Текст книги "Комик"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
III
ВЕЧЕР ИСПЫТАТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ
Художественный вечер Аполлоса Михайлыча, назначенный собственно для испытания талантов, начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин приготовлялся начать чтение.
– Рымов! – доложил слуга.
– А!.. – произнес хозяин. – Проси.
– Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? – заметил Юлий Карлыч судье.
– Не без того, я думаю; заварите уж вы кашу с вашими актерами, проговорил тот и взглянул в угол.
К удивлению многих, комик явился во фраке, в белой манишке, с причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.
– Милости прошу! – проговорил хозяин, вставая. – Здесь вы видите все поклонников Мельпомены, и потому знакомиться нечего; достаточно сказать этого слова – и, стало быть, все мы братья. Господин Рымов! – прибавил Аполлос Михайлыч прочим гостям, из коих некоторые кивнули гостю головой, а Юлий Карлыч подал ему руку.
– Прошу присесть, – продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. Между нами нет только нашего великого трагика, Никона Семеныча. Он, вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию по ролям, в том порядке, как будет у нас спектакль. Сначала моя комедия "Исправленный повеса", потом вы прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы", и, наконец, Никон Семеныч продекламирует своим громовым голосом "Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.
На такое распоряжение хозяина никто не отвечал. Дарья Ивановна пересмехнулась с Мишелем, судья сделал гримасу, Юлий Карлыч потупился, комик отошел и сел на дальний стул. Аполлос Михайлыч роздал по экземпляру своей комедии Матрене Матвевне и Фани.
– Пожалуйста, Матрена Матвевна, не сбивайтесь в репликах, то есть: это последние слова каждого лица, к которым надобно очень прислушиваться. Это главное правило сценического искусства. "Театр представляет богатый павильон на одной из парижских дач". Вам начинать, Матрена Матвевна!
Вдова начала:
– Действие первое. Явление первое.
– Позвольте, почтеннейшая! Зачем уж это читать? – перебил хозяин. – Это все знают. Начинайте с слова: "Ах, да!".
– Сейчас, сейчас, – отвечала Матрена Матвевна и снова начала:
Ах, да! Все говорят о вас, виконт,
Что вы от света стали отставать
И бродите день целый под окном
Какой-то Дульцинеи...[4]4
Дульцинея – имя воображаемой возлюбленной Дон-Кихота, героя одноименного романа великого испанского писателя Сервантеса (1547-1616).
[Закрыть]
– Вы читаете недурно; но надобно более обращаться ко мне, – заметил хозяин и начал самым развязным тоном:
Я брожу?
Налгали вам, маркиза, на меня;
Я провожу весь день в Пале-Рояле[5]5
Пале-Рояль – дворец в Париже.
[Закрыть]!
Играю, ем, курю и пью вино,
Затем, чтоб, нагрешивши вдоволь,
Исправиться на ваших балах вновь.
– Подхватывайте скорее, Матрена Матвевна!
Вдова торопливо взглянула в книгу и зачитала:
Смешно вам,
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом деле...
– Attendez, madame[20]20
Подождите, сударыня! (франц.).
[Закрыть]! – воскликнул Аполлос Михайлыч. – Вы читаете мой монолог, – как вы торопливы!
– Виновата! – сказала Матрена Матвевна, немного вспыхнув, и снова начала:
Нет, нет, позвольте вам не верить!
Вы страстно влюблены в какую-то
Кухарочку, гризетку или прачку.
Смешно, виконт, мне это.
Смешно вам?
подхватил хозяин.
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом деле я хотел
Кого-нибудь когда-нибудь любить,
Так не влюбился бы в вас, светских дам,
А сердце отдал бы простой крестьянке.
Матрена Матвевна подхватила:
Затем, что обмануть несчастных легче.
– Вы хорошо произносите, но немного скоро и однообразно: нет перелива в голосе... – заметил Аполлос Михайлыч.
– Я теперь еще не знаю наизусть, а я выучу.
– Уверен, уверен, моя почтеннейшая, что выучите и будете превосходны. Как вы, Виктор Павлыч, находите наше чтение и комедию, – а?
– Стихи произносить очень трудно, – отвечал тот.
– Совершенно согласен: тут надобно, особенно в комедии, высшее классическое искусство. Я думаю, вы могли заметить, что я в своем чтений много заимствовал у Катенина[6]6
Катенин Павел Александрович (1792-1853) – поэт, драматург и критик, был также известен как один из лучших декламаторов своего времени.
[Закрыть], которого несколько раз слыхал и прилежно изучал.
Затем снова началось чтение. Матрена Матвевна часто мешалась в репликах, но зато сам хозяин необыкновенно одушевлялся, и в том месте, где виконт высказывает маркизе, что он ее не любит, Аполлос Михайлыч встал и декламировал наизусть.
– Как отлично Аполлос Михайлыч читают! – отнесся Юлий Карлыч к судье.
Тот только почесал затылок; комик сидел насупившись; Мишель что-то шептал на ухо Дарье Ивановне, которая, чтоб удержаться от смеха, зажала рот платком. Фани вся превратилась в слух и зрение и, кажется, с большим нетерпением ожидала, когда очередь дойдет до нее; наконец, пришла эта очередь. По ходу пьесы она сидит одна, в небольшой комнате, шьет себе новое платье и говорит:
Виконт! О милый мой виконт!
Я для тебя спешу скорей надеть
Тобою подаренный мне наряд!
Ты, может, будешь, друг бесценный,
Любить меня еще сильнее в нем
Так читала девушка и читала с большим чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только вспомнил о маркизе, вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту женщину. Он рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
Вся эта сцена очень удалась, может быть, более потому, что два действующие лица не сбивались в репликах и читали все на память. Дилетаев вставал, ходил, садился около Фани и целовал ее руки; под конец явления Юлий Карлыч и Матрена Матвевна захлопали в ладош", и последняя поклялась к завтрашнему же дню так же твердо выучить роль, как Фани, и просила Аполлоса Михайлыча приехать поутру поучить ее. Второе и последнее действие было также прочитано с большим одушевлением со стороны Аполлоса Михайлыча и Фани и с большим старанием Матреною Матвевною, которая была уже не так однообразна, но по торопливости характера все-таки ошибалась иногда в репликах и не совсем верно выражала акцентом голоса мысль монолога, но Дилетаев следил внимательно и очень часто делал вдове дельные замечания.
– Мы со сцены сходим, – произнес он, – теперь, Виктор Павлыч, ваша очередь – потешьте вы нас вашим чтением. Мне бы очень желалось, чтобы каждое действующее лицо читало за себя; но у меня книжка одна, и роли еще не списаны. Прочтите уж вы одни то, что я отметил для нашего представления, да еще вас прошу пропускать те места, которые зачеркнуты карандашом. Они могут произвести на наших дам неприятное впечатление.
Комик, слушавший чтение всей комедии Дилетаева с грустным лицом, встал.
– Посмотрите, как у него руки дрожат, должно быть, он пьян, – заметил Мишель.
– Какой он странный, неприятно даже видеть: что он – лакей, что ли, чей-нибудь? – спросила его Дарья Ивановна.
– Должно быть, побочный сын Мельпомены.
– Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.
– Бога ради, не погубите меня... Я не буду, честное слово, не буду, отвечал молодой человек и закурил папиросу.
Комик подошел к столу и сел.
– Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? – спросил хозяин.
– Нет-с, ничего; я и так прочту, – отвечал тот.
– Ему бы стакан водки для смелости закатить, – проговорил тихонько судья Юлию Карлычу.
– Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, – отвечал тот.
– И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.
Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.
– Нет, Виктор Павлыч, пощадите, – воскликнул он, отнимая у комика книгу. – О господи, даже колика сделалась... Матрена Матвевна! Не прикажете ли истерических капель?
– Я не знаю, что такое со мною, – отвечала вдова, – я просто сумасшедшая.
– Как вы находите, Дарья Ивановна? – отнесся хозяин к молодой даме.
– Tres drole[21]21
Очень забавен (франц.).
[Закрыть], Аполлос Михайлыч, – отвечала та.
– Живокини[7]7
Живокини Василий Игнатьевич (1808-1874) – выдающийся русский актер-комик.
[Закрыть] не уступит – ужасный урод! – шепнул ей на ухо Мишель.
– Я, mon oncle, никогда так не смеялась... Отчего это? – сказала Фани.
– Это, душа моя, значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий Карлыч?
– От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.
– Вижу, что от смеха, даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.
Все эти похвалы комик слушал потупившись.
– Но вот ведь, господа, в чем главное дело, – начал рассуждать Дилетаев, – что смеялись мы, – это не удивительно: фарс всякой смешон; но, главное, – разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть все почти лица: и сваху, и невесту, и тетку – это удивительно!.. Что бы вы теперь могли сделать в классической комедии? – продолжал он, обращаясь к комику. – Это выше слов: конечно, тут бы смеяться не стали; но зато на изящный-то вкус как бы подействовало, особенно в этих живых пассивных сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.
– Что вы изволите, Аполлос Михайлыч, разуметь под классической комедией? – спросил скромно комик.
– Как что такое я разумею под именем классической комедии? – возразил хозяин. – Я разумею под этим именем все классические комедии, которые написаны по правилам искусства.
– Всякая комедия, если она выражает что-нибудь смешное ярко и естественно, – классическая комедия, – возразил скромно комик.
– Ах, нет: это совершенно ложная мысль! – перебил хозяин. – Смешного много написано: смешон водевиль, смешон фарс, но это не то... классическая комедия пишется по строгим и особенным правилам.
– Какие же особенные правила, mon oncle? Теперь в Петербурге даются водевили, которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, – вмешался в разговор Мишель.
– Ну, mon cher[22]22
мой дорогой (франц.).
[Закрыть], ты еще не можешь судить об этом; то, что я хочу сказать, ты не совсем и поймешь.
– Да почему же вы одни только можете понимать? – возразил племянник.
– Молчи, пожалуйста! Твое дело галстуки повязывать да воротнички выставлять – и только. Я заговорил об особых правилах классического искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?
– Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.
– Ну, поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то врезалось в память. Первое правило – единство содержания; второе, да... второе, я полагаю, то, чтобы пиеса была написана стихами – это необходимо для классицизма; и, наконец, третье, уж совершенно как-то не помню, кажется, чтобы все кончилось благополучно... например, свадьбою или чем-нибудь другим; но я, с своей стороны, кладу еще четвертое условие для того, чтобы комедия действовала на вкус людей образованных: надобно, чтобы она взята была из образованного класса; а то помилуйте! Что такое нынче пишут? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики. Такая сволочь, что не глядел бы, да и в натуре их совсем нет. Возьмите вы комедии Шаховского[8]8
Шаховской Александр Александрович (1777-1846) – драматург и режиссер.
[Закрыть] – букет изящного, ароматом пахнет... Я очень бы желал, Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию; конечно, это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно и с артистическим одушевлением.
Комик, прислушивавшийся сначала к рассуждениям Аполлоса Михайлыча с какою-то горькою улыбкою, под конец ничего уж не слыхал и все посматривал на закрытую книжку "Женитьбы". Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.
– Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, – повторил хозяин.
– Чего-с? – отозвался комик.
– Мою комедию продекламируйте.
Рымов немного смешался.
– Я не умею читать белых стихов, – проговорил он.
– Жаль, очень жаль, – начал хозяин, – неимоверно жаль, что вы не получили строгого сценического воспитания! Вы бы были великий художник: природа ваша бесценна; но в настоящее время для вас существует только известный род пиес, комедии райка; конечно, и в них много смешного, но уж чрезвычайно вульгарно. Высший класс тоже смеется; но смеяться ведь можно всему: мы смеемся, например, когда пьяный мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма. Так ли я, господа, говорю? – отнесся Аполлос Михайлыч к мужчинам. – Что вы, mesdames[23]23
сударыни (франц.).
[Закрыть], скажете? – прибавил он, обращаясь к дамам. – Виктор Павлыч, я замечаю, не совсем соглашается с моими мнениями.
– Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем вас нашим профессором, – подхватила Матрена Матвевна.
Из мужчин судья только поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.
– Я согласен с Матреной Матвевной, – произнес Юлий Карлыч. – Вы очень много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.
– И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.
– Я ничего, Аполлос Михайлыч... – начал было Рымов.
– Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав? – перебил хозяин.
– Я ничего-с, только насчет райка... он иногда очень правильно судит.
– Вы думаете?..
– Да-с, Мольер обыкновенно читал свои комедии кухарке, и если она смеялась, он был доволен.
Аполлос Михайлыч покачал головою.
– Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? "Классик! Классик!" – кричат французы, но и только!.. Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком... А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, – опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
Но Никону Семенычу было не до кого и не до чего: он приехал в очень тревожном состоянии духа; волосы его были растрепаны, руки и даже лицо перепачканы в чернилах.
– Я приехал читать, – проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.
– Да, теперь очередь за вами, – ответил хозяин, подмигнув судье и Юлию Карлычу, отчего последний потупился.
– Я много переделал и прибавил, – начал Никон Семеныч, садясь. – Могу? – спросил он.
– Сделайте милость, – сказал хозяин.
Рагузов начал:
– "Театр представляет равнину на волжском берегу. Рассыпана толпа разбойников в различных костюмах; близ одного, одетого наряднее других, сидит, опершись на его плечо, молодая женщина".
– Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое лицо? – возразил Аполлос Михайлыч.
– Новое, оно необходимо, – отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже наизусть:
Нас было двое: брат и я!
Росли мы вместе, нашу младость
Вскормила чуждая семья...
На том месте, где говорится:
...Решились меж собой
Мы жребий испытать иной,
он остановился и сказал:
– Тут говорит его любовница, – и продолжал:
Елена
Благословляю этот миг,
Он отдал мне, мой друг, тебя!
Ты не преступник, ты велик.
Ты мой навек, а я твоя!
– Позвольте, Никон Семеныч, я вас опять перебью: кто же будет играть эту роль? Надобно прежде это решить.
– Я не знаю-с, это – ваше дело.
– Но как же все мое дело; не могу же я придумать все, что придет вам в голову?! Дарья Ивановна, это ваша роль.
Дарья Ивановна насмешливо покачала головой:
– Почему же вы думаете, что моя? Неужели же вы находите, что я похожа на любовницу разбойника? Мне это досадно!
Матрена Матвевна взглянула на Аполлоса Михайлыча многозначительно.
– Фанечка, эту роль ты должна играть, – отнесся он к племяннице.
Но та, несмотря на любовь к искусству, на этот раз что-то сконфузилась.
– Я не сыграю, mon oncle, – произнесла она.
– Неправда, та bonne amie[24]24
мой друг (франц.).
[Закрыть], неправда!.. Матрена Матвевна, она ведь должна играть?
– Она, непременно она... она молоденькая, хорошенькая, а мы все старухи, – решила вдова.
– Я, mon oncle, не умею играть драматических ролей.
– Никон Семеныч тебя научит, и я тебе слова два – три скажу.
– Я у вас буду учиться, mon oncle, – отвечала девушка.
Рагузов начал читать и прервал этот разговор. Наконец он кончил.
– Стало быть, поэма ваша, Никон Семеныч, должна будет идти отдельно от дивертисмана?
– Непременно!
– В таком случае надобно назвать ее драматической фантазией, – произнес Аполлос Михайлыч.
– Пожалуй, – отвечал трагик и встал.
– Ну-с, – отнесся Дилетаев к Дарье Ивановне, – теперь ваша очередь; во-первых – пропеть, а во-вторых – сыграть качучу для Фани на фортепьянах.
– У меня горло болит, Аполлос Михайлыч, – возразила она.
– Все равно-с, болит ли оно у вас, или нет, – мы этого не знаем, но просим, чтобы вы нам пропели.
– Спойте, Дарья Ивановна, дайте отдохнуть душе, – шепнул ей на ухо Мишель.
Дарья Ивановна встала и села за фортепьяно; голос ее был чрезвычайно звучен и довольно мягок: он поразил всех; один только Рымов, кажется, остался недоволен полученным впечатлением.
– Каково соловей-то наш заливается? – отнесся к нему Юлий Карлыч.
– Она не понимает, что поет, – отвечал тот и отошел.
Никон Семеныч прослушал весь романс с необыкновенным восторгом.
– Madame, je vous supplie, faites moi l'honneur d'accepter un role dans ma piece. Vous avez tant de sentiments... J'arrangerai un petit air tout expres pour votre voix...[25]25
Сударыня, я вас умоляю оказать мне честь и взять роль в моей пьесе. В вас столько чувства... Я напишу небольшую арию специально для вашего голоса... (франц.).
[Закрыть] – отнесся он, от полноты чувств, к Дарье Ивановне на французском языке.
– Je n'ai jamais parle et chante sur la scene[26]26
Я никогда не играла и не пела на сцене (франц.).
[Закрыть], – отвечала та небрежно и отвернулась от трагика.
– Прелесть! Чудо! – говорил Аполлос Михайлыч, качая головою.
– Попросите, пожалуйста, чтобы Дарья Ивановна играла в моей пиесе; я напишу для них романс. Это будет очень эффектно, – обратился к хозяину трагик.
– Вряд ли станет она играть! Дай бог, чтобы что-нибудь пропела, отвечал Дилетаев. – Мишель! Поди сюда! – кликнул он племянника. – Будет ли у нас Дарья Ивановна играть?
– Я почему знаю, спросите ее.
– Попроси ее, мой друг, участвовать.
– Что ж мне ее просить... Я ничего у вас не понимаю, – проговорил Мишель и, отошед от дяди, опять заговорил с Дарьей Ивановной.
– Фанечка! – начал хозяин. – Что же твоя качуча?
– Сейчас начну, mon oncle, – ответила девушка и убежала в свою комнату за кастаньетами.
Дарья Ивановна, по просьбе Аполлоса Михайлыча, заиграла качучу; Фани начала танцевать. Нельзя сказать, чтобы все па ее были вполне отчетливы и грациозны; но зато во всех пассивных скачках, которыми исполнен этот танец, она была чрезвычайно энергична. Аполлос Михайлыч, Никон Семеныч, Матрена Матвевна и Юлий Карлыч хлопали ей беспрестанно; оставались равнодушными зрителями только комик, который сидел в углу и, казалось, ничего не видал, и судья, которому, должно быть, тоже не понравился испанский танец.
"Этакое нахальство: для девицы, кажется, и неприлично бы было; простая мужичка не согласится этак ломаться!" – сказал он про себя.
Качучею заключился вечер испытательного чтения. Общество снова возвратилось в гостиную; Аполлос Михайлыч еще долго рассуждал о театральном искусстве, и у него опять начался жаркий спор с Рагузовым, который до того забылся, что даже собственную комедию Дилетаева назвал пустяками. Аполлос Михайлыч после этого перестал с ним говорить. Комик раньше всех простился с хозяином, который обещался на другой же день прислать ему роль. Трагик уехал вскоре за ним. Дарью Ивановну поехал провожать Мишель. Фани принялась читать "Женитьбу". Матрена Матвеева очень долго сидела с хозяином в гостиной и о чем-то потихоньку разговаривала с ним. Все гости отправились, конечно, в экипажах; один только Рымов пошел пешком, повеся голову.
"Что это такое: где я был? Точно сумасшедший дом, – рассуждал он сам с собою, – что такое говорил этот господин: классическая комедия, Мольер не классик... единство содержания... "Женитьба" – фарс, черт знает что такое! Столпотворение какое-то вавилонское!.. Хорош же у них будет спектакль... и комедия хороша, нечего сказать. Вместо стихов – рубленая солома, но главное: каков виконт-то волокита, – тьфу ты, проклятые! Ничего подобного и не слыхивал! Видно, в самом деле старуха моя права; все это глупости, и глупости-то страшные! Или уж я очень одичал, так не понимаю ничего, – черт знает что такое?"
Пришед домой, он застал жену в постели, с повязанной головой. Рымов посмотрел на нее. Анна Сидоровна отвернулась.
– Аннушка! Что с тобой? – спросил он, раздеваясь; но она не отвечала.
– За что ты сердишься? Что такое я сделал? Больна, что ли, ты?
– Да, – отвечала она.
– Что такое у тебя болит?
– Да вам зачем? Играйте там, дайте хоть умереть спокойно.
– Опять старые песни!
– Лучше бы к какой-нибудь поганой актрисе вашей отправились ночевать. Зачем меня пришли мучить?
– Тьфу ты, дура этакая! Лежи же, валяйся... терпения нет никакого!
– Что ж вы, подлец этакой, ругаетесь? Ступайте вон! Квартира моя разбойник! Еще убьете ночью, пожалуй.
Рымов плюнул и ушел в другую комнату, погасил свечу и лег на голом диване. Прошло часа два, но ни муж, ни жена не спали; по крайней мере так можно было заключить из того, что один кашлял, а другая потихоньку всхлипывала. Наконец, Анна Сидоровна встала и подошла к дверям комнаты, где лежал муж.
– Витя, ты спишь? – начала она ласковым голосом.
– Нет, а что?
– Поди ко мне, мамочка, тебе там жестко.
– Ругаться станешь.
– Нет, мамочка, я виновата.
Рымов встал и перешел к жене на кровать.
– Не играй, Витя! Пожалуйста, не играй: погубишь ты себя и меня!
– Чем же я погублю тебя?
– Избалуешься, мамочка, опять избалуешься, еще, пожалуй, влюбишься... вы ведь при всех, без стыда, целуетесь, это уж какое дело семейному человеку.
– Отвяжись, пожалуйста: я спать хочу!
– Спи, ангел мой, авось, тебя бог образумит.
Анна Сидоровна поцеловала и перекрестила мужа.
