Текст книги "Некриминальная повесть"

Автор книги: Алексей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Про башню

На кухне снова был Сергей. Он всегда вставал раньше. Хоть в квартире еще были комнаты, соседи в них еще спали. Опять кипяток был Серегин. Петр больше молчал. Серега ел хлеб с намазанным маслом, а по маслу еще накрошил он яйцо. Ему было сытно и вкусно. Между делом Серега сказал:

– У нас вон башню строят…

– Телевизионную… – Петр мельком бросил взгляд в окно, как бы убеждаясь, что башня на месте. Да, километра через три от них тянулась ввысь странной формы на ножках конструкция.

– Сколько ж нужно бетона… Мимо я проезжал. Возят и возят…

– Постро-о-ят… – растянул Петр. – Это тебе – не коммунизм! Тут – сроки ясные. Да и медлить – нельзя.

– Это как же – нельзя?! – не понял Сергей.

– А так! Непрерывное литье. Все получается хорошо, лишь только когда новый бетон наливают на старый, еще незастывший. Монолит получается.

Сергей призадумался:

– Да-аа! Днем и ночью работают. Быстро работают. А коммунизм? Вы в него верите?

– Кх-омуннизм, говоришь!.. – засмеялся Петр. – С этой башни он будет виднее: не то что с той – с Шаболовки.

Оба засмеялись об одном и том же.

И да, когда все засыпали Сергей притаскивал на кухню радиолу, расправлял на окне провод антенны и на коротких волнах ловил сквозь бульканье помех комментарий событий, творившихся в мире.

Помехи надоедали. Как новости по кругу начинали повторяться, Сергей ловил музыку на длинных и средних волнах радиостанций, что говорили по-немецки, по-английски и по-итальянски. Их не глушили, ведь мало кто что понимал.

Ночью на «Голосе» темой был кризис. Это слово в Союзе всегда относилось к Америке или Европе. Кризис – всегда что-то западное. Кризис – это перепроизводство. У нас же всего не хватает! Но с каждым годом в стране жилось лучше и лучше. И если лет десять назад Сергей не чурался любою одеждой, такой как обноски военной с базара, теперь он одежду носил если не из магазина, то сшитое дома женой по лучшим выкройкам.

Но что-то было в обзоре на «Голосе». Деревня в стране исчезает. Прироста количества рук на заводах все меньше и меньше. И скоро тех рук не будет хватать. Откуда будет взяться токарям и новым фрезеровщикам, каменщикам и крановщикам, да и просто – водителям? Но это будет когда? Лет через двадцать? Жить надо сейчас. Сейчас его жизнь стоит на повестке. И хочется жить.

Сергею хотелось автомобиль. Был уже мотоцикл с коляской. Под него он добился гараж, пока, правда, неохраняемый, но с подтвержденной бумажкой уже на него: с полным правом хранить там свое транспортное средство. Серега уж думал о «Запорожце». И он его купит! Конечно! И в очередь встал. И очередь движется. Но надо сперва защитить диссертацию. Иначе ни дополнительной комнаты в новой квартире, ни повышения оклада ему не случится.

Сергей слушал радио. «Свобода», «Европа» и «Голос Америки» жевали все происходящее. И ему стало жалко, что не вступил раньше в партию. Сейчас это трудно. Партбилет хоть немного, но может помочь защититься! Не вступить уж ни как. Санитарке и фельдшеру проще стать коммунисткой, и рабочему – проще. А ты – уже интеллигент, и шансы у тебя в сравнении с ними один к пяти. Это тоже сказал «Голос Америки».

Сергей посмотрел на Петра. Тот мыл посуду под краном. Закрыв воду и встряхнув руки, Петр глянул в окно.

– Скоро построят. Будет самой высокой в мире. И дальше других будет вещать. А телевизор-то как будет работать! Прямая видимость! Рукой подать! Все, сосед! Я пошел на работу! Вечерком поговорим!

Петр вернулся к себе. В холодильнике Петр взял колбаски, капусты тушеной и баночку щей, сложил все в тряпочную сумку. Петр оделся, призвякнув лишь пряжкой ремня, взял у двери большой зонт и на цыпочках вышел. У калошницы, сняв свои тапки, переобулся и в полумраке натер ботинки свои гуталином. Гуталин он намазывал щедро, промазал ранты, надеясь, что это поможет не быстро промокнуть в дождливую хмарь, что скрыла в своих облаках самый верх недостроенной башни.

Зонт

Лифт спустил Петра вниз. Он вышел внутрь подъезда, услышал, как дождь тарабанит по подоконнику лестничной клетки. Еще шесть ступенек и дверь. Петр вздрогнул от мысли, в какую он хмарь сейчас выйдет. Но хотелось ему встретить Анну. Ему так хотелось получше запомнить ее, рассмотреть очень близко, потом – рисовать, рисовать, рисовать. А что еще ему ждать от женщины с кольцом на пальце?

Но чтобы увидеть ее, надо было идти через парк, его лужи и грязь. Или, бог с ней, с Анной – таким был второй вариант: сразу ехать на работу, сев на остановке в автобус, а к нему сто шагов сразу налево. И привезет он к метро, и будет сухо. Но Петр свернул направо в арку. Надо было не опоздать и на место явиться раньше ее.

Раскрыв зонт, пройдя арку, Петр через двор направился в сторону парка. Он торопился и хлюпал в ботинках по лужам, перепрыгивал их. Вот носки уж намокли, и Петр шел просто по лужам теперь напрямик, не видя смысла изыскивать сушу на тропках. И Анна в глазах была у него, такая и как тогда, когда он рисовал ее по памяти. Эскиз для картины тогда получился похож на иллюстрацию к «Даме с собачкой» у Чехова. Но Анна была без собачки, хотя и с белым зонтом.

Петр видел ее все больше мельком и каждый раз жадно пытался запомнить любую деталь ее тела. На ней были пальто или плащи, иногда – новомодный пиджак делового фасона. И все это ей шло. Но в платье, в котором Анна была на картине, она была особенно прелестна.

Сколько раз он стоял с нею рядом в трамвае? Он видел кольцо на руке. Оно не смущало его, а лишь отдаляло знакомство. Он читал ее линии тела под этой одеждой, и в воображении его она представала совсем по другому – как женщина.

Аллея раскисла совсем. В ботинках вода просто хлюпала. Петр спешил и успел: Анна стояла, похоже, не долго. Трамвай был еще вдалеке – на другой остановке. Народ подходил и подходил, и под навесом теперь не вмещался.

Зонт, как Петр подметил, у Анны был сегодня с каким-то дефектом, и Анна боялась, что с ним еще что-то случится, и посматривала на него вверх.

– У меня зонтик больше… – Петр встал совсем рядом. – Давно его нет? – спросил Петр о трамвае.

– Минут десять, не меньше, – ответила Анна, окинув заговорившего с ней сверху вниз и снизу вверх своим взглядом.

Петр тоже глянул вниз своих брюк – концы брючин промокли.

– А вы сверните зонтик, – предложил он. – Пусть стечет.

– Вы любезны… – Она начала что-то делать с зонтом, с которым (Петр понял) трудно сладить. – Не складывается! И не раскладывается – тоже! – У Анны в руках зонт заклинило.

– Если вы подержите мой зонт, – предложил Петр, – я посмотрю, что с вашим.

Большой зонт Петра закрыл от дождя их обоих. Петр пытался понять, почему ее зонт не работал. Он увидел: у спицы протерлось ушко, и она не держалась в шарнире. Но было с зонтом еще что-то, из-за чего он плохо работал.

– Древний он у вас какой-то… – Петр соображал, что делать с механизмом. – Новый надо купить, или… – он замялся, – этот сделать: – Вот здесь молоточком приплющить и тонким сверлом просверлить… В мастерской могут сделать за пять минут! Надо не больше! Ну, и рубль за работу возьмут…

– Спасибо! – сказала она. – А, а вот и трамвай.

Трамвай начинал снижать скорость с учетом того, что шел дождь и башмаки тормозов у него скользили по рельсам, словно по маслу.

Дверь оказалась как раз перед ними. Народ напер сзади. Хотелось подать Анне руку, она б оперлась на нее, но дверь пришлось открывать самому и толкаться в ажиотаже лезущих внутрь вагона. Петр с дамой своей втиснулся внутрь вагона, едва не разлучившись с ней в сутолоке тел. Разворот! Разворот! Еще разворот своим телом среди бедолаг– пассажиров и с Анной они оказались буквально, нос к носу. Ее нос оказался чуть выше его. Так что если бы им целоваться, то голову ей придется пригнуть. Но она была очень красива. «Нравятся мне высокие, – подумал Петр. – Беда у высоких одна: они себе часто не нравятся, горбятся, вжимают шею в плечи, не носят каблуки».

Ее каштановые волосы спускались ниже плеч и закрывали шею, не длинную, но тоже красивую шею, которую она, почуяв его взгляд на ней, нелепо подогнула. Глаза их встретились, и Петр поразился тому, что и он будто нравится ей. Анна, похоже, в глазах его мысль поняла и распрямилась.

На лице ее были веснушки, много-много веснушек: на щеках, подбородке, на шее – везде, где только Петр мог их увидеть. Она держалась сверху за поручень, кулак повернув кольцом вверх, что бы Петр не видел.

– Хотите, ваш зонт починю? – Петр кашлянул. – Не сегодня, конечно: сегодня он вам нужен, а у меня с собою дрели нет…

– А у меня в школе есть… – сказала она.

– Вы учительница?

– Биологии!.. – Анна улыбнулась. – В школах есть же труд. Там есть и мастерская…

– Сейчас разве не лето?… – зачем-то спросил ее Петр.

– А мы – работаем. У нас потом отпуск….

Трамвай стрекотал, пугая нерасторопный народ, который где попало переходил дорогу. На повороте Анна не удержалась и схватилась за него.

– Моя – следующая, – сказала весело она.

Петр устремился за ней, позабыв про работу. Они соскочили с подножки. Очередная пачка пассажиров затиснулись в вагон, оставив свободным навес под дождем. Петр раскрыл свой зонт, и они вместе пошли.

– И что вы так рано? Каникулы ведь… – опять спросил Петр.

– А у нас летний лагерь: ребята-москвичи летом едут на юг. А на их место, например, вот на этой неделе – приехали из Ставрополя. Посмотрят Москву, Красную площадь, музеи. Раскладушки, столовая, вожатые и тому подобное. Сегодня идем в Третьяковку…

– Как же вы без зонта? Его если сложить – не разложите, и скоро совсем он сломается. Разрешите, оставлю вам свой?.. – предложил тогда Петр.

– А вы?.. – тихо спросила она, красиво выпрямившись и расправив свои, как ни странно, совсем не сутулые плечи.

– А что я?.. – пожал плечами Петр. – Приду на работу и починю. Отдам его вечером вам. Вы вернете мне мой….

Петр примолк, но продолжил:

– Вот крыльцо вышей школы. Простите, я опаздываю, я… очень опаздываю. И вообще, меня зовут Петр. Встретимся на остановке в семь. Раньше вы все равно ничего в Третьяковке не посмотрите, конечно, если у ваших ребят будет цель посмотреть. Возьмите! – Он вручил ей крючковатую деревянную ручку своего черного зонта, и сам взял ее пестрый зонтик.

– В семь?.. – повторила она.

– Надеюсь, что в семь! А если вдруг что-то будет не так, возьмите мой зонт домой и скажите, что…

– Что мне одолжили его на работе!.. – Сообразила моментально Анна.

– Ну, да! – Глаза их снова встретились: Петра – серые, у Анны – серо-зеленые. Она улыбнулась смущенно, их пальцы коснулись, когда он брал зонтик за ручку.

Он сжал ее пальцы, приблизился к ней и привлек ее голову сзади рукой. Их поцелуй затянулся. Но они разорвали тот поцелуй, отпрянули оба назад и смотрели друг другу в глаза.

Он все держал рукой ее затылок, потом погладил ее шею.

Она улыбнулась и хохотнула:

– Ты меня держишь будто багром. Чтобы я не уплыла? Ха-ха-ха! Да-аа!..

– Именно так.

– Не уплыву! Не бойся! – Она взяла зонт и пошла по ступенькам крыльца своей школе: стройная дама с картины и многих-многих рисунков. – Договорились! В семь! – почти прокричала она вслед Петру.

На Войковской Петр спустился в метро. В вагоне он занял себе мягкое место. Сев, он осмотрелся и, довольный, что стариков с инвалидами рядом с ним нет, блаженно расслабился, едва уместив свои плечи между плечами соседей. Диван был рассчитан на шестерых пассажиров. Теснота объяснялась одним обстоятельством: либо кто-то из пассажиров был слишком крупным, либо втиснулся седьмой. Немного высунув голову вперед, Петр ей повертел туда и сюда. Действительно, он был седьмым. «А на зарплату – не разъешься, – мелькнула его мысль, – хотя есть толстяки неугомонные, но это их жены раскармливают».

Теперь Петр спокойно закрыл глаза. И опять перед ним была Анна. «Договорились! В семь!» – звучало в ушах. И рука вспомнила ее волосы, и затылок, и красивую шею.

Он позволил себе задремать. В дреме он видел большущий свой будущий дом на берегу непременно сибирской реки, например Енисея. Дом построит он сам, на пригорке, и будет там жить. Будет там мастерская в полдома, и будет она с высоким и длинным окном, рамы – двойные, и большая тяжелая бархатная занавеска. Сквозь нее не пройдет лишний свет и зимой в мастерской будет тепло. И в мастерской будет печь: голландская печь с изразцами. Он их сделает сам, ведь хочет постичь он их обжиг.

За деревней, селом иль поселком, будет тайга. Он заведет себе лошадь и будет ездить на ней за дровами. Работать он будет электриком в том же совхозе… И жить будет с Анной.

Объявили его остановку. Петр встал и схватился за поручень сверху. Управляемый, видимо, не опытным машинистом, поезд тормозил рывками. Но вот двери раскрылись в разные стороны. Вместе с другими Петр вышел. Идя переходом, Петр думал о том, с каким удовольствием он унесет из Москвы свои ноги! А главное, главное – он предвкушал то ощущение полной свободы от всех своих связей и всяких обязанностей, от бессмысленной болтовни с теми, кто его совсем не понимает, включая уже и детей.

В последнем была и его, конечно, вина. Рисуя, он отрешался от всех. Так между ним и детьми прорастала стена. Им нужна будет помощь. Он смог бы помочь. Вопрос только в том: как узнать, когда надо? Алименты – не в счет. На книжке скопилось уже на пол-«Волги» – две годовые зарплаты, что больше любых алиментов…

А замысел очень красив. Надо лишь доработать детали. Но они – не проблема. Проблемой бывает любовь.

– И никаких дальше связей с родней… – произнес тихо он, погруженный в свои размышления. – Откажешься, останешься с ними – конец! Этот путь уж заказан. Похоронят в родимой деревне, как ты и завещал, а не в этой тяжелой московской земле, где семь кубометров по норме копал раньше за день… И каждый день – родня и родня. И всем ты обязан. А потом тебя просто – сожгут. И радостно сочтут твои все сбереженья.

Петр шел дальше теперь по мосткам из досок. Кругом была стройка. И грязь, и эта глина – все повторялось опять каждый день уж двадцать с лишним лет. Сейчас он в этом грунте не копался, но каждый день вспоминал все одно: тот котлован, свои семнадцать лет, лопата и норма в семь кубометров.

Петр от мысли той вздрагивал: семь кубометров в любую погоду. Вот каким для Москвы стал Саратовский газ. Как можно копать в сырой такой глине?

Опять он подумал об Анне. Жакет, юбка и туфли не с каблуком – особа она городская, может быть, коренная москвичка. Хотя… Петр точно знал, живет она в одном из больших бревенчатых профессорских домов в Тимирязевском парке на тихой улице. Дома эти были для профессуры, для той самой: для кого – Петровской, для кого – Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

Лихоборы

Лихоборы. Они примыкали к товарной железной дороге, идущей кольцом вокруг Москвы. Недавно ходили по ней паровозы, на каждой станции тасовали составы по новой. Москва – узловой перевалочный пункт. Дым и пар паровозов: ты открываешь окно, и облако пара влетает к тебе в твою комнату. Принесло его ветром. Стоял поезд у семафора, а разрешения тронуться нет. Излишки пара пускаются в воздух. А сколько сажи летит из трубы от угля? Вот потому-то дорогу построили прямо за городом. Но город Москва ее перешел. Так, академия с полями, фермой и пасекой, Рыбный институт со своими прудами меж этих полей, Институт полиграфии с художественным факультетом стали теперь не окраиной.

Да, в Москве был Институт рыбной промышленности. Мореходка в Москве бы смотрелась логичнее. Фауну с флорой студенты того института учили по чучелкам или плакатам. Исключенье могли составлять караси, плотва или карпы. Их ловили студенты в прудах на полях академии и добавляли в свой рацион.

Виктор Савелич работал в Полиграфическом. Он любил его больше, чем Строгановку. Ему здесь дышалось свободней. По-другому и быть не могло, по крайней мере при нем, ведь художник-полиграфист работает с текстом, а иллюстрация к книге – тонкая вещь и должна подчиняться ее содержанию. Нельзя в перевод Бернарда Шоу или Дюма любым боком впихивать Маркса.

Страна читала много книг: тот же Дюма, Достоевский, Бальзак и Островский, Шишков и так далее. Они раскупались мгновенно, в библиотеках на книги шла запись на годы вперед. Без иллюстраций – считалась, что книга – не книга.

А с другой стороны, писались и книги, как бы сказать, по указанию партии. Роман на производственную тему нуждался в иллюстрациях. Когда содержание книжки «не очень», только рисунки, и только обложка могли сделать книгу хоть чуть продаваемой или «продажной» – на сленге ее оформителей.

Такие художники были в цене.

Знакомству Петра и Савелича было три года. Савелич являлся к своим лекциям или занятиям точно по времени – за пять минут до начала. И выходил он из института с одной только целью – добраться скорее домой на трамвае, и хорошо бы трамвай был пустой, чтобы сесть. Простоять на ногах шесть часов, проходить меж станков и мольбертов, останавливаясь, подправляя кого-то, советуя, споря и наставляя – утомляет к концу второй пары. Возможно, токарю в каком-нибудь цеху какого-то завода и не легче, но Савеличу было под семьдесят. Место в трамвае ему молодежь уступала, но сколько в трамвае том ехало бабок с авоськами с рынков и магазинов?!

А тут на большой перемене в субботу Савельичу есть не хотелось. Наверно, менялась погода. Запив таблетку пирамидона, профессор вышел на улицу. Времени было в достатке, и на двадцать минут можно было пойти погулять и пройти хоть один километр. Виктор Савелич пошел возле пруда.

Уж осень скинула листву, все посерело вокруг. И с серостью спорили лишь только старые зданья: – одно – академии, одно – института, и за деревьями так же серел музей почвоведенья имени Вильямса. В парке сейчас никто не гулял и не мешал созерцать сей печальный осенний мотив. Если этот мотив рисовать – то акварелью. Карандаша достаточно, но грубо. Хотя серый цвет. Даже небо. «А не было когда карандашей, так рисовал ведь углем, – вспоминал Виктор молодость. – А на курсы как ты попал? – улыбнувшись, вспомнил Савелич. – Кто тебя заметил, как ты мазутом на стенке рисуешь?! А черный мазут – чем не краска? Толстый слой – черный цвет, а пальцем размажешь – так серый! А сейчас – карандаш! – усмехнулся Савелич. – Бери какой хочешь! Красок не было!»

Он также подумал, что сколько здесь лет он ни работал, здесь он ничего не писал. Он вообще не показывал студентам свои работы. Худсоветы, выставки – их было много. Но в институте ни одной его картины не висело. Он брал в руки кисть на занятиях и подправлял у студента работу, если то было нужно. Не больше. Конечно, он участвовал в выставках, но не там, где преподавал.

Сейчас Савелич шел и дышал воздухом, глядя вверх и по сторонам, и тут он наткнулся на что-то, точней – на кого-то. Смотря вверх, пред собой профессор ничего не видел. Наткнулся. Человек был в невзрачном дождевике. И если бы не он, мольберт бы его был опрокинут. Да, за ним стоял мольберт с расправленным над ним зонтом, прикрепленным к вбитой в землю палке.

– Оп! Извините… – Старик произнес машинально и обошел рисовальщика. Он сделал несколько шагов, но любопытство мешало просто уйти. Он вернулся и стал в стороне посмотреть, как рисуют другие. Понравилось.

– Рисуете?

– Как видите!.. – Человек отшагнул даже в сторону, раскрыв то, чем не любил, видно, хвалиться. Он подумал, что незнакомец посмотрит и сразу уйдет.

Рослый Савелич немного пригнулся, дабы всмотреться поближе.

Прорисовано было весьма в интересной манере: это был – не любитель. Савелич шаг сделал в сторону, еще полшага и шаг назад – выбрал позицию. Работа всё больше нравилась.

– За-ду-умался… – протянул нараспев он. – Чуть вас не сшиб и картину едва не испортил. – А мы ведь знакомы?! – заглядывая в глаза Петру, Савелич не мог вспомнить, где и когда он мог увидеть теперешнего собеседника. Молодой – среди бывших студентов – не вспомнил. Но художник художника знает, должен встречать. А так рисует лишь мастер. Где он мог его встретить? И интересно же пишет товарищ!..

С минуту в глазах у Савелича мелькал калейдоскоп. Он наклонился к рисунку. Что-то было в этой манере письма было ему незнакомо.

Савелич распрямился и снова посмотрел в лицо Петру. Лицо простого человека, обычное лицо. Родом, наверно, южнее Москвы, скорее – с Рязанщины, точно – не с Тулы и не с Твери, возможно, с Тамбовской губернии. Савелич много рисовал и в лицах разбирался, но с этим человеком профессор не встречался.

В лице Петра сквозила помесь ума и внимания, и вместе с тем – напористости, непримиримости с чем-то. Вот бери – и ставь его сразу в плакат про советского человека или героя труда, а то и космонавта. Удивительно простое и общее для времени лицо. Хоть прям сейчас куда-нибудь на иллюстрацию про современников. Не лицо у него – просто находка. Так думает профессионал.

– Вы-ыы… – Савелич, что-то припоминал, – вы, ведь, в прошлом году выставлялись? Кажется, на Сретенке в малом зале по случаю…. – тараторил он, уверенный, что правильно все вспомнил.

Петр едва не поперхнулся:

– В последний раз, – ответил он, – я выставлялся в деревне в клубе, точнее, – в селе. Постоянно экспонировался… – Тут Петька помедлил, сейчас это слово входит в моду. – Так вот, я постоянно был развешен в самодельных рамах – а-ааа, – Петр иронично подобрал слова, – а-аа… по стенам избы моего деда – Борисова Андрея Ивановича. Недавно все запасники того музея, особенно те, что на чердаке под соломенной крышей, – сгорели. Так что, как говорится, у меня сейчас новый этап. С прошлым покончено. Я – обновляюсь. Вот, старое что-то рисую, но как бы по-новому. Вот… – Петр кистью опять показал на творение.

– Вы шутите?.. – почти обиделся старик. – Мы ж все художники друг друга знаем! Нас не так много, даже в стране! Если я вас запамятовал, то извините…

Савелич собрался идти и повернулся уж было, но Петька окликнул его:

– Какие выставки?! О чем говорите? Я – инженер-электрик и строитель! Чего куда мне выставлять?! Меня вот жена каждый день в коридор выставляет с этой мазней и её без меня на помойку выносит! Вонь, говорит, несусветная! Голова у ней кругом идет от пинена!..

Савелич вернулся, достал из футляра очки, надел их и со всех углов, наклоняясь поближе к мольберту, рассматривал недомалеванный рисунок. И так прошла минута. Техника, явно, была здесь своя – почти дилетантская техника. Но новое – всегда кажется дилетантским. Не сказать, что все прорисовано четко, а это здесь было бы вовсе излишним, но как-то все собралось, сфокусировалось и выдало то, о чем думал художник, и то, что чувствовал он…

– Молодой… человек!.. – Савелич подбирал слова, убирая очечки в очешник. – Вы разрешите взглянуть на другие ваши картины?.. Мне кажется, я в них разбираюсь немного получше, чем ваша жена…