Текст книги "Моя деревня"

Автор книги: Алексей Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Моя деревня

1

Август. Жара тридцать градусов. Ласточки высоко в небе гоняются стаей за соколом. Мама в который раз говорит, чтобы шёл собирать смородину. Я согласно киваю, но никуда не иду. Пью чай с баранками, читаю словарь малопонятных слов из православного молитвослова, а так же слушаю всё то, что говорит мой приёмник, включённый в сеть.

К окнам нашего дома подъехал соседский мальчик Кирюшка на своём велосипеде. Ему одиннадцать лет, все его сверстники уже в городе, готовятся к школе, и я для него остался, пусть старшим, но, как выяснилось, единственным приятелем во всей деревне. Конечно, ему скучно, поэтому каждый день приезжает в гости. В дом не заходит, стесняется матушкиных расспросов, встанет под окнами и свистит. Вот и теперь. Стоит рядом с велосипедом и с надеждой смотрит, не выгляну ли.

Стёкла на окнах со стороны улицы, как зеркала, он меня не видит. Я его вижу, но не хочу выходить. Кирюшка всегда приезжает не вовремя. Тем не менее выхожу, он зовёт купаться. На речке, ребята с дачного посёлка, и он хочет с ними познакомиться, но стесняется.

Заметил я этих дачных ребят раньше Кирюшки. Брат с сестрой, годков десяти, гордые и заносчивые. Играют во взрослых и, несмотря на то, что ростом чуть выше метра, на всех смотрят свысока. Пришлось пойти с Кириллом на речку. Купаться я не собирался, так как речушка очень мелкая, а вот постоять на берегу в качестве группы поддержки согласился.

Брат с сестрой, эти гордые дети, были серьёзны и с презрением смотрели на нас. Не то, что с Кириллом, даже со мной не стали разговаривать, что не могло не вызвать во мне приступа смеха. Очень вжились они в роль взрослых, серьёзных людей. Должно быть, копировали родителей, но с такими детскими румяными личиками невозможно всерьёз играть роли желчных стариков. Смех мой, однако, не растопил лёд их сердец, передо мной стояли Кай и Герда, заколдованные Снежной Королевой.

Объяснив своему маленькому соседу, что с этими детьми у него дружбы не выйдет, предложил ему, не теряя времени, взять да искупаться.

После купания Кирилл перевернул свой велосипед колёсами вверх и стал крутить педаль, демонстрируя, с какой скоростью способно вращаться заднее колесо. Так бывало всякий раз, он заводил разговор о своём велосипеде, переходил на мечты о мотоцикле, а заканчивал просьбой пойти ко мне в сад за яблоками.

Я привык к такой последовательности и, не форсируя события, всякий раз терпеливо выслушивал его. Разумеется, мы шли в сад и Кирилл, забираясь на антоновку, обрывал зелёные, ещё незрелые плоды. При этом характерно озирался, так как знал, что матушка моя не слишком одобряет сыновье попустительство.

Но на этот раз он, вопреки установившейся традиции, не заговорил о яблоках. Одевшись, стал прощаться. Видя разочарование и печаль в его глазах, я решил Кирюшку приободрить. Сказал, что сейчас мне некогда, надо собирать смородину, а вечером, вместе, пойдём за молоком в соседнюю деревню.

Кирюшке такие походы нравились. Я, иной раз, на прямой просёлочной дороге, где две колеи, бегал с ним наперегонки. То есть я-то, конечно, бежал, а он ехал на велосипеде. Ну и потом, добравшись до соседней деревни, мы пили с ним тёпленькое, парное молоко, прямо не отходя от коровы. Затем, довольные, с трёхлитровыми банками в сумке, неторопливо шли домой, беседуя обо всём на свете.

Но в тот день не пришлось нам попить молочка. Прямо у реки Кирилл сообщил такую новость, что я еле удержался на ногах. У тёти Гали, у той самой, что держала корову и поила нас молоком, случилось несчастье, беда непоправимая. Её младший сын, мой сверстник, Женька, погиб в Москве, попал под поезд метрополитена. Вся деревня, оказывается, уже об этом знала, не знали только мы с матушкой.

У матушки больное сердце, её не хотели беспокоить рассказами о таком страшном горе. Ну, а меня не поставили в известность всё по той же причине, то есть, чтобы как-нибудь ненароком не сболтнул ей о случившемся.

Женька, как выяснилось, находился в отпуске. Жена думала, что он у матери в деревне, мать думала, что у жены в Москве. Когда созвонились и поняли, что что-то случилось, стали искать, объявили розыск и нашли.

Тело было сильно изувечено, но старший брат опознал его по огромному родимому пятну на плече. Каким образом это могло случиться? Как мог он попасть под поезд в метро? На эти вопросы никогда не получим ответа. И зачем понадобилась Женьке эта Москва? Жил бы припеваючи в деревне, тут бы точно под поезд не попал. За молоком, в тот день, с Кирюшкой мы не ходили.

2

Наша первая встреча с Фаиной состоялась в конце июля. Я жил в деревне, вместе с матушкой, и с успехом продавал дачникам всё то, что созревало в огромном моём саду. Она пришла с подругой, с мамой и тётей, а так же с соседями и их многочисленными детьми. Я сразу выделил её из многоликой толпы, но виду старался не показывать, хотя смущения скрыть не смог. Она всё поняла и, как мне показалось, осталась довольна произведённым эффектом.

Я был в тот день особенно взволнован и сразу же повёл пришедших дачников на плантации. Именно на плантации, так как другого слова для определения того, что и как произрастало в моём саду просто не подобрать. Благодаря стараниям покойного родителя, Царство Небесное моему батюшке, смородина росла у нас в несколько рядов и этот, довольно-таки обширный участок, более всего походил на имущество совхоза-миллионера, нежели на частное владение.

Все дачники, за редким исключением, при первой встрече с этими бесконечными рядами, если и не теряли рассудок и не становились на колени, то непременно заходились в длинных речах, сутью которых был восторг и преклонение. И, конечно, все просили, чтобы по осени им дал черенки.

На этот раз всё было точно так же. Сначала восторгались, затем умилялись, в конце концов, дошла очередь и до рассады. И только когда пообещал каждой, да ещё и из собственных рук, немножко успокоились, отпустили меня, и стали собирать смородину.

У нас покупатели собирают смородину сами. За это отдаю им её в полцены. За это разрешаю, есть её вдоволь. Ибо, как птицы не помогают в уборке, а всё одно, сохнет ягода на ветвях, и ни одного года ещё не прошло, чтобы урожай был убран без потерь.

Поэтому спокоен я душой, и щедрость моя не имеет границ. Инной раз не успеешь предупредить, чтобы ели вдоволь, не озираясь, неожиданно появишься в саду, а кто-нибудь как раз в этот момент горсть ягод в рот отправляет. Увидит меня, сожмётся, кашляет, давится. А мне каково в такие положения попадать? Так, что во время уборочной страды, во-первых, стараюсь лишний раз в саду не показываться, а во-вторых, поставил себе за правило без предварительного инструктажа никого в сад не пускать.

Инструктаж такой. Говорю: ешьте вдоволь, кто сколько хочет. Ягоду отпускаю в полцены, с большим походом. У кого не хватит денег, занесёт, когда будут. Если денег не будет и не предвидятся, то считайте смородину подарком. Собственно, и весь инструктаж.

Всем такое, можно сказать, братское отношение нравится. Тем более, что всё это правда и говорю я от чистого сердца. Ведь тут ещё, как посмотреть, кто для кого спасение, я ли для них или они для меня? Всё одно, такую прорву смородины на рынок везти, не навозишься, а смотреть, как гибнет ягода, сохнет на ветвях, сил нет, сердце кровью обливается. Поэтому готов в ножки кланяться покупателям.

Мы с матушкой, для облегчения их труда, специальное приспособление сделали. А именно, пустые бумажные пакеты из-под молока на верёвочке. Верхняя часть пакета отрезается, и получается лёгкая сумочка-короб, которая преспокойненько висит на шее, освобождая обе руки для сбора ягод. Как эта сумочка-короб наполнится, так её высыпают в корзинку или в другую заранее приготовленную ёмкость, а так бы гнуться и гнуться бедным сборщикам.

Я сам через всё это прошёл и хорошо знаю, как устаёт спина от эдакой постоянной и принудительной гимнастики. Детям пакеты очень нравятся, они их надевают с удовольствием, верёвочку только сделаешь им покороче, для чего просто-напросто завязывается на верёвочке узелок.

Возвращаясь к Фаине. Оставил я её с мамой, тёткой и прочей свитой в маленьком садике и пошёл за пакетами. У меня два сада, маленький и большой, в обоих смородина.

Пришедшие за ягодой и понятия не имели, что труд на моих плантациях модернизирован и автоматизирован, принялись было по старинке собирать ягоду прямо в эмалированные вёдра, которые принесли с собой. Увидев чудо прогресса, все кинулись ко мне и стали толкаться, требуя сумочку-короб прежде всего себе. Излишне, думаю, говорить, что первый, самый лучший, самый новый, самый красивый, пакет я хотел дать Фаине. Но по известному всем закону, именно ей-то пакета и не досталось.

Сначала налетели дети, им отказать нельзя, за ними старики, известное дело, те же капризы, а там и взрослые подоспели, с криками ликования, смехом и шутками. Последний пакет взяла её подруга, девица не очень красивая, но сразу в меня влюбившаяся. Надо заметить, последнее обстоятельство меня нисколько не обрадовало.

Фаина, оставшись без пакета, осмотрелась по сторонам и скрестила руки на груди. Сделала это таким образом, словно с неё сорвали платье и она, стыдясь наготы, хотела спрятаться от алчных, похотливых взглядов, а заодно и согреться. Нет, мне не показалось, на неё в разгар жаркого и душного летнего дня напал озноб.

У неё даже зубы стучали, как в январскую стужу. Я понял, что всему виной моя глупость и моя застенчивость. Нужно было сказать громогласно, что я эту девушку люблю и самый лучший пакет для неё. А уж там, пусть бы шутили, журили и прочее. Главное, не случилось бы того, что случилось. А случилось то, что самый дорогой для меня человек стоял передо мной, и его трясла нервная лихорадка.

Я понял, что если сию же секунду не предпринять каких то решительных мер, то может случится что-то страшное и непоправимое. Я сказал Фаине «сей момент» и стремглав помчался в дом. Трясущимися от волнения руками я резал пустую молочную коробку, протыкал в ней ножницами дырки, завязывал тесёмку. Тесёмки мне не нравились. Такую, какие были на готовых коробах вставлять не хотелось. Это была или суровая нитка, или жгут, которым на почте завязывают бандероли. Я достал бинт, скатал его и завязал по краям коробки.

Померил, потёр бинтом шею, и только убедившись, что мягкость и комфортность моего приспособления отвечает всем требованиям международного стандарта, побежал в сад отдавать коробку Фаине.

Каково же было моё разочарование, когда я увидел, что меня опередили. Её матушка, сухая беловолосая дама в соломенной шляпке и длинном льняном платье отдала ей свой пакет, а сама, согнувшись в три погибели, собирала смородину в эмалированное ведро. Так, что моя комфортабельная коробочка досталась не тому, кому предназначалась.

Но на этом разочарования не закончились. Глядя на мою кислую физиономию и, чувствуя себя в этом отчасти виноватой, матушка Фаины, дабы развлечь и сделать, по её мнению, что-то приятное, стала интересоваться, отчего на листьях смородины появляется красный налёт. Я сказал, что налёт появляется и на наших кустах, но потом незаметно, без ущерба для растения и урожая проходит. Женщина не унималась, завела длинный и беспредметный разговор о садоводстве, видимо пологая, что меня это интересует. Подошла вплотную и стала просить, чтобы я к кустам прислушивался. Я тут же ей это пообещал.

Когда взвешивал собранную ягоду, Фаина с каким – то неподдельным интересом, рассматривала мои руки. Когда ловил её взгляд, опускала глаза или отводила их в сторону. Её матушка, расхваливая меня , обещала на следующий день прислать Фаину с подругой.

Я был этому рад, весь следующий день просидел на крыльце, ожидая её. Но она не пришла, пришла её подруга с тётками, соседками, да малыми детьми. Её подруга, в тот день, меня совершенно замучила. По сто раз приходила и спрашивала, на самом ли деле можно есть ягоду и как, и когда я ей дам черенки.

К тому же собирала ягоду в разные пакеты, себе и родне, и всё боялась перебрать, поминутно приходила взвешивать, затем отправлялась почему-то помогать тем, кто с нею вместе пришёл на сбор и, наконец, просто подошла и спросила, где уборная, а то домов много, и она не может отыскать.

Домов действительно было много, старый и новый, а так же сараи, но спутать их с маленьким, в полтора квадратных метра полезной площади, одиноко стоящим домиком, не смог бы даже слепой. Ей, конечно, прежде всего нужно было общение и другого вопроса, для того что бы достучаться до моего каменного сердца, в её копилке просто не нашлось. Я проводил и показал ей то, что её интересовало. Как же обидно быть нелюбимой, но что мог поделать, она мне не нравилась. Сам много раз испытывал горечь неразделённой любви.

Проводив покупателей, я совсем потерял надежду встретиться с Фаиной, увидеть её. И признаться, нашёл в этом много положительного. «У меня работа, писательство. – Думал я. – Не ко времени. Не до любви». Постарался забыть о ней, и у меня почти получилось.

Уезжал на две недели в Москву, вернулся, и совершенно неожиданно встретился с Фаиной во второй раз. Встреча произошла днём. Она пришла в длинном платье с тётками и застала меня, месившим глину.

Дело в том, что накануне одна из лип, посаженных ещё отцом, сломалась пополам. Матушка сказала, что дул сильный северный ветер, который и погубил деревце. Вспомнил я, что в своё время не замазал появившееся в дереве дупло, которое и разъело его изнутри. Так, что получалось – я виноват.

Сломанное деревце я спилил, убрал, и тут же решил замесить глину, замазать все прорехи в липах и яблонях. За этим, малопривлекательным, с эстетической стороны занятием, Фаина меня и застала. Она стала ещё красивее.

Пришедшие, само собой, хотели купить смородины. Тётки, как конвоиры, следили за каждым шагом Фаины и за каждым моим взглядом. Видимо взгляды были очень красноречивы.

Хотелось с Фаиной поговорить, но это было невозможно. Её не оставляли наедине. Я показал хороший куст, и они стали собирать ягоду. Фаина, видимо чувствуя, что я хочу ей одной что-то сказать, поинтересовалась, не осталось ли ягоды в маленьком саду. Там, где они собирали её с матушкой.

Я повёл Фаину в маленький сад, а тётки кричали нам вслед: «Фаина вернись! А, вы, смотрите, не дотрагивайтесь до неё. Она ещё маленькая и очень скоро на совсем уезжает из нашей страны».

В маленьком садике Фаина посмотрела на пустые, обобранные, кусты и вернулась к тёткам, но я успел ей сказать то, что хотел. Сказал, что хочу поговорить наедине. Просил прийти вечером. Просьбу мотивировал тем, что она уезжает насовсем, а я намерен жить безвыездно, стало быть, никогда не встретимся.

Она молча выслушала, и ничего не ответила. Вернувшись к тёткам, стала собирать ягоду вместе с ними.

Затем Фаина смело разгуливала по саду, пробовала, ягоды облепихи, которые мы не продавали. Наблюдая за ней, я понял, что свободы у неё достаточно и она вольна поступать так, как хочет. И тётки, хотя внешне и командуют ей, на деле являются не командирами, а скорее, подчинёнными.

Подойдя к чуть начавшей темнеть и совсем ещё не зрелой чёрной рябине. К кусту, который матушка пятый год просила выкорчевать. Фаина спросила: «Скажите, это винная ягода?». «Винная ягода – это виноград», – томным голосом пояснил я. – «А это чёрная рябина, причём незрелая».

Фаина не поверила, сорвала одну ягоду и попробовала на вкус, тут же сморщилась и выплюнула. Она попросила угостить её крыжовником и я, как попка, ничего своего не придумав, бездумно повторил слова матушки, сказанные ею местному жителю, «пионеры съели». На деле же было иначе, съели не пионеры, съели маленькие дети, которые приходили с родителями и бегали по саду.

В Фаине тоже было много детского, ну и, конечно, женского. При ослепительной, можно сказать, чарующей, колдовской красоте в ней совершенно не было кокетства. Была естественна.

Фаина задавала много вопросов. Зачем глина? Когда созреют яблоки? Я подвёл её к грушовке и сорвал для неё несколько яблок. Намеренно положил их в пакет из-под молока, чтобы у неё был повод прийти ко мне, возвращая его. Но тётки тут, же пересыпали яблоки в эмалированное ведро, а пакет из-под молока, вместе с моими надеждами, вернули мне.

Я благодарил за покупки, прощался, а сам не смог удержаться, чтобы не заплакать. «И действительно. Что же происходит? – Думал я. – Какие-то старые, злые ведьмы, как личная охрана, постоянно при ней. И не скажи при них искреннего слова, не объяснись. Вот приходила она второй раз, а я опять всё проворонил. Ворона, я ворона. Настоящая, серенькая. Так ли ведут себя соколы».

Замазав глиной, растрескавшиеся, деревья я помыл руки и вышел на террасу с книгой.

В половине десятого, созерцал сизое небо и бледно-розовую луну. Через час картина изменилась, небо стало тёмно-серым, а луна приобрела едко-жёлтый цвет. Оставив чтение, вышел во двор полюбоваться звёздами, не оставляя надежды на то, что случиться чудо, и придёт Фаина. Надеялся, несмотря на то, что всё это было наивно. Её поход, ночью, одной, к молодому человеку, был бы сравни безумию. Я понимал всю тщетность своих надежд, и в то же время, веря в чудеса, продолжал надеяться. И чудо произошло.

Оторвав глаза от звёзд, увидел её. Она стояла рядом, обхватив себя руками, и ласково смотрела на меня. В её взгляде не было страсти, какого-то страшного для дальнейшей судьбы решения. Глаза светились покоем.

Я пригласил её на террасу, обещал чай, варенье. Но, она попросила, что бы я показал ей сад.

В саду было темно, яблони различались лишь по светлым пятнам яблок, висящих на ветвях. Нас окружала жаркая августовская ночь, тишину которой нарушали лишь кузнечики своим стрекотанием. Очень громко в ночной тишине падали яблоки. Ударяясь о землю, они подпрыгивали, как резиновые мячики, и падали не по одному, а сразу по два по три. Происходило это с завидной периодичностью.

И всякий раз, когда срывались они с веток и падали, Фаина хваталась за меня, и это не было игрой или каким – то девичьим притворством. В этих срывах и падениях действительно было что-то жуткое, зловещее. Быть может, думала о том, что сама похожа на яблоко, оторвавшееся от ветки.

Я рассказал ей о том, как отец сад закладывал, сколько сил на него тратил, сознался, что сам, как ни стараюсь, поддерживать всё это сокровище на надлежащем уровне, ничего из этого не получается, так как не имею того запаса любви, которым обладал отец. А сад, как ребёнок, существо живое, зависимое, и без любви и усилий, которые требуется на него затрачивать, жить и нормально развиваться, не способен.

Показал Фаине старый, маленький домик, в котором жили когда-то, до постройки нового. В домике стояли бутыли с домашним вином, банки с вареньем нового урожая и практически повсюду лежали яблоки, и на полу, и на печке, и на подоконниках, и даже на кроватях. Дух, исходящий от яблок, делал этот домик похожим на уголок Рая.

Фаина попросила разрешения присесть, а так как ни стульев ни табуреток в домике не было, я снял какое-то количество яблок с одной из кроватей и очистил от таких же яблок ей тропинку на полу. Фаина присела на освобождённое для неё место. Матрас продавился и с кровати на пол покатились яблоки.

Падающие яблоки просто преследовали её. Она посмотрела на меня умоляющим взором. Я осторожно снял с кровати все остававшиеся, положил их тихонько на пол, а ей, для успокоения, налил домашнего вина.

Вино она пить не стала, а вместо этого прижалась ко мне, как ребёнок прижимается к матери, и тихо заплакала. Плакала долго, я ей не мешал. Сидел, не шевелясь, стараясь не напугать ни словом, ни жестом, ни каким-либо другим неосторожным движением.

Через два часа провожал её к дачным участкам, в ту волшебную страну, в которой домик стоит на домике, и все одной крышей укрываются. Кроме глубоких ям, ничего у них на участочках не было. Каждый вырыл себе собственный колодец – воды ни у кого не оказалось.

Не доходя до своего дома, Фаина сильно обняла меня, сладко поцеловала и сказала:

– Теперь я сама. Возвращайся.

Даже в кромешной темноте я увидел, как по щекам у неё ручьями текут слёзы. Удерживаясь, чтобы и самому не заплакать, я быстро отвернулся и зашагал в сторону деревни.

Вернувшись, бездумно сидел на террасе, уставившись в одну точку. Спать не хотелось. Не помню, сколько так просидел, но когда взглянул на часы, было четыре утра. «За водой сходить, что ли? – Думал я. – Да, нет. Куда? Ночь на дворе, увидят, засмеют».

Я встал и вышел на улицу. Когда провожал Фаину, было темно, хоть глаз коли, а теперь, вдруг, на небе появилась луна, висела над самой головой, и свет от неё исходил не простой, а какой-то особенный, была ярче обычного. И звёзды сияли в ту ночь так ярко, как потом уже никогда не сияли. На мгновение в голове мелькнула мысль – поехать вслед за ней, что бы воссоединившись, в чужой стране, жить вместе. Но, тут же, я улыбнулся. «Нет, – думал я, – мне воздуха там не хватит. Привык к просторам. Поживу в России, в саду своём».

3

Сосед строился, рыл котлован под фундамент нового дома. Для чего, предварительно оплатив, из близлежащего города выписал экскаватор. Экскаваторщик, силами железного друга, быстро справился с поставленной задачей и, выпив за обедом лишнего, рассказывал историю своей жизни. Начал издалека, с того момента, как в детстве его лягнула лошадь. Дёрнул он её за хвост, а она возьми, и копытом в живот.

– С тех пор стал я сохнуть, – говорил он, – к воде подойду близко, тошнит. Съем чего-нибудь, вырвет. Делали операции, всё зря. Что-то вырезали, что-то зашивали, не помогало. Всё ходил, ёжился, за живот держался. Мать куда только не возила. В Москве по врачам ходили, ничего они не находили, ничем помочь не могли. Так я до девятого класса и дожил, всё за живот держался. А тут, старший брат подрался, я полез разнимать, да сам ввязался.

В общем, посадили нас с братом. Ему, дали пять лет, а мне три года. И как говорится, нет худа без добра. В тюрьме сделали операцию, врач хороший попался. Сказал, что у меня весь желудок был заросщий хрящами. Он их удалил, желудок почистил и стал я здоровей здорового.

Только вот на смену прошлой новая беда пришла. Стал есть за четверых, за раз съедал по четыре миски супа. Думаю, как же я, с таким аппетитом, на воле-то жить буду? Какая же баба за меня пойдёт, за такого прожорливого?

Но, ничего, освободился, взял в жёны девушку, родила она мне дочь и сына. Сама медицинской сестрой в больнице работала, а я ведь работящий, и печки класть и плитку, и всё-всё-всё умею. Свиней держал, кур, телёнка, за всем сам следил. А жена в больнице с одним туберкулёзником сошлась, да и убежала с ним, оставила детей на меня. Ни записки, ничего не оставила.

Подал в розыск, три месяца её искали, а на суд пришла, смеялась, мол, ну и что? После этого дети сказали, что будут жить только со мной, и её лишили родительских прав. Как говорится, жить нужно дальше, стал жить без жены. Приводил женщин, а они ленивые, работать не хотят, на детей не смотрят. Нет, думаю, такие не подойдут. И вспомнил я тогда о женщине, с которой работал на стройке.

Замужем она никогда не была, но у неё тоже двое детей. Пошёл, поговорил, и поладили. Стали жить вместе. Она встаёт рано – в пять, даже в половине пятого и меня будит. Я ей сам сказал, что бы будила рано. Встаём, всё по дому делаем, дети нам помогают, всё у меня теперь хорошо.

Жена сына родила, теперь пятеро детей у меня. И есть, и пить всё мне можно, нельзя только сладкого и молока. И дети замечательные, вот только сын её младший, слегка на голову слабоват, в школе отстаёт от других. А так, я ему скажу, Мишь, сходи, принеси воды или там сделай что, он идёт, несёт, делает. С этим всё в порядке, а вот в школе учителя на него жалуются.

Ну и что, говорю, вон племянник мой, Колька, тоже плохо учился, а теперь возьмёт в руки приёмник, разберёт, соберёт и снова разберёт и часы тоже может отремонтировать и что хошь тебе. Я говорю, это не показатель, нельзя за то ругать, что человек плохо учится.

Много он в тот день говорил, всего не перескажешь. А я подумал о том, какие же разные, интересные у людей судьбы.

27. 04. 2003г.