Текст книги "Большой отряд"

Автор книги: Алексей Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Командование разрешило отдых на четыре часа, чтобы сварить обед.

Заготовили дрова, вырыли колодцы, как вдруг передается приказание: "Отставить варить обед, будет только отдых на два часа".

Не зная причины, бойцы начали ругаться. Но приказ есть приказ. Делать было нечего, пришлось ложиться на мокрую землю. Уснули, как мертвые.

Через полтора часа команда: "Приготовиться к движению".

Третьи сутки идем с боями почти без пищи и сна.

С нами вместе шагают Федоров, Попудренко, Дружинин, Яременко, Рванов. Своих лошадей они отдали бойцам, которые не могут идти.

Километров за десять до Чечерских лесов влево село. Командование решило произвести хозяйственную операцию.

Выделили боевую группу под командованием политрука третьей роты Кудинова. Несмотря на усталость и голод, партизаны с радостью, пошли на эту операцию. Полицейские после первых же выстрелов разбежались. Партизаны узнали у крестьян, где хаты полицаев, где хата старосты.

В хате заместителя старосты разведка обнаружила бочку меда, приготовленного немцам. Ребята, видя, что разведчики несут мед, быстро ввалились в хату. Там получилась неразбериха. Крик, шум, ругань – все смешалось в одно.

Некоторым бойцам меду не досталось, и они спросили у хозяйки, есть ли еще. Она сказала, что больше нет. Но в кладовой нашли еще две бочки меду. Потом обнаружили еще пять бочек. Эти пять бочек доставили в лагерь и организованно распределили по подразделениям.

26 августа. Вошли в Чечерские леса. Расположились между хутором Ямицким и селом Высокая Грива. По лесу ходили неизвестно чьи коровы, и начальник хозчасти соединения Капранов этому очень обрадовался.

Хозяевами коров оказались светиловские и чечерские партизаны. Их командир после неудачного боя ушел через линию фронта. Отряд, разбившись на небольшие группы, сидел в кустах, никуда не показывая носа.

Командиру соединения удалось собрать эти группы и создать Светиловский и Чечерский отряды. Они примкнули к нашему соединению.

Отсюда совершили удачные налеты на полицейские гарнизоны сел Полесье и Казацкие Болсуны.

В первых числах сентября перешли реку Покоть.

На дороге Чечерск – Сидоровичи подорвали несколько автомашин.

11 сентября навязали нам бой. Мы замаскировались на опушке леса южнее села Сидоровичи. Вскоре из села вышла колонна гитлеровцев. Подпустив их метров на пятьдесят, мы открыли огонь из пулеметов, автоматов и винтовок. Гитлеровцы побежали назад. Падали убитые, орали раненые.

Медсестра Валя Проценко внимательно следила за немцами, ползавшими по полю, и указывала пулеметчику на каждого немца, старавшегося скрыться. Валя была ранена в плечо, пулеметчику Саше Широкову пуля разорвала ухо и поцарапала голову.

На шляху у мостика поставили мину с таким расчетом, что крестьянская повозка может пройти, а грузовая автомашина обязательно должна подорваться. Пулеметчики легли в засаду. Показался грузовик. Наехал на мину задним левым колесом.

Оглушительный взрыв – и машина с патронами и мост полетели в воздух. Пулеметчики подобрали обрывки документов, газет и вернулись в лагерь.

_____

12 сентября. Приказ приготовиться к дальнейшему движению.

Непроглядная ночь, проливной дождь. Наша колонна движется на север. В пути несколько раз останавливаемся, так как колонна разрывается. Приходится держаться за хвост лошади, чтобы не оторваться от своих.

Утром такой же дождь. Возле хутора Гута Осиповская остановились, чтобы сварить обед. Над лесом поднялось облако дыма. Это заметили фрицы. В лагерь полетели снаряды. Из хозчасти прибежал во взвод диверсантов какой-то боец, спрятался от снарядов за ящиками с толом. Это вызвало общий хохот.

Вечером колонна двинулась в путь. Прошли поселок Криничный, южнее Михайловки. Здесь на лугу паслись немецкие лошади, и ребята воспользовались этим, чтобы заменить своих измученных лошадей.

Обошли с юга Ларневск, свернули на северо-восток, с юга обошли село Медведи и там, на двух ветряных мельницах, забрали муку, а вместе с ней и дежурного полицейского.

15 сентября остановились в лесу юго-восточнее села Попоротня. Воды не было, пришлось рыть глубокие колодцы и дежурить с кружкой, пока натечет вода, чтобы ее зачерпнуть и вылить в ведро. Боец Лопачев рассказал: "Я сидел в колодце, ведро стояло наверху почти полное. Еще наберу одну кружку и понесу на кухню. Зачерпнул, подымаюсь, и... на меня глядит благодарными глазами худая кляча, роняя изо рта капли драгоценной влаги. Ведро пустое".

_____

16 сентября вечером шагали. Лес кончился. Поле. Ясная лунная ночь. Трава белая от мороза. Подошли к реке Беседь между местечком Хотимок и Киселевкой. Началась переправа. Бойцы быстро раздеваются и входят в воду, неся свои пожитки над головой. Шуму нет, только слышен плеск воды, да у ребят стучат зубы от мороза.

_____

Два дня отдохнули и начали готовиться к большой операции, которую нам обещали. Идти в бой рвется каждый партизан и очень огорчается, когда почему-либо получает отказ.

_____

Гордеевская операция.

23 сентября 1942 года вечером группа партизан человек в триста вышла из лагеря с задачей разгромить гарнизон районного центра – Гордеевки.

Кроме того, предстояло уничтожить спиртозавод в поселке Творишино. Командовать операцией назначен Попудренко.

На спиртозавод отправлялась рота отряда имени Ворошилова во главе с Марковым.

Основной удар по райцентру наносили первая и вторая роты отряда имени Сталина. Несколько групп отряда имени Щорса залегли у дороги.

К 4.00 24 сентября подразделения подошли к исходному положению. Зазвенела пила, и телеграфные столбы повалились на землю. Связь была прервана.

Щорсовцы разошлись по засадам. Оставалось еще два часа до начала операции, поэтому почти все бойцы улеглись в придорожную канаву, чтобы отдохнуть и хоть немного укрыться от холодного осеннего ветра.

Командиры собрались возле Попудренко, который давал последние указания.

Скоро командиры начали подымать свои подразделения, чтобы принять боевой порядок. Все, ежась от холода и стараясь не шуметь, занимали свои места.

На правом фланге была первая рота, на левом – вторая. Вытянувшись в шеренгу, пошли, зорко вглядываясь в улицу местечка.

В 6.00 ударил наш батальонный миномет. Это сигнал к атаке. Мина просвистела, и утреннюю тишину разорвал резкий взрыв. Все бросились бегом к домам, бежали по улицам. Вот треснуло окно, и из него выскочил полицейский, пробежал немного и повис на заборе, как платье для просушки.

Подбежали к дому начальника полиции. Он в одних подштанниках со своей квартиры проскочил на квартиру учительницы, откуда выпрыгнул в окно.

Один из партизан крикнул: "Стой, не стрелять, ребята, я его догоню", и бросился со всех ног за перепуганным начальством.

Иудушка был пойман и тут же расстрелян.

Первая рота подошла к комендатуре. Фрицы, спрятавшись за кирпичный гараж, стали перебрасывать через него гранаты, не давая партизанам подойти.

Сколько командир роты ни кричал, ничего не получилось. Ребята сами орали, но вперед не шли. Тут двинул дело Сережа Мазепов. Изловчившись, он убил немца, который метал гранаты, и крикнул: "Ребята, немцы удирают, за мной, бегом!" И комендатура была занята.

Остатки немцев удрали на мельницу, где нашли свою смерть.

Партизаны вошли в центр. Бой в основном прекратился, только по огородам и окраинам местечка партизаны вылавливали поодиночке фрицев и их слуг. Был пойман также брюхатый бургомистр.

Освободили арестованных. Среди них оказался учитель. Он по приказу немцев собрал на районное совещание учителей и там вдруг завел патефон и начал проигрывать пластинки с советскими песнями.

Население, не ожидая окончания боя, вышло почти все на улицу. Нас жадно расспрашивали о фронте, о Советском Союзе, о Красной Армии. Охотно помогали нам вылавливать немцев и полицейских. Один житель проткнул вилами немецкого следователя.

Тут нам показали немецкую листовку. В ней за голову Федорова обещали пятьдесят гектаров удобной земли и пятьдесят тысяч деньгами. Кроме того, соль, спички, неограниченное количество рому или водки по выбору. За живого или мертвого – все равно. За Попудренко обещали тридцать тысяч деньгами. За средний комсостав по десять тысяч. За рядового партизана пять тысяч и тоже соль, спички и керосин.

Мы открыли склады и роздали населению соль, спички и другие товары.

3 октября после операции отдохнули сутки и повернули назад. Противник из засады обстрелял нашу колонну. Немедленно развернулись первая и вторая роты сталинцев.

Заработал пулемет Авксентьева, Сережа Мазепов метко долбил противника из миномета. Бывшие в засаде немцы побежали, бросив сорок солдат убитыми и четыре горящие автомашины.

С нашей стороны были потери – двое убитых и трое раненых.

Быстро перешли мост, а затем железную дорогу, прошли хутор Соколовский и остановились в лагере местного отряда Шемякина.

Тут простояли дней десять. Народ отдыхал, веселился. Вечером танцевали под гармошку и пели песни. Отделом пропаганды был подготовлен очередной номер живой газеты.

В этом лесу пришла к нам группа военнопленных из тринадцати человек во главе с Костей Лысенко, служивших в немецкой армии и бежавших оттуда, чтобы перейти к нам; они принесли с собой тринадцать винтовок и три ручных пулемета.

Вскоре мы оставили гостеприимный лес.

Пошли по маршруту Осинка, Вьюково, Садовая, Котолино, где опять форсировали реку Ипуть. В селе Николаевка нас встретила партизанская застава.

_____

Догнала нас группа Балицкого. Мы не виделись с нашими лучшими диверсантами больше двух месяцев. В последнее время не имели о них никаких сведений. Устроили им торжественную встречу. Командиры расцеловались с каждым бойцом по очереди и каждому поднесли французского вина, а тем, кто попросил, дали еще и спирту.

Храбрый командир диверсантов прочитал рапорт в присутствии всех партизан соединения:

"За время с 23 августа по 25 октября диверсионной группой, оставленной по вашему заданию на железных дорогах Бахмач – Брянск и Гомель – Чернигов, сделано следующее.

Убито 1487 немецких оккупантов, из коих 327 офицеров и один генерал. Ранено 582 немца. Уничтожено девять вражеских эшелонов: 10 паровозов и 125 вагонов. Приостановлено движение на этих магистралях в общей сложности на 191 час. Подорвано на шоссейных дорогах пять грузовых и одна легковая машина. Казнено десять старост и полицейских".

_____

Лес, в который мы прибыли, в народе называется Клетнянскими дачами.

Размеры его довольно внушительные. Тянется он сплошной полосой, соединяясь на севере с Мухинскими и на востоке с Брянскими лесами.

Сразу же по прибытии стали строить землянки и другие подобные сооружения.

Кроме нашего соединения, в этих лесах обосновались многочисленные отряды, большие и малые. В общем лес этот представлял собой гигантский партизанский лагерь.

Во все стороны расходились дороги и тропы к соседним отрядам: Шемякина, Шестакова, Зебницкого, Еремина, Горбачева, Антоненко, Клетнянскому районному, Мглинскому районному и др.

Тысячи непокоренных собрались здесь, чтобы мстить ненавистному врагу за поруганную землю, за кровь своего народа.

Эта территория в несколько сот квадратных километров поистине представляла собой партизанский край. Десятки сел и поселков жили свободной жизнью советских граждан, не зная гнета немецких оккупантов.

Население помогало партизанам продовольствием, теплой одеждой, средствами транспорта.

В деревне Котолино работала водяная мельница производительностью в 300 пудов в сутки, обслуживала все партизанские отряды.

В деревне Николаевка был организован пункт обработки шерсти. Жители этих сел охотно давали партизанам хлеб, картофель, сено, молоко для раненых. В своих хатах размещали госпитали.

В свою очередь партизаны охраняли труд и покой советских граждан, несли гарнизонную службу во всех селах вокруг леса в радиусе пятнадцати-восемнадцати километров.

Молодежь окружающих сел помогала бойцам нести гарнизонную службу, вместе с бойцами-партизанами дежурила на заставах, в дозорах, секретах, выделяла проводников. Девушки вязали рукавицы, шили-маскировочные халаты.

Партизаны доставляли в эти села газеты, регулярно снабжали их сводками Совинформбюро, а когда наладилась связь с Москвой, стали демонстрировать кинокартины, читать лекции силами квалифицированных лекторов, прилетавших к нам из советского тыла.

На поле у села Николаевка был оборудован аэродром для приемки самолетов с посадкой.

По приказу командования быстро расчистили площадь. Охрану аэродрома поручили второму взводу первой роты. По условному сигналу каждую ночь на поле вспыхивали костры.

10 ноября 1942 года ожидается первый самолет с посадкой. Все для этого подготовлено. В 11 часов вечера послышался гул моторов. Ближе и ближе. В темноте вырисовывается силуэт самолета-гиганта. Несколько приветных кругов, и огромная машина садится на нашем аэродроме. Крики "ура".

Ликуют партизаны. Летчики охотно рассказывают им о Большой Земле, Москве, о заводах и колхозах. Угощают партизан папиросами.

В разгар беседы подъезжает командир соединения Герой Советского Союза Федоров.

Веселым взглядом окидывает он присутствующих.

"Ну, – говорит он, – до свидания, желаю успеха", – и быстро карабкается по лесенке в кабину.

Бойцы-партизаны ходят вокруг самолета, разглядывают его и гладят рукой. Заревели моторы, включен яркий свет прожекторов. Самолет дрогнул и побежал по белой глади поля, затем легко оторвался от земли и, сделав несколько прощальных кругов, взял курс на восток.

*

Стрелок-радист втащил лестницу, захлопнул дверцу. Я бросился к окну, но успел только увидеть, как мелькнул костер. Моторы взревели, самолет застучал, запрыгал на буграх: аэродром все-таки был далеко не идеальным. Еще несколько секунд, стук прекратился – мы оторвались от земли.

Мы оторвались от Малой, от Партизанской Земли и, если верить летчикам, через три часа будем на Большой Земле – в Москве.

Поверить в это очень трудно.

Даже теперь. Хотя самолет уже в воздухе и холод высоты все настойчивее лезет за пазуху.

Впрочем, холод это пустяки. Чувство, которое испытываешь, гораздо сложнее. Тут смешались и ликование, и мальчишеский задор, и задумчивость, и страх.

Не страх перед возможной катастрофой и смертью. Нет, страх перед мыслью о том, что можешь не долететь и Москвы никакой не будет. Многое рисуешь сейчас в воображении, закрыв глаза: Красная площадь, Большой театр, улица Горького и как ты идешь, и как открываешь дверь кабинета, и навстречу тебе поднимается из-за стола Никита Сергеевич Хрущев... Все это пока воображение: страшно, что вдруг что-нибудь случится и так оно и останется воображением.

Скажу по совести, – очень я завидовал Ковпаку, Сабурову, словом, всем тем партизанским командирам, которые попали в Москву в августе. Мне было известно, что я тоже был в числе приглашенных на совещание партизанских командиров в Центральный Комитет ВКП(б). Читатель уже знает, что радиосвязь с нами была в то время потеряна. Центральный Комитет и штаб партизанского движения направили в немецкий тыл одну за другой две группы со специальным заданием найти отряд Федорова. Одна из них героически погибла, попав в расположение противника, а другой, после долгих блужданий по лесам, удалось в конце октября найти нас. Эти товарищи доставили нам новую портативную рацию и они же рассказали об августовском совещании в Кремле. Но если бы связные прибыли даже и вовремя, мне все-таки не удалось бы вылететь в Москву: немцы тогда нас так прижали, что мы не решились бы принять самолет.

Конечно, я, как и все мои товарищи, был очень взволнован известием о том, что в Москве состоялось совещание партизанских командиров. Связные, разумеется, не могли рассказать нам никаких подробностей об этом совещании. Но нам стало ясно, что ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У обеспокоены потерей радиосвязи с нами и отсутствием оперативных данных о нашем положении и наших действиях. Было также ясно, что партия ждет от нас подробного отчета.

Все мы понимали, что пройдет неделя, две, месяц и, как только представится возможность, к нам прилетит из советского тыла самолет, заберет тяжело раненых и, быть может, передаст мне приказ вылететь в Москву с отчетом.

И действительно: не прошло и двух недель, а я уже находился на пути в Москву.

В тяжелой полевой сумке, лежавшей у меня на коленях, я вез в Центральный Комитет партии отчет о боевой и политической деятельности нашего подпольного обкома. Последние две недели в условиях тяжелых переходов и непрерывных стычек с наседавшими на нас карателями обком неоднократно собирался. То ночью в хате на окраине села, то в поле у костра мы подолгу обсуждали каждую страницу отчета. А однажды, укрываясь от осеннего дождя в брошенном итальянском фургоне, мы размечтались... Да, именно размечтались, хотя составляли отчет. К тому времени мы уже знали, что Ковпак и Сабуров получили какое-то новое задание. Мы понимали, что отчет – это не только подытоживание прошлого, но и взгляд в будущее. В зависимости от того, как оценит партия наши боевые дела, нашу работу с народом, определится, что нам можно доверить в будущем.

Я раскрыл полевую сумку и перелистал отчет. В его скупых и лаконичных строчках воплотились все наши мысли, чувства, надежды, мечты... Я снова представил себе Москву и снова испытал страх, подумав о том, что с самолетом может что-нибудь случиться.

Густая тьма за окнами и тусклый свет малюсенькой лампочки в кабине, слабые голоса товарищей. Кто-то из них трогает за плечо, спрашивает... Что-то ему кричишь в ответ...

Часто смотришь на фосфор циферблата, но не замечаешь, сколько прошло времени. Стараешься запомнить в другой раз, но когда опять взглянешь, оказывается, уже забыл, сколько было перед этим. Становится душно и очень холодно. Открывается дверца отделения летчиков. Второй пилот сообщает, что летим над линией фронта.

Я зашел к летчикам. И вдруг увидел фронт. Мы летим на высоте в четыре тысячи метров. Ночь ясная, но звезд нет. Скорее всего, я их не замечал: так много ярких огней сверкало над землей. Думаю, что радиус обзора был километров сорок. Зеленые, красные, фиолетовые, желтые ракеты прочерчивали темноту во всех направлениях. По земле ползли в разные стороны длинные лучи... Я не сразу догадался, что это фары автомобилей. Чувство тревоги пропало. Его заменило восхищение. Никогда я не видел такого фейерверка. Вероятно, салют победы в Москве был еще более ярким, но тогда о салютах нам ничего не было известно, а окончательная победа была еще далека.

Второй пилот прокричал мне что-то в ухо, и в то же мгновение лес лучей поднялся в воздухе. Столбы прожекторного света стали шарить вокруг нас. Блеснуло серебристое крыло нашего самолета. Красные шары стали лопаться совсем близко, немного выше и чуть ниже. Шум моторов, свирепый вой и свист ветра заглушали все звуки. Я довольно долго развлекался, глядя на эти красные шары. И вдруг понял – это снаряды. Это же и есть то самое, чего больше всего нам нужно бояться.

Самолет, по-видимому, шел вверх. Холод стал нестерпимым. Я вернулся в общую кабину и встал на колени у окна. Все, кроме тяжело раненых, тоже прилгнули к стеклам. Вскоре разрывы стали редеть. Мы пытались делиться впечатлениями. Дышалось легче: самолет резко снижался. Сердце уже не так быстро стучало. Мускулы болели: оказывается, все это время я был крайне напряжен.

Прошло минут сорок. Снова открылась дверца кабины летчиков, второй пилот сообщил, что приближаемся к Москве.

Аэродром был освещен очень скупо. Незнакомые лица окружили нас. Мне кто-то жал руки, я расцеловал какого-то незнакомого усача, потом встречающие расступились, женщина в военной форме протянула мне руку. Рукопожатие ее было резким и сильным. Она громко представилась:

– Подполковник Гризодубова.

Потом мы шли по лесной, слегка заснеженной аллее. Открылась дверь... Яркий свет, десятки белых столиков и масса людей в комбинезонах и меховых куртках... Нам все жали руки. Мы ели, поднимали стопки, говорили, отвечали на множество вопросов, хохотали.

Это была столовая летчиков подмосковного Монинского аэродрома. Оказывается, не для нас специально готовили пищу: тут в любое время суток прилетевшие из далеких рейсов могли пообедать.

В седьмом часу утра подполковник Гризодубова сообщила нам, что можно отдохнуть. Приготовлены койки. Я спросил, как устроены наши раненые, хотел пойти к ним. Но Гризодубова сказала, что они все уже в аэродромном госпитале и все спят.

В маленькой комнате я разделся и лег между двумя изумительно белыми простынями. Лег, отлично понимая, что не усну. Но с наслаждением вытянулся и вдыхал свежий запах чистого белья. И вдруг расхохотался: на стуле я увидел странные доспехи: огромную шапку с красной лентой, мадьярку куртку из пышной венгерской цыгейки, кожаное пальто, а поверх всего лежали автомат, четыре запасных диска, маузер, парабеллум...

Все это минуту назад было на мне и весило, наверное, не меньше пуда. Вот почему мне сейчас так легко. В последнее время я почти никогда не снимал с себя всей этой амуниции.

Ждали представителей ЦК КП(б)У и Украинского штаба партизанского движения. Товарищ Гризодубова сказала, что уже соединилась по телефону с гостиницей "Москва": там нам приготовили номера. Сейчас приедут за нами машины.

Но машин не было. Мы лежали часа два, разговаривали. Потом Володин он был москвичом и все здесь знал – предложил не ждать, а ехать электричкой.

Идея нам понравилась. Мы быстро оделись и, распрощавшись с гостеприимными хозяевами аэродрома, пошли на станцию Монино.

*

Монино – конечная станция. В поезде сперва было свободно. Одновременно с нами в вагон вошло только несколько женщин и школьников. Потом рядом со мной сел старый рабочий.

Мальчишка лет восьми тыкал в нашу сторону пальцем. А потом, когда народ стал прибывать, мы заметили любопытные взгляды, обращенные на нас. Первым заговорил со мной старик:

– Откуда вы, сынок, такие?

– Какие такие, папаша?

– Кто вас поймет – оружия понавесили, будто в бой собрались. По одежде будто не солдаты...

Чумазый ремесленник вмешался и звонким голосом сказал:

– Партизаны.

– Как ты узнал? – спросил Яременко.

– Автоматы немецкие, усы, ленточки. Каждый грамотный человек поймет. Бороды вы, наверное, сбрили, да?

Так завязалась беседа. Минуту спустя нас обступили. Входящие на других станциях жались к центру вагона. Мы стали предметом всеобщего внимания. Посыпались вопросы. Пожилая женщина крикнула через головы людей:

– А нет ли у вас Морозова? Виктор Николаевич Морозов. По радио передавали, что служит в партизанском отряде, а где – не сказали.

Интересовались решительно всем. Когда кто-нибудь из наших ребят говорил, в вагоне становилось необычайно тихо, как на лекции. Внимание людей нас взволновало и растрогало. Мы заметили, что у москвичей преувеличенное представление об опасностях, которым подвергаются партизаны. Когда мы пытались развеять эти страхи, слушатели протестовали:

– Это вы скромничаете, знаем...

Я сказал ремесленнику, что ребят его возраста у нас в отряде больше двадцати. Мальчик сперва загорелся:

– А можно к вам записаться, правда? Я бы очень хотел, у меня два брата на фронте, я бы им помог!

Кругом рассмеялись. Он смутился, покраснел:

– Нет, я понимаю, – сказал он, глядя в окно, – надо быть совсем другим...

– Правильно, – подтвердил мой сосед – старик. – Надо быть героем. Партизаны – это, брат ты мой, люди особого закала и выдержки, мы с тобой мало каши ели.

Это в сущности очень вредное представление о партизанах, как о каких-то чудо-богатырях, внушали газетные очеркисты и литераторы. Я позднее, почитав в Москве газеты и журналы, увидел, что рассказы о партизанских подвигах нередко преувеличены. Герои этих очерков так безгранично храбры и необыкновенны, что даже совестно: почему ты не такой. И, конечно, рядовой читатель думает: "Куда мне равняться с такими смельчаками". Преодоление страха – вот о чем мало пишут. А это и есть самое главное. Обидно было также и то, что нет в наших рядах писателя, который мог бы правдиво рассказать о том, как самые обыкновенные люди работают и учатся в лесах, как героизм становится необходимостью, частью общей дисциплины и сознания.

А мы в свою очередь удивлялись всему тому, что видели. Я, по всей вероятности, не очень деликатно разглядывал худую высокую женщину в очках. На плече она держала, как ружье, лопату с надетой на нее папкой для бумаг; даже ленточки были завязаны вокруг черенка. Улыбнувшись, она сказала:

– Вы так на меня смотрите...

– Откровенно говоря, – не на вас, а на лопату...

– В самом деле? Да ведь правда, это, должно быть, смешно с непривычки. А вы посмотрите вокруг...

Я последовал ее совету и тут только заметил, что лопаты были у многих – завернутые в тряпки, в бумагу... И почти все пассажиры – на коленях, за плечами, в руках – держали наполненные мешки и кошелки.

– Картошка-кормилица, – серьезно объяснила молодая работница. – Мы, товарищи партизаны, герои лопаты... А что вы думаете, – разгорячившись, продолжала она, – зачем смеяться? Тут, поди, каждый той же лопаткой траншеи вокруг Москвы рыл...

Замечательна эта способность советского человека – просто и душевно разговаривать во всех условиях. Десять-пятнадцать минут общения – и мы уже прекрасно понимали друг друга, и казалось, что знакомы много лет.

– Жалко, что немецкие поезда не ходят с такой скоростью! – воскликнул Балабай.

И не только мы, почти все пассажиры его поняли и рассмеялись.

– Вы, небось, приучили фрицев ездить медленно! – с пониманием дела заметила проводница вагона. – На таком ходу, если мина, – каша получится, верно, папаша? – обратилась она ко мне.

Я взглянул на нее с интересом. Было ей никак не меньше тридцати лет.

– Рано вы меня в папаши...

– А сколько вам?

– Сорок.

– Да ну! Не верится что-то... И вы, верно, не поверите, что мне двадцать два. Вот и считайте.

Она весело расхохоталась, и я с ней, и кругом все стали улыбаться. Почему? Казалось бы, надо загрустить...

– Вот ведь мы какие, советские люди, – объяснил все старик.

Ехали довольно долго. Я захотел курить, свернул папиросу и поднялся, чтобы пойти в тамбур.

– Сразу видать партизан, – сказала проводница. – Дисциплинки не хватает. Да ладно, вы гость, курите здесь, я контролеру, в крайнем случае, объясню.

Когда мы вышли на Комсомольскую площадь, всеобщее внимание заставило нас подтянуться. Мы и сами не заметили, как выстроились и пошли в ногу. Так, строем, мы вошли на станцию метро.

Через десять минут мы расцеловались со Строкачем, Корнийцом, Спиваком, Старченко, Гречухой – многие руководящие работники ЦК КП(б)У и правительства Украины жили в то время в гостинице "Москва". Потом Леонид Романович Корниец организовал по случаю встречи торжественный завтрак.

Я слушал речи и тосты, а с улицы доносились звонки трамваев, сигналы автомашин...

– Слушайте, товарищи! – неожиданно воскликнул, прервав всех, Балабай. – Да ведь это же, черт возьми, Москва! Мы ведь в Москве. Ведь рукой подать – Кремль! Давайте же выпьем за Москву!!!

В Москве в это время действовал Украинский штаб партизанского движения, фактическим руководителем которого был Никита Сергеевич Хрущев. Несмотря на большую работу, которую он проводил как член Военного Совета юго-западного направления, а затем Воронежского и 1-го Украинского фронтов, товарищ Хрущев непосредственно руководил партизанским движением на Украине. Начальником штаба партизанского движения являлся товарищ Строкач. Кроме того, в Москве действовал Центральный штаб, начальником которого был секретарь ЦК КП(б) Белоруссии товарищ Пономаренко. Штабы были подчинены Климентию Ефремовичу Ворошилову.

Здесь, в Москве, встречаясь с работниками Центрального Комитета партии и партизанских штабов, я увидел, как велики партизанские силы, какой гигантский размах приобрело народное сопротивление в тылу врага. И, что, может быть, еще важнее, я увидел и почувствовал, что в общей сумме вооруженных сил государства партизанское движение занимает очень значительное место, что оно планируется и направляется Центральным Комитетом ВКП(б).

В армии роты, полки, дивизии, фронты повседневно чувствуют соседство других рот, дивизий, фронтов, единство не только целей, но и действий. Партизанские отряды, всегда разобщенные, всегда окруженные врагом, часто преувеличивают свое одиночество. Радио и авиация – вот и все, что связывает их с Большой Землей, с армией. Нити этой связи легко рвутся, и тогда-то уж одиночество кажется полным.

В Центральном и Украинских штабах я познакомился с высококвалифицированными офицерами, повседневно и оперативно работающими с далекими, затерянными в лесах партизанами. Поговорив со Строкачем и Пономаренко, я узнал, что, когда мы потеряли связь с Москвой, это было не только нашим несчастием.

В Москве волновались не меньше нас. Поиски были обоюдными. Но мы только слегка попискивали, когда находили радиопитание, а Москва круглосуточно посылала в эфир тревожные сигналы. Просила другие отряды, военных разведчиков, подпольщиков: "Сообщите, где Федоров?"

Я узнал, что инженеры думают изо дня в день над специальными видами партизанского вооружения, конструируют мины, глушители для огнестрельного оружия. И если бы мы не потерялись, то получили бы кое-что из оригинальных новинок.

Я узнал, что тысячи добровольцев со всех концов страны шлют в Москву заявления – просят, а некоторые даже требуют: "Направьте нас к партизанам". Нет, не только украинцы и белорусы, которым хотелось участвовать лично в борьбе за освобождение родных областей. Такие заявления приходили от людей всех или почти всех национальностей СССР.

Все эти заявления в партизанских штабах систематизировались, люди, их приславшие, изучались. И многим, очень многим, после проверки, посылали вызов в Москву.

Я узнал, наконец, что в Москве есть специальный партизанский госпиталь. Сотни наших товарищей по борьбе во вражеском тылу уже вылечились там и улетели обратно, в свои отряды...

Прямо скажу, в Москве мое партизанское самоуважение очень повысилось. Особенно после того, как товарищи Пономаренко и Строкач показали кое-какие суммарные цифры. Познакомили с некоторыми общими итогами партизанской борьбы. Дух захватывало от этих цифр. Публиковать их, разумеется, пока не следовало. Но мне очень захотелось поскорее увидеться с товарищами, рассказать в отрядах, что такое партизанское движение.

Да, именно так, рассказать партизанам, что такое партизанское движение. Об этом они знали очень мало. Только то, что видели и делали сами. А между тем в Москве каждый человек, который узнавал, что я "оттуда", задавал мне тот же самый вопрос: "Что такое партизанское движение? Расскажите подробнее..."