какому-то врагу невидимому. Несколько раз терял равновесие и падал. Он хоть и выпил утром всего один стакан, но после двух суток непрерывного пьянства, был как в дыму, не видел, не различал вокруг себя ничего. Поддерживать себя категорически запрещал. Иногда правда хватался за мою руку и держался за неё до тех пор, пока не находил равновесие. Ну и намаялся же я с ним в тот день.

Идём, уже остановка видна, и вдруг поворачивает назад, и опять бредём к гостеприимному дому. Говорит, за инструментом, дескать, жалко оставлять. А как придём, снова просит стаканчик и на меня кричит:

– Не трожь инструмент, мы же скоро вернёмся.

И мы действительно, поплутав по распаханным полям, по тухлым лужам, похожим на болота, хоть и нескоро, но возвращались. И возвращались не за инструментом, как дядька клялся на дороге, чтобы меня обмануть, а за очередным стаканом.

Когда пришли в третий раз, старичок не выдержал, налил дядьке стакан браги, а остальное прямо на его глазах вылил в крапиву. Быть может, это повлияло на то, что мы с четвёртой попытки, все в грязи и репейнике, всё-таки дошли до остановки.

Кое-как на позднем автобусе доехали до железнодорожной станции. Там дядьку, как пьяного и невменяемого схватили стражи порядка. Но схватили не сразу, успел и на станции дел понаделать. Украл чью-то сумку с тряпьём, с какой-то никому не нужной ветошью, спрятал её под перроном, завалив сорванными лопухами, и всё шептал на ухо, чтоб я запомнил место.

С кем-то поругался, с кем-то сцепился, тут его и взяли.

Не вступился я за дядьку потому, что всё одно, ничем бы ему не помог. Да, и устал я от него за последние три дня. Осточертел, он мне, физически стал противен. Да и потом, думал я, не в тюрьму же забирают, не на пятнадцать суток, просто протрезвиться. Что ж плохого? Сел на электричку и не заезжая в деревню за книгами поехал домой, в Ленинград.

На вопрос матери:

– Как отдохнул?

Я ответил:

– Не помню.

Дядька всё же получил пятнадцать суток, которые отработал на химическом заводе в городе Калинине, в цеху, где невыносимо пахло тухлым яйцом. О чём сам, впоследствии, рассказывал.

Со временем, плотницкие навыки мои стали забываться. И теперь я, как отец, ни гвоздя в стену забить не могу, ни что-либо ровно отпилить не умею.

5.01.1996 г.

Москва.

Карамболь

К Соне Сойкиной приехала сестра Вика из столицы и первым делом спросила:

– Как, с женихом?

– Костя думает.

– Ах, он думает. Похвально. Нет ничего прекраснее думающего мужчины. А ты знаешь, сестренка, что такое карамболь?

– Танец? Паук ядовитый?

– Твой Костя – ядовитый паук. А если без шуток, то паук называется каракуртом, а танец – румба. Карамболь – это удар в бильярде, после которого шар, отскочив от другого, попадает рикошетом в третий. И эту тактику мы применим в твоей личной жизни. Помнишь, Софью Михайловну, соседку мою? У нее муж умер.

– Дядя Петя? Горе-то, какое.

– Повторяю. Умер муж. Пожалуйста, не перебивай. Но, она-то не умерла. Тут, как тут, нарисовался завидный жених. Положительный, но такой же, как Костя твой, размышляющий. Все, говорит, в ней хорошо, но что-то суховата, мрачновата, старовата для меня. Так мы, что сделали? Мы ее нарядили, причесали и в ресторан с женихом раздумчивым пригласили. С ребятами своими познакомили. Она закусила, выпила, да и давай отплясывать. Оказывается, в пятьдесят лет жизни не заканчивается, а только начинается. Сосунки со всего ресторана набежали, вьются вокруг нее вьюнами. Увидел все это «раздумчивый» наш и тотчас дозрел. В тот же вечер сделал Софье Михайловне предложение руки и сердца. Так она его еще и промурыжила. Сказала: «Все это несерьезно. Это вы под воздействием шампанского». Так, уже на следующее утро, он в костюме, выбритый, с букетом, стоял у ее двери, как стойкий оловянный солдатик в сказке Андерсена. И в трезвом уме повторил свое предложение, как зазубренное. Как отличник таблицу умножения. Она и второй раз думала отказать, но смилостивилась. И женился он на ней, с превеликой радостью, с милой душой. А то рожу кривил, то не так, это не эдак. С мужиками надо проще. Операция «Карамболь» и будешь окольцованная.

Сестры весело рассмеялись.

2010 г.

Ивантеевка

Карьера доктора Мямлина

– В хорошее время живём, в интересные дни, – говорил доктор Мямлин. – Вот, говорят, старикам трудно жить.… Всё это ложь. Не люблю нытиков. Сынулька мой приёмный возглавлял завод военный, бомбы делал атомные, привык к почёту, привык в президиумах сидеть. А тут изменение курса, бомбы в таком количестве стали не нужны, деньги платить перестали, в президиумы приглашать перестали. Его – хвать – и ударил паралич. Не смог приспособиться к новым условиям. Зять, тот тоже талантливым был, в семнадцать работал простым чертёжником, в тридцать пять стал главным инженером Научно Исследовательского Института и молод, и энергичен, а вот пришло новое время, ему бы в президенты, а он взял, да и сломался. Потерял жену, себя, живёт на моём иждивении. А мне семьдесят пять – и я не сник, и даже наоборот, как выражаются мои подчинённые, «поднялся». И поднялся за короткое время, что называется, просто в струю попал. Ведь в жизни что главное? Держать нос по ветру. Если ты способен чувствовать конъюнктуру, то ты не в жизь не пропадёшь. Вот я, старик с меня песок сыплется. А у этого, старика миллион долларов в швейцарском банке, охрана, любовницы, дорогие машины, дома – всё то, что только придумать можно, а главное признательность народа. Ну, что заинтриговал? Не терпится узнать, кто я такой, кем работаю, откуда деньги беру? Пожалуйста, у меня секретов нет. Всё о себе расскажу, со всеми поделюсь, подражайте старику, богатейте на здоровье.

Начну с того, что по образованию я врач. В своё время давал клятву не то Гиппократу, не то Герострату, но сознаюсь честно, что не учился и не любил эту профессию, душа к ней не лежала. За всё время врачебной практики только один укол и сделал. Проколол больному вену насквозь, у меня шприц отняли и с тех пор к уколам не подпускали.

Да, я и сам не особенно рвался, велика нужда людям вены дырявить. Я тогда уже, с юных лет был экспериментатором и изобретателем, хотел сделать в медицине что-то своё, ни на что не похожее, хотел открыть свой метод лечения.

Решил, что буду лечить не уколами, не таблетками, а психологическим воздействием, то есть настраивая человека не болеть. Тогда уже мечтал лечить словом.

Помню, приходит ко мне пациент, жалуется. Доктор, тут болит, там болит, высокая температура. А я ему посмотрю в глаза пристально, пожму руку крепенько и скажу, эдак, со значением: «Будьте здоровы». И это действовало получше таблеток. Бывало, после этих слов больной в слёзы, в мольбы кидался, но я был непреклонен. Поплачет, поумоляет, встанет и уйдёт. Так всю свою жизнь, до самой пенсии и проработал.

А как на пенсию ушёл, так сразу новые времена начались, тут пошло поехало. Врачам, как и пенсионерам, деньги платить перестали. Перестали платить в самом прямом и ужасном смысле, а шарлатаны и проходимцы, смотрю, расцвели. Смотрю, дипломированным врачам народ перестал доверять, а к самозванцам идёт с распростёртыми объятиями. Ну, думаю, настало твоё время, Мямлин. Честь, совесть, всё это понятия эфемерные, у меня сотни коллег, хирургов, все они резали людей и подтверждают, что есть печень, есть желудок, есть мочевой пузырь, но никто из них чести и совести не видел, а значит, их и не существует. А значит, когда стыдят меня, говоря «нет у Вас ни чести, ни совести», я спокойно улыбаюсь, потому что убеждён в том, что их нет ни у кого.

Я отвлёкся. А говорил о том, что шарлатанам все стали доверять. Думаю, стану-ка и я одним из них. Тем более что шарлатан я с большим стажем. Пошёл в банк, попросил кредит. Многие просили и политиканы, и фермеры, и изобретатели, среди них многие известные люди, но никому не дали. А меня выслушали, сказали «этот вернёт», и дали беспроцентный. Рассказал им всё прямо, как есть, что буду ворожить, буду колдовать, нужна охрана, помещение с железными дверями, нужна всякая полынь трава, хрустальный шар, чалма как у факира, телескоп, чтобы следить за звёздами и прочий реквизит. Далее – дело техники.

Снял подходящие апартаменты, дал рекламу и пошли люди, как овцы. Только успевай шерсть с них стриги, то бишь, вытряхивай карманы. А рецепты простые. Голодай и холодай… Не помогло – значит, наоборот: посытнее кушай, да потеплее кутайся. Если и это не помогает, то пей мочу и мажься калом. Ещё хуже стало? Значит, чаще мойся, а после ванны сто грамм и кружку пива. Если зима на дворе – походи босиком по снегу, если лето – по траве, если весна или осень – шпарь по лужам.

Как это ни смешно, многим эти советы помогали, а тех, кому не помогли, не боюсь. Как уже упоминал, у меня и охрана, и двери из железа, и никаких обязательств. Я неподсуден. А захотят взяться всерьёз, откуплюсь.

Я ведь пока не стал шарлатаном, негодовал на них, письма писал во все инстанции, предлагал всех их сжечь на кострах. Ну, а коли не прислушались, думаю, значит, государство само в их существовании заинтересовано. С тех пор и ловлю я наш легковерный народ на все возможные и невозможные крючки.

Таким образом, и превратился я из дипломированного врача без зарплаты, из заслуженного пенсионера, обречённого на голодную смерть в миллионера, целителя и благодетеля. Да, а как же, без благодеяний нельзя. Куплю для детского дома одного плюшевого зайца, а затем об этом трублю целый год. Это то же, своего рода обманка, дескать, деньги, что хапаю, все на благотворительность пускаю. Кому же хочется налоги платить? Вот и все мои секреты.

Если есть деньги, а мозгов нет, приходите лечиться.

2003 г.

Клиент

Каких только встреч в моей жизни не было. Но самая странная случилась всё в том же девяносто втором году. Мне было тридцать лет, работал в шведско-российско-австрийской фирме. Только что похоронил жену.

В поисках укромного места, свернул с Тверской, а там, в закоулке, целая ватага молодых девиц. Да все разодетые, нарядные.

Я остановился и невольно заинтересовался происходящим. Во дворик медленно въехал серебристый «Мерседес», и тут же, как по команде, перед ним выстроились мои красавицы. Их было с десяток. Из автомобиля вышли молодые люди и стали выбирать подруг на вечер.

Ко мне подошел сутенер.

– Чего, земеля, смотришь? Завидно? А ты не жмись, себе тоже возьми. Девки хорошие. Если приплатишь, то и с поперечной тебе найду. Улыбаться будет, так сказать, на всех уровнях. Не шучу. Бери, пока подешевели. Они до семнадцатого сотню баксов стоили, а сейчас всего шестьдесят.

– Ну, что вы, они мне и даром не нужны, – сказал я, и вдруг сердце моё дрогнуло. Один из «мерседесовских» выбрал ту, которую отдать ему я никак не мог.

– Уговорили. Мне нужна та, в синем платьице.

– Проснулся, – присвистнул сутенер, – ее уже взяли. Выбирай, брат, другую. Вон их сколько еще осталось.

– Я не шестьдесят, а двести долларов заплачу.

– Чего? А ну, покажь.

Я достал и показал деньги. Сутенер тут же, не мешкая, молнией метнулся к «мерседесовским» и стал их уговаривать выбрать другую.

– Братаны, оставьте эту шкуру, у нее сегодня проблемный день. Намаетесь, проклянете все на свете. Возьмите самую лучшую, от себя отрываю.

Он жестом подозвал к себе высокую, которая в общем строю не стояла, пряталась в подъезде.

– Она такое умеет, – расхваливал он ее, пока та подбегала.

– А мы и лучшую возьмем и проблемную, – смеялись «мерседесовские», – проблемную посадим за руль, и она повезет нас через «роттердам» в «попенгаген». Поведёт в шоколадные цеха свои, на экскурсию.

– Вопросов нет, – согласился с ними сутенер и, получив с ребят деньги за двоих, неспешно подошел к Тимуру. Было заметно, как на скулах у него ходили желваки.

– Тю-тю, земеля, увезли твою Забаву Путятишну. Она тебе кто? Сестра? Жена? – устало поинтересовался он. – Чего ты уперся? Ну, это быдло можно понять, они себе уши накачали и думают, им все позволено. Но ты-то интеллигентный человек, ты же должен уметь с любой ладить. Ну, что, зёма, уговорил?

– Меня Тимуром зовут, – зачем-то соврал я.

– Очень приятно. Роман. Ну, не смотри ты на меня так. Хорошо. К тем двум еще сотню накинешь, и я тебе предоставлю её в целости и сохранности. – Сутенер рассмеялся. – Ишь, сказанул. В целости они уже давно не наблюдаются. Короче. Три бумаги, и она твоя.

Я кивнул, и Роман тут же достал из-за пазухи мобильный телефон и, не глядя, набрав номер, сказал:

– Серебристый «мерин», в нем четверо. Номер…

Он продиктовал номер. Через пятнадцать минут в арку двора въехал знакомый уже серебристый Мерседес. Из него вышли все те же молодые люди. Они были сильно раздражены.

– Что за дела, в натуре? – обратились они к сутенеру. – Мы только выехали, нас тут же менты повязали. Документы проверили, шкур отобрали.

– Вот шакалы! – закричал Роман, матерно ругаясь, – им и башляешь, и девок даешь, они еще и клиентов грабят. Ну, менты, они и есть менты – сучье племя. Но, с другой стороны – это судьба. Ей богу, намаялись бы. Выбирайте других, они все у меня вкусные. А выезжайте не там, где ехали, а в эту арку и по дорожке налево.

– Смотри, в натуре! – не унимались ребята.

– А я… А моя в чем вина? Я ведь тоже мог бы засомневаться. Кто знает, может, вы их уже отымели, выкинули и за другими приехали, или к корешам пересадили. В нашем деле без доверия нельзя. Я же вам верю. Верьте и вы мне.

– Много говоришь, – огрызнулись ребята.

Они выбрали двух других, сели с ними в машину и уехали по указанной сутенером дорожке.

Как только Мерседес скрылся за поворотом, Роман открыл дверь своего авто и сказал:

– Садись, Тимур, поехали в ментуру.

У Романа был нервный тик, дергались щека и глаз, да и говорил он, на нервной почве, заикаясь.

Когда ехали в «ментуру», глядя на его дергающуюся щеку, я спросил:

– Тяжелая, наверно, работенка? Никогда не хотелось сменить?

– Сменить? А на что? В ОМОНе я был два года, в «личке», личной охране, год проторчал. Надоело. Ушел. Живешь чужой жизнью, ни выходных тебе, ни проходных. А тут чего? Бандюки свои, менты свои, бобла немерено. Работка не пыльная. От добра добра не ищут. А что еще нужно? Бывает, заезжают отморозки. Одни приехали, взялись права качать. Я повалил одного на землю, стал душить, он аж посинел. Заскочил в машину, только их и видели. Случается, приезжают и дикие менты, но и с ними тоже вопросы решаем. Жить можно. Я здесь родился и вырос, сам себе хозяин. Всех знаю, все меня знают. Отец был заместителем начальника отделения милиции. Туда, кстати, едем. На этой территории, если я даже кого и убью, мне ничего не будет. Вот и приехали.

В помещение отделения милиции Роман, действительно, вошел, как к себе домой. Со всеми радушно поздоровался, в особенности с одним пожилым капитаном, с которым о девушках разговор и завел:

– Где, Палыч, мои курочки?

– Как полагается, в курятнике.

Девушки сидели в железной клетке для задержанных.

– Не трогали?

– Обижаешь, Роман. Мы люди дисциплинированные. Только по взаимному согласию или с разрешения… – Он так и недоговорил, с чьего разрешения, рассмеялся. Смеялся недолго, перестав смеяться, Палыч вдруг поинтересовался:

– Как, эти верблюды двугорбые не воняли?

– Да, не особо. Я им такую пургу там нагнал. Они кричат: «Менты козлы!», и я кричу: «Менты козлы!». Поверили.

Палыч улыбался, слушая Романа, но затем улыбаться перестал и стал его наставлять.

– Вообще-то нельзя допускать, чтобы голос на тебя повышали. Я считаю, за это надо обязательно наказывать. И потом объясни ты мне, старому, что это за слово такое «менты»? Я смысла не пойму.

– У нас, когда я был в ОМОНе, оно расшифровывалось так: «место нашей тревоги», – растерянно пояснил Роман, явно не ожидавший подобной реакции на свои слова.

– Не понимаю. Эти слова: «мусор», «легавый» – они для меня ясны. Я их даже за оскорбление не воспринимаю. МУСР – это аббревиатура Московского уголовно-сыскного розыска. Так было даже при батюшке царе. После революции слово «сыскной» убрали, остался МУР. А легавыми называли из-за значка на отвороте пиджака. Там был у сотрудников приколот кругленький значок с изображением морды охотничьей собаки, легавой. Мол, не уйдете, все одно, достанем. Из-за этого «легавыми» звали. А что за «мент»? Да, еще употребляют в ругательном смысле. Хоть убей, в толк не возьму.

– А я и сам, Палыч, другого смысла не знаю. Знаю «место нашей тревоги». Но как это в ругательном смысле можно? Не знаю. Я тебе, помнится, должен был. Вот сотня баксов, мы в расчете. Давай мне курочек моих, а то им здесь, смотрю, понравилось. Пригрелись на жердочке, не хотят уходить.

– А что? У нас, как дома. Оставил бы, Роман, одну, для дела. Она бы нам задание сделать помогла. Длинноногую не прошу, понимаю. А вот эту бы, страшненькую.

– А что, может, оставим? – обратился Роман ко мне с издевательским вопросом.

У меня чуть было ноги не подкосились. Я от неожиданности даже рот открыл, хотел выматериться.

– Шучу я, успокойся. Видишь, Палыч, этих никак нельзя. Сейчас для задания других пришлю. Враг будет повержен.

– Смотри, Ромка, не обмани, – смеясь и в то же время заискивая, говорил Палыч. И вдруг, ни с того ни с сего, он треснул кулаком по зубам мужичка сидевшего в клетке вместе с девушками и успевшего уже задремать.

А прокомментировал своё действие так:

– Ты что же думаешь, Воропаев, можно безнаказанно жену обижать? Думаешь, управы на тебя не найдем?

Чтобы не видеть все это безобразие, я развернулся, пошел на выход, но заблудился в коридорах. Забрёл в грязную и вонючую комнату, где на полу, прямо в форме милиции, лежал пьяный сотрудник. Его приятель, так же еле державшийся на ногах, увидев меня, стал кричать:

– Чего? Куда? Куда лезешь?

Тут, на моё счастье, объявился Роман и вывел из смрада на свежий воздух.

Пока шагали к выходу, он говорил:

– Беги скорей отсюда, а то насмотришься, будет уже не до чего.

Получив свои триста долларов и усадив меня с девушкой в такси, Роман на прощанье сказал:

– Заглядывай, Тимур-завоеватель, буду тебе рад. А с этой делай чего хочешь, только, не убивай.

С этими словами дверцу и захлопнул.

В такси, по дороге ко мне домой, ехали молча. Девушка заметно нервничала, грызла ногти. Поднимаясь по лестнице, остановилась на освещенной площадке и попросила сигарету.

– Не курю, – сказал ей я.

– Вообще-то я тоже, – затараторила она, пристально всматриваясь в мои глаза и стараясь понять, что я за человек. – Даже представить себе не могу, как это другие курят. У нас только и слышу: «Привыкла, не могу бросить». Что значит «привыкла»? Да, от этого дыма кони дохнут. К наркоте, говорят, привычка большая, если уколоться. Не знаю. Сомневаюсь. Я и простых-то уколов с детства боялась, а тут коли в себя всякую дрянь мерзкую затем, чтобы пьяной потом ходить. Иди, купи себе бутылку и напейся. Зачем иголкой вены сверлить? У нас девчонка по имени Зулейка. Вообще-то она Людка, а Зулейкой зовется просто так, для шарма, для красоты. Клиенты любят яркие имена. Меня же тоже не Анжелой, а Аллой зовут, но дело не в том. Вот эта Людка-Зулейка не может жить без кофе. Когда свободна, за сутки может выпить сто чашек кофе. Организмы у всех разные, по всякому люди живут. Я и одной чашки кофе выпить не смогу. Вот семечки – это да. Это моя страсть. Семечки если раз попробуешь, то уже не сможешь оторваться. Хочешь?

Алла достала из кармана пригоршню семечек.

– Что у тебя за семечки? – стал приглядываться к ним я.

– Обычные, от подсолнуха. Хочешь? Возьми.

– Только немного.

Войдя в холостяцкую мою квартиру, Алла все не могла успокоиться, всему удивлялась.

– Какой большой коридор! Какая большая комната! Какая большая кухня!

Я поставил на плиту чайник и спросил:

– Есть хочешь?

– Нет. Есть ничего не хочу, худею. Сегодня я уже поела. Съела банку сгущенки и выпила таблетку слабительного.

– Слабительного? Может, в уборную хочешь?

– Нет. Все нормально. Шампанского хочу или водки, немного.

– У меня нет спиртного.

– Сходи, купи. Трезвая в постель не лягу.

– Я не собираюсь заставлять тебя спать со мной.

В глазах у девушки появился ужас.

– А что же тогда ты со мной будешь делать? – еле слышно спросила она.

Алла побледнела, спала с лица и уже совсем другим, не похожим на свой, голосом, жалобно залепетала:

– Вы обо мне плохо не думайте. Я вас смогу удовлетворить. Я умею все. Могу «госпожой», могу «рабыней». Я обычно прошу клиента рассказать о своей службе в армии. Если он начинает рассказывать, как над ним издевались старослужащие, я его начинаю лупить чем попало, вхожу в образ госпожи. А если с упоением рассказывает, как сам издевался, то я тогда играю роль рабыни. Об одном прошу, не убивайте меня, пожалуйста. Я еще совсем молодая, жить хочется.