Текст книги "В водовороте"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Жуквич на это грустно только склонил голову и хотел было что-то такое сказать, но приостановился, так как в это время в зале послышались тяжелые шаги. Елена тоже прислушалась к этим шагам и, очень хорошо узнав по ним походку князя, громко проговорила:

– Прощайте, пан Жуквич.

– Прощайте, панна Жиглинская! – отвечал он, в свою очередь угадав ее намерение.

Князь, в самом деле, вышел из кабинета посмотреть, где Елена, и, ожидая, что она разговаривает с Жуквичем, хотел, по крайней мере, по выражению лица ее угадать, о чем именно.

На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.

– Телеграмма, ясновельможный пан! – крикнул поляк и, почти маршем подойдя к князю, подал ему телеграмму, а потом, тем же маршем отступя назад, стал в дверях.

Князь сначала сам прочел телеграмму и затем передал ее Елене, которая, пробежав ее, улыбнулась.

Телеграмма гласила нижеследующее: "Я бываю у княгини Григоровой и ничего подобного твоим подозрениям не видал. Миклаков, по обыкновению, острит и недавно сказал, что французы исполнены абстрактного либерализма, а поляки – абстрактного патриотизма; но первые не успели выработать у себя никакой свободы, а вторые не устроили себе никакого отечества. Княгиня же совершенно здорова и очень смеялась при этом".

– Вот видишь, я тебе говорила, что все это вздор! – произнесла Елена.

– Я очень рад, конечно, тому, если только это правда! – сказал князь. Ну, теперь, любезный, ты можешь идти, – отнесся он к лакею. – Кланяйся господину Жуквичу и поблагодари его от меня; а тебе вот на водку!

И с этими словами князь протянул лакею руку с пятирублевой бумажкой. Тот, в удивлении от такой большой награды, еще более выпучил свои навыкате глаза.

– Много милостивы, ясновельможный пан! – опять крикнул он и, повернувшись после того по-солдатски, налево кругом, ушел. Хлопец сей, видно, еще издавна и заранее намуштрован был, как держать себя перед русскими.

Елена видела, что полученная телеграмма очень успокоила князя, а потому, полагая, что он должен был почувствовать некоторую благодарность к Жуквичу хоть и за маленькую, но все-таки услугу со стороны того, сочла настоящую минуту весьма удобною начать разговор с князем об интересующем ее предмете.

Для большего успеха в своем предприятии Елена, несмотря на прирожденные ей откровенность и искренность, решилась употребить некоторые обольщающие средства: цель, к которой она стремилась, казалась ей так велика, что она считала позволительным употребить для достижения ее не совсем, может быть, прямые пути, а именно: Елена сходила в детскую и, взяв там на руки маленького своего сына, возвратилась с ним снова в кабинет князя, уселась на диване и начала с ребенком играть, – положение, в котором князь, по преимуществу, любил ее видеть. Она стала своему Коле делать буки, и когда Елена подносила свою руку к горлышку ребенка, он сейчас принимался хохотать, визжать. Потом, когда она отводила свою руку, Коля только исподлобья посматривал на это; но Елена вдруг снова обращала руку к нему, и мальчик снова принимался визжать и хохотать; наконец, до того наигрался и насмеялся, что утомился и, прильнув головой к груди матери, закрыл глазки: тогда Елена начала его потихоньку качать на коленях и негромким голосом напевать: "Баю, баюшки, баю!". Ребенок вскоре совсем заснул. Елена, накрыв сына легким шарфом, который был на ней, не переставала его слегка укачивать. Князь с полным восторгом и умилением глядел на всю эту сцену: лицо же Елены, напротив, продолжало оставаться оттененным серьезной мыслию.

– А у меня, Гриша, будет к тебе просьба, – начала она наконец.

– Ко мне? – спросил князь.

– Да!.. Вот в чем дело: я, как ты сам часто совершенно справедливо говорил, все-таки по происхождению моему полячка... Отец мой, что бы там про него ни говорили, был человек не дурной и, по-своему, образованный. Он, еще в детстве моем, очень много мне рассказывал из истории Польши и из частной жизни поляков, об их революциях, их героях в эти революции. Все это неизгладимыми чертами запечатлелось в моей памяти; но обстоятельства жизни моей и совершенно другие интересы отвлекли меня, конечно, очень много от этих воспоминаний; вдруг теперь этот Жуквич, к которому ты, кажется, немного уже меня ревнуешь, прочел мне на днях письмо о несчастных заграничных польских эмигрантах, которые мало что бедны, но мрут с голоду, – пойми ты, Гриша, мрут с голоду, – тогда как я, землячка их, утопаю в довольстве... Мне просто сделалось гадко и постыдно мое положение, и я не в состоянии буду переносить его, если только ты... у меня в этом случае, ты сам знаешь, нет ни на кого надежды, кроме тебя... если ты не поможешь им...

Елена остановилась на минуту.

Князь молчал и только с каждым словом ее все тяжелее и тяжелее стал переводить дыхание.

– Ты не давай лучше мне ничего, давай как можно меньше матери моей денег, которой я решительно не знаю, зачем ты столько даешь, – продолжала Елена, заметив не совсем приятное впечатление, которое произвела ее просьба на князя, – но только в этом случае не откажи мне. Их, пишут, двести семейств; чтоб они не умерли с голоду и просуществовали месяца два или три, покуда найдут себе какую-нибудь работу, нужно, по крайней мере, франков триста на каждое семейство, – всего выйдет шестьдесят тысяч франков, то есть каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром на наши деньги. Пошли им эту сумму, и ты этим воздвигнешь незыблемый себе памятник в их сердцах...

Проговоря это, Елена замолчала.

Молчал по-прежнему и князь некоторое время; но гнев очень заметно ярким и мрачным блеском горел в его глазах.

– Я предчувствовал, что это будет! – проговорил он, как бы больше сам с собой. – Нет, я не дам польским эмигрантам ничего уже более! – присовокупил он затем, обращаясь к Елене.

Тогда красивые черты лица Елены, в свою очередь, тоже исказились гневом.

– Отчего это? – едва достало у ней силы выговорить.

– Оттого, что я довольно им давал и документ даже насчет этого нарочно сохранил, – проговорил князь и, проворно встав с своего места, вынул из бюро пачку писем, взял одно из них и развернул перед глазами Елены. – На, прочти!.. – присовокупил он, показывая на две, на три строчки письма, в которых говорилось: "Вы, мой милый князь, решительно наш второй Походяшев: вы так же нечаянно, как и он, подошли и шепнули, что отдаете в пользу несчастных польских выходцев 400 тысяч франков. Виват вам!"

– Но когда же это было? – спросила Елена, удивленная этим открытием.

– Это было, когда я жил за границей, и за мое доброе дело господа, про которых ты говоришь, что я незыблемый памятник могу соорудить себе в сердцах их, только что не палками выгнали меня из своего общества.

– Да, это я знаю. Но ты сам подал повод к тому, – возразила Елена.

– Чем?.. Чем? – воскликнул князь, забыв даже, что тут спал ребенок.

– Тем, что хотел как-то драть со всех кожу!

– А! Тебе уж и про то доложено! – произнес князь. – Ну, так узнай ты теперь и от меня: это слово мое было плодом долгого моего терпения... Эти люди, забыв, что я их облагодетельствовал, на каждом шагу после того бранили при мне русских, говорили, что все мы – идиоты, татары, способные составлять только быдло, и наконец, стали с восторгом рассказывать, как они плюют нашим офицерам в лицо, душат в постелях безоружных наших солдат. Скажи мне: самому ярому члену Конвента, который, может быть, снял головы на гильотине с нескольких тысяч французов, смел ли кто-нибудь, когда-нибудь сказать, что весь французский народ дрянь?..

– Поляки, по-твоему, – возразила с саркастическим смехом Елена, – могут и должны любить русских и считать вас народом добрым и великодушным?

– Они могут нас ненавидеть и считать чем им угодно, но при мне они не должны были говорить того!.. – проговорил князь.

– Ты поэтому твое чисто личное оскорбление, – продолжала Елена тем же насмешливым тоном, – ставишь превыше возможности не дать умереть с голоду сотням людей!.. После этого ты, в самом деле, какой-то пустой и ничтожный человек! – заключила она как бы в удивлении.

– К этому имени я давно уже привык. Ты не в первый раз меня им честишь, – сказал князь, едва сдерживая себя.

– Но я тогда еще говорила под влиянием ревности, а потому была, быть может, не совсем права; но теперь я хочу сорвать с тебя маску и спросить, что ты за человек?

При этих словах Елены ребенок, спавший у ней на коленях, проснулся и заплакал.

– Няня, поди возьми его у меня! – крикнула она стоявшей в зале няне и ожидавшей, когда ей отдадут барчика.

Та вбежала. Елена почти бросила ей на руки ребенка; тот еще больше заплакал и стал тянуться к матери, крича: "Мама, мама!".

– Унеси его туда! – крикнула она снова.

Няня поспешно унесла ребенка.

– Я тебя решительно спрашиваю, – продолжала Елена, обращая свои гневные взгляды на князя, – и требую сказать мне, что ты за человек?

– Ну, это, кажется, не тебе судить, что я за человек! – произнес князь, не менее ее взбешенный. – И хоть ты говоришь, что я притворный социалист и демократ, но в этом совесть моя чиста: я сделал гораздо больше, чем все твои другие бесштатные новаторы.

– Но что ты такое сделал?.. Что?.. Скажи!.. – не унималась Елена.

– А вот что я сделал! – сказал сурово князь. – Хоть про себя говорить нельзя, но есть оскорбления и унижения, которые заставляют человека забывать все... Я родился на свет, облагодетельствованный настоящим порядком вещей, но я из этого порядка не извлек для себя никакой личной выгоды: я не служил, я крестов и чинов никаких от правительства не получал, состояния себе не скапливал, а напротив – делил его и буду еще делить между многими, как умею; семейное гнездо мое разрушил и, как ни тяжело мне это было, сгубил и извратил судьбу добрейшей и преданнейшей мне женщины... Но чтобы космополитом окончательным сделаться и восторгаться тем, как разные западные господа придут и будут душить и губить мое отечество, это... извините!.. Я, не стыдясь и не скрываясь, говорю: я – русский человек с головы до ног, и никто не смей во мне тронуть этого чувства моего: я его не принесу в жертву ни для каких высших благ человечества!

Последние слова князь произнес с таким твердым и грозным одушевлением, что Елена почти стала терять надежду переспорить его.

– Наконец, ты сама полячка, однако не ставишь себе этого в обвинение! заключил князь.

– Но я настолько полячка, – пойми ты, – насколько поляки угнетенный народ, а на стороне угнетенных я всегда была и буду! – возразила Елена.

– Нет, больше, больше!.. – возразил ей, с своей стороны горячась, князь. – Ты полячка по крови так же, как и я русский человек по крови; в тебе, может быть, течет кровь какого-нибудь польского пана, сражавшегося насмерть с каким-нибудь из моих предков, князем Григоровым. Такие стычки и встречи в жизни не пропадают потом в потомстве бесследно!

– Ну да, как же, аристократические принципы... без них мы шагу не можем сделать! – рассмеялась злобно Елена и, отвернувшись от князя, стала глядеть в угол печи. На глазах ее искрились даже слезы от гнева.

У Елены оставался еще один мотив для убеждения князя, который она не хотела было высказывать ему по самолюбию своему, говорившему ей, что князь сам должен был это знать и чувствовать в себе; как бы то ни было, однако, Елена решилась на этот раз отложить в сторону всякую гордость.

– Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, начала она, – но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви своей ко мне, и я в этом случае прямо ставлю испытание твоему чувству ко мне: признаешь ты в нем силу и влияние над собой – я буду верить ему; а нет – так ты и не говори мне больше о нем.

– Даже из любви к тебе не могу этого сделать! – отвечал князь.

– Даже!.. Ну, смотри, не раскайся после!.. – произнесла Елена и, понимая, что убеждать князя долее и даже угрожать ему было совершенно бесполезно, она встала и ушла из кабинета.

Вся ее походка при этом, все движения были движениями рассвирепелой тигрицы: темперамент матери как бы невольно высказался в эти минуты в Елене! Князь тоже остался под влиянием сильного гнева. Он твердо был уверен, что Елену поддул и настроил Жуквич, и не для того, чтобы добыть через нее денег своим собратьям, а просто положить их себе в карман, благо в России много дураков, которые верили его словам. Чтобы спасти себя на дальнейшее время от подобного господина, князь тут же написал и отправил к нему не совсем ласкового свойства письмецо: "Милостивый государь! Так как вы, несмотря на короткое время появления вашего в моем доме, успели устроить в нем интригу, последствием которой я имел весьма неприятное для меня объяснение с Еленой Николаевной, то, чтобы не дать вам возможности приготовлять мне сюрпризы такого рода, я прошу вас не посещать больше моего дома; в противном случае я вынужден буду поступить с вами весьма негостеприимно".

Елена между тем прошла в свою комнату и села там; гневные и серьезные мысли, точно облако зловещее, осенили ее молодое чело. Часа два, по крайней мере, она пробыла почти в неподвижном положении; вдруг к ней вошла ее горничная.

– Барышня, – начала она негромким голосом: – человек вон этого Жуквича пришел к вам и принес записочку.

– Ну, так давай ее мне скорее! – сказала Елена стремительно.

Горничная подала ей записочку.

– Лакей-то не отдавал было, просил, чтоб я к вам его провела. "Куда, я говорю, тебе, лупоглазому черту, идти к барышне!.. Дай записочку-то... Я не съем ее!"

Жуквич писал Елене: "Я получил от князя очень грубый отказ от дому: что такое у вас произошло?.. Я, впрочем, вам наперед предсказывал, что откровенность с князем ни к чему не может повести доброму. Буду ли я когда-нибудь и где именно иметь счастие встретиться с вами?"

– Человек еще не ушел? – спросила Елена горничную.

– Нет еще-с! – отвечала та. – Дожидается ответа: барин, говорит, так приказал!

Елена написала очень коротко:

"Князь может, сколько ему угодно, отказывать вам от дому, но видеться с вами мы будем; я сама буду ездить к вам и проводить у вас, если вы хотите, целые вечера!"

К прежнему выражению лица Елены прибавилась какая-то необыкновенная решительность и как бы насмешливость над своей судьбой и своим собственным положением.

V

Николя Оглоблин просыпался не ранее, как в час пополудни. В одно утро, когда он еще валялся и нежился в своей постели, к нему вошел его камердинер Севастьян.

– Вставайте-с!.. Дама вас там какая-то спрашивает, – сказал он почти строго барину.

– Какая дама? – спросил Николя с небольшим удивлением, но не без удовольствия. – А хорошенькая? – прибавил он с лукавством.

– Да-с, красивая, очень даже!.. – отвечал Севастьян.

– Ну, так вели ее просить в залу и давай мне поскорей одеться! затараторил Николя.

Камердинер приотворил дверь и крикнул другому лакею, невдалеке стоявшему, чтобы тот просил даму в залу, а сам принялся помогать барину одеваться. Николя очень скоро прифрантился и, войдя в свой кабинет, велел даму просить к себе. Его очень интересовало посмотреть, кто она такая была... Вошла Елена и тут же сейчас приостановилась на минуту, удивленная и пораженная убранством кабинета Николя. Прежде всего Елене кинулся в глаза портрет государя в золотой раме, а кругом его на красном сукне, в виде лучей, развешены были разного рода оружия: сабли, шашки, ружья и пистолеты. В одном из углов стояла электрическая машина. Елене пришло в голову, что не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно, была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться до машины. Те соглашались, машина их щелкала; они вскрикивали и доставляли тем Николя несказанную радость. В другом углу кабинета стоял туалетный столик Николя, с круглым серебряным, как у женщин, зеркалом, весь уставленный флаконами с духами, банками с помадой, фиксатуарами, щетками и гребенками. Николя в "Онегине" прочитал описание кабинета денди и полагал, что такое убранство очень хорошо. Прямо над этим столом висел в углу старинный и вряд ли не чудотворный образ казанской божией матери, с лампадкою перед ним. Николя был очень богомолен и состоял даже в своем приходе старостой церковным. По третьей стене шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый французскими романами, – все это, как бы для придачи общего характера, было покрыто пылью и почти грязью. Николя, в свою очередь, тоже очень удивился появлению Елены.

– Mademoiselle Жиглинская, вас ли я вижу? – говорил он, выпучивая свои бараньи глаза и протягивая к ней обе руки.

– А я к вам с просьбой, Оглоблин, – начала Елена, торопясь поскорее сесть. Она заметно была в раздраженном и нервном состоянии.

Николя поспешил ей при этом пододвинуть кресло.

– Я одному моему комиссионеру поручила разузнавать, нет ли свободных мест женских в каких-нибудь учреждениях, и он мне сказал, что у отца вашего есть свободное место кастелянши!..

– Но для кого вам нужно это место? – спросил Николя.

– Для себя!.. Я хочу занять его!.. – отвечала Елена.

Николя еще больше вытаращил глаза свои.

– А как же князь-то? – бухнул он прямо.

Елена при этом немного вспыхнула.

– С князем мы расходимся!.. – проговорила она.

– Не может быть! – воскликнул Николя и захохотал своим глупым смехом.

Елена окончательно было сконфузилась, но постаралась снова овладеть собой.

– Подите и скажите вашему отцу, чтоб он дал мне это место! – сказала она почти повелительно.

– Да ведь отец теперь в присутствии! – прошепелявил Николя.

– Все равно... Вы к нему в присутствие ступайте!.. Оно тут у вас в одном доме?..

– Тут, здесь!

Старик Оглоблин занимал в бельэтаже огромную казенную квартиру, а внизу у него было так называемое присутствие его.

– Ну, так ступайте и непременно выпросите мне это место, – настаивала Елена.

– A l'instant mademoiselle![169]169
  Немедленно! (франц.).


[Закрыть] – воскликнул Николя. Он вообще никогда и никакой даме неспособен был отказать в ее просьбе, а тут он сообразил еще и то, что, сделав одолжение Елене, которая, по ее словам, расходится с князем, он будет иметь возможность за ней приволокнуться, а Елена очень и очень нравилась ему своею наружностью.

Комната, которую старик Оглоблин именовал присутствием своим, была довольно большая и имела, как всякое присутствие, стол, накрытый красным сукном, и зерцало.

Сам старик Оглоблин, в вицмундире и весь осыпанный звездами и крестами, сидел за этим столом и помечал разложенные перед ним бумаги. Лицо у него хоть и было простоватое, но дышало, однако, гораздо большим благородством, чем лицо сына; видно было, что человек этот вырос и воспитался на французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности сына было что-то замоскворецкое, проглядывали мороженая осетрина и листовая настойка. Старик Оглоблин в молодости служил в кавалергардах и, конечно, во всю свою жизнь не унизил себя ни разу посещением какой-нибудь гостиницы ниже Дюссо и Шевалье, а Николя почти каждый вечер после театра кутил в Московском трактире. Придя на этот раз к отцу, он сначала заглянул в присутствие.

– Папа, можно к вам? – произнес он.

– Можно, войди, – отвечал тот, оставляя на некоторое время свои занятия.

Николя вошел, взял стул и сел против отца.

– Вы помните, папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? – начал он.

– Какую такую любовницу? – спросил старик, несколько утративший свежесть памяти.

– Ну, которую еще вместе с Анной Юрьевной выгнали из службы за то вот, что она сделалась в известном положении.

– Ах, да, помню! – припомнил старик.

– И теперь она... Бог их там знает, кто: князь ли, она ли ему, только дали друг другу по подзатыльничку и разошлись... Теперь она на бобах и осталась! – заключил Николя и захохотал.

– На бобах!.. На бобах!.. – согласился, усмехаясь, старик. – Что же ты-то тут зеваешь? – присовокупил он тоном шутливой укоризны.

– Да что!.. Нет!.. Она чудачка страшная!.. – отвечал Николя. – Теперь пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши.

– Место?.. Кастелянши?.. – повторил старик уже серьезно и как бы делая ударение на каждом слове.

– Да, папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову: пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые.

– Да разве он говорит это? – спросил старик, с удивлением взглянув на сына.

– Еще бы не говорит!.. Везде говорит! – отвечал Николя, впрочем, более подозревавший, чем достоверно знавший, что князь говорит это, и сказавший отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя... – Так что же, папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? – приставал он к старику.

– Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем! – возразил ему тот.

Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.

– Ну, так я, папа, сейчас позову вам его! – проговорил Николя и бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч.

Николя лучше, чем отец его, понимал почтенного правителя дел и, догадываясь, что тот был дурак великий, нисколько с ним не церемонился и даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему, в ожидании, пока сядут за стол, ходил, понурив голову, взад и вперед по зале, Николя вдруг налетал на него, схватывал его за плечи и перепрыгивал ему через голову: как гимнаст, Николя был превосходный! Феодосий Иваныч только отстранялся при этом несколько в сторону, делал удивленную мину и произносил: "Фу, ты, господи боже мой!". В настоящем случае Николя тоже не стал с ним деликатничать.

– Вас папа просит, – почти закричал он на него: – там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за то! – заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.

– Да погодите еще отдувать-то! – ответил тот ему и пошел в присутствие.

Николя последовал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.

– У нас... там... есть... место кастелянши? – начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид.

– Есть!.. Есть!.. Есть!.. – отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию.

– Николя просит... на это... место... поместить... одну... девицу... Она там уже... служила... и потеряла... место!.. – произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин.

– Место... потеряла? – повторил за ним и Феодосий Иваныч.

– Да... Можно ли нам поэтому... определить ее? – продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин.

Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.

– Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. – отвечал тот, встряхивая тоже головой.

– Можно, значит! – обратился после того отец к сыну.

– Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, – вскричал радостно Николя.

– Приведи! – разрешил ему родитель.

Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет.

– Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, – проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.

– Непременно!.. Непременно!.. – подхватил тот.

Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену.

Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.

Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол.

– Мой сын... говорит... – начал он, – что вы... желаете... занять... место... кастелянши?..

– Да, я очень желаю занять это место, – проговорила Елена.

– Оно... ваше... ваше!.. – проговорил старик с ударением. – Но нам нужны... бумаги... метрику вашу... и послужной список... вашего родителя.

– У меня все эти бумаги есть, – отвечала Елена.

– И потому... я... больше... никаких... препятствий не имею, – заключил старик.

– И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? спросила Елена.

Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.

– Феодосия... Иваныча... надобно об этом спросить!.. – сказал он сыну.

Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.

– Можно им... сегодня... на квартиру... нашу... переехать?.. Та... прежняя... кастелянша переехала?.. – обратился старик к своему правителю.

– Та... переехала... можно им! – почти передразнил его Феодосий Иваныч. – Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, – прибавил он от себя.

– Ну, велите вымыть и вымести ее, – повторил за ним начальник.

Феодосий Иваныч ушел после того.

– Я могу теперь идти? – сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.

– Можете! – произнес и он, раскланиваясь с ней.

Елена пошла.

– Прощайте, папа! – крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.

– Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? – проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом.

– Пожалуйста, – отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.

* * *

От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.

– Вот я и нашла вас, – сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.

– О, да, merci, merci, – произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. – Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? – присовокупил он затем.

– Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, – отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.

Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.

– Жить даже не можете вместе? – повторил он. – Что ж, и князь так же думает?

– Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.

– Как?.. Зачем?.. – почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный.

– Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, – отвечала насмешливо Елена.

– Как ж это жаль!.. Как жаль!.. – произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления.

– Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, – сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.

– О, с великою моею готовностью! – произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.

– Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! – заметила ему Елена.

– У меня есть маленькая ловкость в руках! – отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. – Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? – проговорил он.

– Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.

– Почему ж всю жизнь? – спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.

– Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.

Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.

– Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! – произнес он.

– Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.

– Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, – начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, – время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.

– Нет, он никак в этом случае не подчинится моим убеждениям! возразила Елена.

– Но кроме ж того, – продолжал Жуквич тем же упрашивающим и как бы искренно участвующим тоном, – вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя или нет.

Елена при этом слегка покраснела.

– Положим, я этого не знаю, – начала она, – но во всяком случае в каждом, вероятно, человеке существуют по два, по три и даже по нескольку чувств, из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим, а такое чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю.

– Но к кому ж? – спросил ее Жуквич, устремляя на нее пристальный взгляд.

Елена опять при этом несколько смутилась.

– То есть к чему же, вы должны были бы спросить меня... – подхватила она. – И это я вам сейчас объясню: я, еще бывши маленьким ребенком, чувствовала, что этот порядок вещей, который шел около меня, невозможен, возмутителен! Всюду – ложь, обман, господство каких-то почти диких преданий!.. Торжество всюду глупости, бездарности!.. Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала приходить в отчаяние. Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова была думать, что разные хорошие мысли и идеи – сами по себе, а жизнь человеческая – сама по себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, – вот видите, как я откровенна, – согнала этот туман с моих желаний и стремлений!.. Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, – словом, я поняла, что я – полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине.