Текст книги "Тэмуджин. Книга 4"

Автор книги: Алексей Гатапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Алексей Гатапов
Тэмуджин. Книга 4

© Текст. А. С. Гатапов, 2020

© Агентство ФТМ, Лтд., 2020

* * *

Часть первая

I

Тэмуджин и Джамуха со своими войсками, нагруженные добычей, шли с похода по кружной дороге, через Кереитское ханство, но слухи об их победе уже неслись во все края монгольской степи.

Еще перед возвращением из меркитской земли были отправлены налегке две сотни воинов (одна от войска Тэмуджина, другая – Джамухи) по прямой дороге, через горы, чтобы известили сородичей, изнывающих в ожидании отцов, мужей и сыновей. Отправился с ними и Мэнлиг, обещав Тэмуджину сразу же по прибытии заглянуть в его стойбище в горах и успокоить мать Оэлун.

От тех-то гонцов и разошлась новость по всем сторонам. От джадаранских кочевий разнеслась она вниз по Керулену, а от есугеевских воинов, поддерживавших старые связи со своими борджигинами, перекинулась на Онон.

Монгольские курени загудели разворошенными ульями. Все последнее время – еще с зимней кровопролитной войны между южными и северными родами – народ жил в опаске, что на разодранное, ослабевшее их племя зарятся старые враги, готовят сокрушительный удар. В разговорах только и слышалось об этом.

– Если прямо сейчас ударят всей силой татары или меркиты, мы и оправиться не сможем, – говорили бывалые люди. – И останется нам одно: бежать куда глаза глядят, как дзерены от волков.

– Еще хорошо будет, если удастся, а застанут на месте, тогда уж конец роду… – горестно вздыхали другие.

И вдруг такая новость: соплеменники наголову разбили сильнейших на севере меркитов. Это многолюдное и воинственное племя издавна грозило монголам из-за своих таежных дебрей, и еще ни разу, даже в лучшие времена, не удавалось захватить их врасплох, расправиться с ними. Они нападали внезапно, чаще всего небольшими отрядами, то в одном, то в другом месте, и так же быстро уходили, угоняя добычу, а потом умело отбивались из-за своих гор и лесов.

Нежданная весть громом поразила всех: и стариков, видавших в жизни всякое, и молодых, которых словно ошпарило великой радостью; эти зашумели воинственно, рассуждая о том, что они по-прежнему сильны и могут побить любого врага.

От слуха о большой победе повеяло на людей какой-то надеждой, что еще не совсем ослаблено их племя, что роды их еще могут собраться в единую стаю и зажить по-прежнему, без смуты и тревоги.

* * *

В тайчиутском курене, все последнее время – начиная с позорного поражения в войне с керуленскими родами – влачившем тоскливую, безрадостную жизнь, новость в одно утро всколыхнула людей, свежим ветерком пронеслась из конца в конец. Из айлов на открытые места повысыпали харачу, воины, пастухи. По всему куреню, тут и там, чернели толпы мужчин, вразнобой гомонили голоса. Люди взволнованно расспрашивали друг друга о подробностях, жаждали разузнать обо всем доподлинно.

– Давненько у нас такого не было слышно.

– Оказывается, еще можем кого-то и закусать…

– Говорят, все меркитские улусы разгромлены, курени их пеплом развеяны. Одних убитых – не меньше двадцати тысяч!

– А пленных и скота гонят – не сосчитать!

– Вот настоящее дело!

– Это вам не захудалых соплеменников грабить!

Были и такие, что сомневались в правдивости слухов.

– Да неужели это правда? – некоторые недоуменно пожимали плечами. – Уж слишком это непростое дело, такое племя разгромить…

Суровый видом мужчина, сдвинув широкие брови к переносице, почесывая темный лоб рукоятью плетки, рассуждал:

– Ладно бы еще, если встретили в степи меркитское войско да разбили, а чтобы все их курени разгромить, это что-то уж слишком…

– Врут люди! – тут же находились согласные с ним. – Не знаете разве, какой-нибудь недоумок спьяну расскажет про свой сон, другие разнесут, как будто на самом деле так было, да еще свое добавят, вот и идут пустые сплетни по степи…

– Таким надо языки отрезать.

– Правильно!

– Нужно найти того, кто пустил эти разговоры.

– А ну, пусть сознается, кто первый наболтал! – Мужчина лет тридцати с осоловелыми глазами, видно, хорошенько опохмелившийся с утра, положил руку на костяную рукоять мадаги. – Сейчас мы ему подкоротим язык.

– Правильно!

– Вранья поменьше будет.

– Надоели пустые разговоры!

– Сознавайся, кто первый рассказал, все равно найдем!

– А будет еще таиться, тогда и глаз выколем!

Злобное, раздраженное выражение появилось на лицах многих. Они оглядывались друг на друга, высматривая тех, кто больше всех говорил о новости.

И тут в устоявшейся, напряженной тишине раздался испуганный голос:

– Если не верите, вот вам правда! У меня сваты в джадаранском курене, вчера ночью от них приезжал человек и сообщил мне.

Это был старик в старой войлочной шапке и поношенной косульей одежде. Взоры толпы обратились к нему. Его стали обступать.

– Кто ходил в поход, чьи войска? – допытывались люди.

– Есугея войско, с сыном его Тэмуджином, и джадаранское, с сыном покойного Хара-Хадана…

– Эти двое? Да они хоть знают, в какой стороне живут меркиты?

– Уж слишком они молоды…

– Не скажите. Если волки, то и молодые будут нападать, а если овцы, только траву топтать…

– Ложь!..

– Сначала выслушайте!.. Вы главного не знаете: с ними ходил кереитский хан со своим войском. Втроем они разгромили меркитов.

– Да правда ли это?

– Я тебе говорю…

– Вон как! Да вы расскажите нам по порядку, как все было… Тихо вы, эй!.. Замолчите все!

– Тогда слушайте… – Старик дребезжащим голосом рассказывал все в подробностях, его слушали, народ стягивался со всех сторон, окружая плотной толпой, напирая друг на друга…

– Вот как все было! – закончил старик и, возмущенно ворча, обратился к другому, такому же согнутому годами, старику: – Вот какая молодежь пошла, ты слышал? Говорит, язык отрежем… Созвать бы стариков, да самому подрезать, чтобы знал, как со старшими разговаривать.

– Нойоном себя почувствовал, – шепотом хрипел тот ему в уши, опасливо оглядываясь. – Как десятником сделали, так и возомнил. Отец-то его, бывало, седло у меня выпрашивал, чтобы съездить…

– Похоже, что правда! – успокоенно гомонили в толпе. – Есугей дружил с Тогорилом, сын его в дружбе с Джамухой, значит, все верно.

– А кереитский хан и весной приходил на Керулен, помогал тому Джамухе получить отцовский улус.

– С ханом они, пожалуй, никому не под силу.

– Не говорите, им вместе на чжурчженей впору идти, не то что на меркитов.

– Вот у каких нойонов хорошо бы пожить, – громко вздыхал один молодой мужчина с завязанными сзади, гладко расчесанными волосами. – У таких знаешь, за что служишь, а наши лишь между собой грызутся, только и смотришь, как бы ненароком к ним же на зубы не попасть…

– Да об этом Борогол с друзьями давненько уж говорят…

– Надо послушать их.

– И вправду, пойдем-ка, узнаем, что им известно про этого Тэмуджина.

В другом месте шел такой же разговор. Неприметного вида человек, пристально вглядываясь в лица, говорил:

– Это только начало, вы еще увидите… он ханом будет. Шаманы говорят, что боги уже остановили на нем свой выбор.

– Да уж, он не похож на простого человека, – соглашались с ним. – Два года назад ходил тут с кангой на шее, а теперь? Целым тумэном владеет! Разве сможет так обычный человек? Когда такое было, подумайте-ка.

– Да пусть он всех приберет к рукам, лишь бы между собой не воевали.

– Мы только рады будем.

– Хоть один настоящий вожак показался.

Нойонов не было видно среди народа. Скрываясь по юртам, они помалкивали, предчувствуя в этих слухах грозные для себя события. Нешуточное усиление сына Есугея, прежде ограбленного и униженного на их глазах, хорошего им не предвещало.

Таргудай сидел у очага с каменным лицом, крепко задумавшись. Вновь становясь раздражительным, он по всякому поводу хватался за нож, грозя домочадцам убить за ничтожную оплошку, за лишний шум. Одна из служанок уже пострадала: стала убегать от него, он бросил вдогонку нож, попал ей в ногу, в сгиб колена; кровь остановили, но жила была перерезана и та навсегда осталась хромой.

А у него дрожали от досады руки, сердце не находило места в груди.

«Что это за человек? – Таргудай в который раз спрашивал себя и не находил ответа. – Да человек это или дух? Западный или восточный? Родителя его без труда удалось отправить к предкам, а этот – который раз его толкаю в пропасть, как будто наверняка – а он не падает, как заговоренный… А не боги ли тут вмешиваются? – опаленный догадкой, он покрывался страхом: – Ведь предупреждал меня шаман. И сон тот, про филина, видно, неспроста мне приснился. Ах, зачем я поторопился, не подождал до времени! И не было бы ничего этого, сидел бы он в горах…»

Он вспомнил тот день, когда ранним летним утром отправлял Унэгэна к меркитам, наказывал ему: «Смотри, передай слово в слово. Пусть разом уничтожат все семя Есугея, чтобы не было их на земле. Сам и проведешь их…»

И успокоился тогда Таргудай: уверен был, что отныне с отпрысками Есугея покончено навсегда.

«А с остальными врагами я уж понемногу разберусь, – рассчитывал он, думая о керуленских нойонах и о Тогорил-хане. – И татар на них натравлю, и чжурчженей приведу. Они еще вспомнят меня».

Но почему-то вышло все не так…

II

К середине месяца улари[1]1
  Улари (месяц заморозков) – осенний месяц у древних монголов, соответствует сентябрю григорианского календаря.


[Закрыть], за два дня до полнолуния, наконец, Тэмуджин и Джамуха подошли к Керулену с западной стороны – к тому самому броду, к которому месяц назад, в начале похода, подошло войско хана Тогорила.

День был по-летнему теплый, ясный. Отчаянно трещали кузнечики; потревоженные лошадиным топотом, они лихорадочным роем скакали в траве. Высоко в воздухе летали стрекозы, поблескивая на солнце прозрачными крыльями. Некоторые спускались на гривы и крупы лошадей, на покачивающиеся древки копий и мирно подремывали, опустив крылья.

Навстречу идущему войску ласково поддувал ветерок, и с ним уже чувствовался тонкий, дымный запах родных куреней.

Тэмуджин вместе с Бортэ, в окружении братьев и нукеров выехал на высокий увал и издали увидел одинокую кривую сосну на том берегу реки, у которого он месяц назад стоял в ожидании хана. Рядом с сосной желтел склон холма, с верхушки которого он в те дни до слез в глазах всматривался сюда, в эти увалы, по которым сейчас шло их победное войско.

Отсюда тот холм казался маленьким бугорком, скромно прилегавшим к дальним высоким сопкам. Тэмуджину вдруг ярко вспомнилось, как он мучился в ожидании хана Тогорила, сидя под его склоном. Словно наяву послышался – вспомнился крик Хасара, первым увидевшего ханское войско; вспомнилось, как самого его от макушки до пяток обожгла пронзительная радость, как он разом освободился от изнуряющей тяжести ожидания…

Вспоминая пережитое, он вдруг с изумлением подумал о неразгаданной тайне времени, о стоящей перед всеми каждый миг неведомой черте, за которой ничто до поры не может быть узнано.

«Странно все это, непонятно… – Охваченный новой для себя мыслью, он задумался. – Тогда я и знать не мог, что пройдет какое-то время, и по этим сопкам я буду возвращаться с победой, что Бортэ будет со мной… Мучился, изнывал от горя и страха, а теперь свершилось все, и все стало ясно, и легко на душе… Каким-то неведомым, своим путем идет время, расставляет все по местам, а у нас, у людей, впереди будто туман, нам не разглядеть ничего. Только шаманы могут увидеть, да и то они часто ошибаются, их обманывают враждебные духи… – Тут он вспомнил давнее, заветное: – А ведь старый шаман мне сказал, что откроется мое третье око, и я тоже смогу видеть будущее, как же это произойдет?..»

Задумавшись, он некоторое время неподвижно сутулился в седле, но потом, отбросив нахлынувшие мысли, обнял ехавшую рядом Бортэ за плечи, сказал:

– Вон у того одинокого дерева я четыре дня прождал хана с его войском. Оттуда мы и двинулись в поход.

– Правда? – Она тепло прижалась к нему мягким плечом, прищурила глаза, глядя вдаль, на пролегшее широкой дугой русло реки, отмеченное кое-где красноватым пушком тальника. – А я в это время ждала тебя там, гадала, скоро ли придешь… Чудно все это, ты был здесь, а я там, и мы ничего не могли узнать друг о друге…

– Вот и я подумал о том же. Нам, смертным, не дано знать того, что впереди.

– А хорошо бы знать, что будет завтра, ведь правда? Можно было бы приготовиться ко всему, уйти от опасности.

Тэмуджин пристально посмотрел на нее сбоку.

– Этого нам не дано.

– Но ведь страшно так жить: снова могут напасть, убить или в плен увести.

Тэмуджин досадливо вздохнул, нахмурился.

– Не думай об этом. Теперь мы сильны и никто на нас не нападет.

– Хорошо бы… Хочу забыть обо всем.

– Все забудется, когда пройдет время, сама увидишь.

– Поскорее бы добраться до дома, отдохнуть в юрте. Ведь уже скоро?

– Немного осталось. Потерпи.

Пережитое тяжело сказалось на девичьей, еще не окрепшей душе Бортэ и она сильно изменилась за время плена. Стала она неузнаваемо печальной, молчаливой, словно постарела лет на десять или давила ее душу какая-то внутренняя болезнь. Часто она уходила в свои затаенные мысли, при этом как-то странно застывала невидящим взглядом, не слышала его оклика, и тогда он чувствовал, что душой она далека от него, будто все еще оставалась где-то там, в прошлом, так и не освободившись от плена. Голос ее, прежде ясный, звонкий, теперь звучал приглушенно, неуверенно. В погрустневших глазах неуловимо чернел страх.

Тэмуджин тяжело переносил это, порой испытывал жгучее отчаяние, видя, что она уходит куда-то далеко от него и мучается там в одиночестве. Болел за нее душой, однако, не умея ничем помочь ей, помалкивал, чувствуя, что слова утешения, ласки или напускной веселости для нее будут бесполезны.

«Что случилось, того, видно, нельзя изменить», – думал он и надеялся лишь на то, что время понемногу залечит ее внутреннюю рану.

Он заметил, что Бортэ стала бояться людского шума: она невольно вздрагивала, когда поблизости внезапно раздавались громкие мужские голоса, крики или ругань, или когда вдруг взрывались хохотом проезжающие мимо воины. Всю дорогу, оберегая ее, Тэмуджин держался вместе с ней подальше от многолюдных толп. Отдалившись от всех, они ехали далеко в стороне от воинской колонны или, вырвавшись вперед, стремглав рысили навстречу свежему, облегчающему душу степному ветру. На ночных стоянках Боорчи и Джэлмэ неизменно обходили ближние костры и предупреждали молодых воинов, чтобы они сбавляли свои голоса.

Тэмуджин оторвался от своих мыслей и оглянулся – сзади послышался знакомый дробный топот копыт по сухой земле. Мимо приободрившейся, прибавившей шагу сотенной колонны стремительной рысью догонял их Джамуха.

Ехал он на молодом, полудиком жеребце ярко-рыжей масти, прежде принадлежавшем меркитскому вождю Дайр-Усуну. Джамуха еще в начале обратного пути заметил его в одном из табунов своей добычи, расспросил у пленных, чей это конь, и, тут же взяв волосяной аркан, поймал и объездил его.

Приучив его к седлу, он всю дорогу гарцевал на нем, не сменяя, без устали скакал из конца в конец своих тысячных колонн. Жеребец, к несказанному удивлению окружающих, не показывал даже признаков устали от долгой скачки. Проскакав весь день, к вечеру даже не запотевал и бежал с такой же неудержимой яростной прытью, что и утром. Подняв оскаленную морду к небу и закусив удила, он несся какой-то остервенелой размашистой рысью, далеко вперед выбрасывая сухие, жилистые ноги с маленькими, с небольшой кулак, копытами, и видно было, что может так проскакать еще очень долго.

За много дней пути жеребец привык к своему седоку, почти перестал уросить и слушался поводьев, однако по-прежнему чурался других людей. Когда кто-то подъезжал слишком близко, он начинал беспокойно перебирать ногами, бил копытами, по-волчьи оскалив зубы, зло ворочая красными глазами. Казалось, вот-вот он бросится, чтобы сбить с ног и затоптать насмерть.

Всем было видно, как Джамуха полюбил своего нового коня: всю дорогу он сам седлал его и расседлывал, старательно прилаживая потник и седло, трепал ему гриву, улыбался, как родному, шептал ему какие-то ласковые слова. Тэмуджин наблюдал за ним со стороны и про себя удивлялся тому, как взрослый человек может так сильно привязаться к животному.

С веселой, белозубой улыбкой, прижившейся на его лице в эти дни, после победы над меркитами, Джамуха стремительно приблизился к ним и с заметным усилием придержал жеребца, сваливаясь всем телом назад. Остановив коня в нескольких шагах от Тэмуджина, струнами натягивая поводья, он радостно заговорил:

– Вот и добрались мы до своих долин. Сколько скота и пленных мы пригнали! Теперь увидишь, как нам все позавидуют.

Тэмуджин, скрывая недовольство (беспокоясь за Бортэ, как бы ее не напугал дикий жеребец анды), сказал лишь:

– Да уж, немало…

За время похода, начиная еще с нечаянного столкновения их войск при встрече в верховье Онона, когда стрелки Джамухи убили двоих его воинов, Тэмуджин то и дело замечал с его стороны неосторожные, необдуманные выходки. Тот часто вел себя как избалованный ребенок, но Тэмуджин при этом помалкивал. Он еще по детским годам знал, что анда обидчив не в меру и если по каждому случаю раздражаться и указывать ему, это приведет к ссоре между ними – за дни похода он еще заметил, что тот не любит признавать за собой вину и тяготится даже упреками хана Тогорила. Вот и теперь Тэмуджин промолчал, когда анда на своем диком жеребце неосторожно приблизился к Бортэ, и та испуганно отстранилась, тронув свою кобылу в сторону.

Прикрываясь рукой от солнца, с довольной улыбкой на тонких и влажных губах Джамуха оглянулся назад, долгим взглядом провел по окрестным холмам. По ним, поднимая на сухих, желтоватых склонах коричневый дым пыли, волнами перекатывались гонимые всадниками тысячные стада и табуны. От них по земле доносился тяжелый, отчетливо слышимый гул. Далеко позади под присмотром отдельных сотен устало брели по траве густые пешие толпы – пленные меркиты.

Оглядев добычу, Джамуха выпрямился в седле, кивнул головой вперед, на то место, которое недавно разглядывал Тэмуджин.

– Ну что, анда, как и договорились, встанем здесь одним куренем?

Во время прощального пира, который задал хан Тогорил на берегу Тулы, перед расставанием с ними, Тэмуджин рассказывал Джамухе о том, как перед походом он здесь, у одинокой сосны, ждал хана, изнывая от тревоги и неизвестности. Тогда анда и предложил в память об этом по возвращении встать на том самом месте общим куренем. Тэмуджин не возражал.

Тэмуджин подумал и, осторожно подбирая слова, чтобы не обидеть норовистого друга, сказал:

– Я помню наш уговор, Джамуха-анда, но ведь это было на пиру, в пылу веселья. А сейчас ты еще раз подумай, будет ли тебе удобно стоять тут вместе со мной. У тебя ведь большой улус…

– А чего мне еще раздумывать! – вскинулся тот. – Дали слово друг другу, так нечего изменять. Да и так если посмотреть: вместе мы какая сила! Кто на нас полезет, когда мы будем неразлучны?.. Отсюда и к хану поближе, если что, безопаснее…

– Ну, тогда и говорить не о чем! – облегченно улыбнулся Тэмуджин. – Встанем одним куренем. А места здесь и вправду хорошие.

– Лучших и искать не надо, – подхватил Джамуха. – Ты посмотри, какие тут пастбища! И в стороне от других… Лежали эти земли без пользы неведомо с каких времен, значит, и хозяев нет, никто нам мешать не будет. А травы почти по пояс. – Помолчав, он пристальным, хозяйским взором огляделся вокруг. – Пастбища мы с тобой уж как-нибудь поделим. Я думаю, до зимы лучше продержаться на северной стороне, а южную оставить на зиму. Ты как считаешь? Здесь и снега будет поменьше, сдувается ветром, будет корм скоту… Смотри, вот как мы можем разделиться: туда, в западную сторону, твои земли, а на восток – мои.

– Можно и так… А как же твои дядья?

– Они останутся на месте. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Еще рады будут, что я им те земли освобождаю. А если понадобятся, позову их… Прискачут, никуда не денутся. Теперь-то уж, после такой нашей победы, они не посмеют меня ослушаться, пригнут свои черные головы… А ты-то своих будешь звать?

Тэмуджин по дороге из похода не раз думал о своих сородичах, мечтая в будущем заново объединить киятский род. Рассчитывал, что помирится с Унгуром и Сача Беки, возлагая надежду на посредничество Кокэчу, их общего друга детства. Представлял, как они заживут общим куренем, весело и беспечно, как прежде. Однако, как ни размышлял он над тем, как приступить к этому делу, никак не мог найти нужного решения: препятствием всему были сложившиеся за эти годы непростые отношения с дядьями. Наотрез отказавшись идти к ним два года назад, когда еще живой дядя Хутугта с Даритаем приезжали к нему в стойбище в горах и приглашали его к себе, теперь он не был уверен, что те сейчас захотят объединяться с ним. Ему казалось, что тот его отказ стал немалым оскорблением для дядей, да и сейчас, будучи младше их по возрасту, но имея в своих руках огромную силу, он не считал приличным призывать их к своему улусу. «Подумают, что как получил отцовское войско, усилился, так захотел взять их под свою власть…» – неопределенно размышлял он, но так и не решил, как с этим быть.

– Не знаю, как они теперь относятся ко мне, – честно признался он. – Ты ведь знаешь, как я с ними расстался. Но пока у меня и других забот хватит.

– Да уж, пожалуй, теперь тебе не до них будет. Войска надо расставить, табуны разместить, семью устроить.

– Дел будет много, – согласился Тэмуджин, отрешенно вглядевшись вперед, вдаль, будто там, под ровным рядом кучевых облаков, нависших над восточным горизонтом, он пытался разглядеть будущее.

Поблизости от них с шумным гомоном проходила сотня всадников, поспешая вперед. Тэмуджина отвлекли от мыслей голоса воинов. Он слышал, как в ближнем ряду молодой воин, по виду почти его ровесник, с недоумением допытывался у пожилого, седоусого десятника:

– Скажите, дядя Халта, как это можно понять: вышли мы в поход на север, а обратно возвращаемся с западной стороны.

– Э-э, да ты еще мало ездил по земле, – насмешливо улыбнулся тот и указал плеткой на темнеющие вдали горные хребты. – Видишь эти Хэнтэйские горы? Мы пересекли их поперек, затем обогнули их с запада и потому идем с этой стороны.

– Правда? – изумленно переспрашивал молодой. – А я и не знал, что их можно вокруг обойти, думал, что у них нет никакого края.

– Всему на земле есть свой край, – наставительно говорил старый воин. – Даже самые дальние земли можно обойти вокруг.

Помолчав, парень опять заговорил:

– А на востоке, говорят, есть страна Хара-Хонин и живут там многоголовые чудовища. До них тоже можно добраться?

– Если они живут на земле, а не на небе, значит, можно добраться. Только не во всякое место нужно ездить.

– А почему?

– Потому что есть нечистые земли.

– А какие это, нечистые земли?

– Давным-давно, когда я еще молодой был, слышал от стариков, что попадешь в какую-нибудь страну и заболеешь неизвестной болезнью…

Тот продолжал говорить что-то еще, но сотня по чьей-то команде взяла левее, тронула рысью, и Тэмуджин не дослушал поучений старого десятника.

С полудня, когда к берегу подогнали первые меркитские табуны, началась переправа. По реке, по длинной ровной косе с низкими берегами разнесся оглушительный гул. Мык коров и быков, конское ржание сквозь непрестанный плеск воды, чавканье копыт в прибрежной грязи, многотысячный топот переполняли окрестности. К берегу подходили все новые стада, а левее их устало брели толпы пленных. Сквозь гул слышались веселые окрики молодых воинов, радующихся концу трудного похода, тому, что скоро они окажутся в родных куренях.

Пленные – в большинстве женщины, подростки и малые дети – обессиленные дальней дорогой, с черными от зноя и пыли лицами, с потрескавшимися губами, еле шли, однако, увидев воду, из последних сил убыстряли шаги, с загоревшимися глазами глядя вперед, спешили утолить многодневную жажду. Их переправляли выше того места, где проходил скот.

Первыми, опережая остальных, подошли к воде меркитские подростки. Они на ходу скидывали с себя одежду, забредали в воду и ныряли с головой, надолго исчезая в темной прохладной глубине. Вынырнув, шумно отфыркивались, глубоко дыша, и невольно на лицах их проступали светлые, по-детски счастливые улыбки. Некоторые из женщин, у которых, видимо, были нечистые дни, не смея подходить к реке, поодаль садились на землю и ждали, когда им принесут напиться.

Огромная толпа пленных, на половину перестрела облепив берег, на четвереньках прильнув к воде, жадно пила, как стадо животных. Женщины умывали грязные, потные лица малым детям. Караульные воины, с брезгливой жалостью глядя на них, терпеливо ждали на берегу.

Вслед за добычей с далеких западных холмов тонкими нитями тянулись тысячные походные колонны. Издали казались они огромными змеиными стаями, сползающими по склонам в низину.

Тэмуджин, в окружении братьев и нукеров подъехав к берегу выше по течению, с обрывистого бугра долго смотрел на переправу. Он видел, как молодые воины первой сотни, с криками приблизившись к реке, на рысях заезжали в воду, брызгались, пили, склоняясь с седел, черпая ладонями. Юноша на соловом коне, забредя по самую шею коню, сидя в седле почти по пояс в воде, сквозь гомон и плеск кричал что-то своим, стоявшим на мели, призывно махал им и счастливо смеялся, блестя на солнце ровным рядом белых зубов.

Перейдя реку, стада и табуны расходились по разным сторонам, разбредались по широкой пойме и под охраной молодых воинов, тут же назначаемых в табунщики, оставались пастись. Больше шестидесяти тысяч разномастных лошадей и коров муравьиными полчищами покрыли все пространство за рекой, расползаясь все дальше, подбираясь к дальним холмам, исчезая за увалами.

* * *

Оказалось, что мать Оэлун, когда Мэнлиг приехал к ней и сообщил радостную весть, решила больше не оставаться в горах. Быстро собравшись – благо, что домашнего скарба после меркитского грабежа почти не осталось, – она бросила сложенные из жердей и корья временные жилища на лесной поляне и переселилась в стойбище Мэнлига, стоявшее ниже по Керулену. Мэнлиг освободил для нее лучшую свою юрту, и она, поселившись в ней с младшими детьми, с нетерпением дожидалась возвращения войска из похода.

Мэнлиг на том самом бугре, где перед походом ждали Тогорила, поставил дозор, протянув от него по верхушкам сопок к своему стойбищу цепь сигнальщиков, которые должны были подать знак, зажигая костры. Когда за рекой, на западном горизонте показалась темная пыль, поднятая идущими с той стороны войсками и гонимыми меркитскими табунами, почти сразу же в стойбище Мэнлига узнали о возвращении Тэмуджина.

Встреча произошла на берегу, на том самом месте – у одинокой сосны под высоким бугром. Солнце склонялось на западную сторону. Войска, переправившись через реку, уже расходились по своим куреням. Отряды Джамухи, рассыпавшись сотнями, еще виднелись под яркими лучами солнца, удаляясь вдоль прибрежных тальников, а тысячи Тэмуджина уже скрылись за ближними северо-восточными увалами.

В низине у брода оставались несколько сотен человек. Здесь, на том самом месте, откуда начинался их кровавый поход на меркитов, и решено было справить победный пир. Тысячники и старейшие, заслуженные сотники вместе с именитыми мэргэнами и багатурами готовились отпраздновать свою великую удачу в походе. Расседлав лошадей и отпустив их попастись, они кучками посиживали на теплом берегу. Развалившись на мягкой траве, умиротворенно подставляя темные лица ласковому предвечернему солнышку, они лениво переговаривались, отдыхая с дороги. За вином и снедью уже были посланы люди, а мяса вдоволь паслось вокруг – в пригнанных из похода меркитских табунах.

Отдалившись от берега шагов на сто, толпилось около десятка мужчин помоложе – пятнадцати-семнадцатилетние воины. Сбросив доспехи и шлемы, засучив рукава, они наскоро зарезали трех кобылиц и разделывали туши по костям.

В сторонке суетились рабы из пленных. С испуганными лицами они бегом носили из степи топливо, кучками складывали вокруг костров, бурдюками таскали из реки воду. Воины, охранявшие их, со свистом помахивали кнутами, заставляя их шарахаться от испуга, подгоняли отстающих. Попавшие в неволю меркиты, еще не свыкшись со своим новым положением, затравленно озирались, тряслись, словно впервые выловленные из табуна лошади.

Один из пленных, юноша лет тринадцати, отказался прислуживать. Он сел на землю и не шевелился, уперев злой взгляд в землю, не отвечая на окрики и угрозы охранников. Ему связали руки и кнутами погнали прочь.

– Ничего, походит в канге, присмиреет, – усмехнулся старый десятник, негодующе глядя ему вслед. – Смотрите-ка, гордость перед нами вздумал показывать…

Молодые, красивые женщины-меркитки, отобранные для победного пира, мелькали у костров. Некоторые из них помогали в приготовлении еды, чистили и промывали кишки, наполняли их кровью и жиром, другие наливали воду в котлы, подбрасывали топлива в огонь. Остальные посиживали в сторонке, напряженно потупившись, ожидая приказаний. На них отовсюду с жадными взорами посматривали воины.

Тэмуджин, пользуясь затишьем, собрал в сторонке своих тысячников. Сойдясь толпой, они озирали местность и совещались о том, как расположить свой улус на новом месте. Подсчитывали, какие урочища войдут в их владение, намечали места, где расставить войсковые курени, дозоры и караулы, с какой стороны нужно будет прикрыться, куда и сколько выделить людей.

В это время к Тэмуджину сзади подошел Боорчи. Склонившись к плечу, он негромко сообщил:

– Мать Оэлун едет.

Тэмуджин оглянулся. От северных сопок по ровной низине, покрытой густыми волнами белесого ковыля, стремительной рысью приближалась небольшая кучка всадников.

Оставив тысячников, Тэмуджин прошел к возвышенному месту, всмотрелся. Впереди на своей старой белой кобыле восседала мать, по обеим сторонам ее рысили Мэнлиг и Кокэчу, за ними, в пестрой толпе – Тэмугэ с Хачиуном и остальные шестеро сыновей Мэнлига.

Приблизившись к рассеянной толпе, Оэлун придержала кобылу, переводя ее на шаг, проехала между расступившимися перед ней воинами. Сопровождавшие ее Мэнлиг с сыновьями остановили лошадей и встали, пережидая, когда поздороваются мать с сыном. От них отделились Хачиун и Тэмугэ…

Оэлун с каменным лицом, не глядя на склонившихся в поклоне людей, проехала вперед и сошла с лошади. Отдав поводья кому-то из подскочивших воинов, она оправила на себе старый засаленный халат, в котором осталась после меркитского грабежа, поправила на голове дожелта выгоревшую на солнце войлочную шапку и, удерживая перед многими людьми строгий вид, подошла к Тэмуджину.

– Ну, здравствуй, сын мой, – дрожащим голосом произнесла она, обеими руками взяла его склоненную голову и поцеловала в макушку. – Все ли у тебя благополучно?