Текст книги "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия"

Автор книги: Алексей Белов-Скарятин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Именины

«Назавтра будут чьи-то именины», – многозначительно заметила Нана, глядя на свою маленькую подопечную, сидевшую на полу и строившую домик из кубиков.

"А что такое именины?" – спросила маленькая Эра без особого интереса, так как в этот момент осторожно укладывала один кубик на другой, пытаясь построить самый высокий в мире дом для своей любимой бумажной куклы, королевы Вильгельмины.

"Ну, именины – это что-то вроде дня рождения, – объяснила Нана с хитрым огоньком в глазах. – Вообще-то это день чьего-то небесного покровителя. А раз твоя святая – Ирина, и её день – пятое мая, следовательно, это ваши именины".

"А-а", – протянула маленькая Эра безразлично, достигнув к тому моменту той стадии строительства, когда требовалось уложить крышу, что было делом деликатным и сложным, всегда требовавшим особенной осторожности, ведь малейшая ошибка могла привести к полному разрушению.

"И ты получишь подарки и всё прочее на свои именины ровно так же, как в свой день рождения", – продолжила Нана, и это объяснение сразу же произвело желаемый эффект. Резко подпрыгнув, маленькая Эра опрокинула самый высокий в мире дом, разбросав кубики по всему полу.

"Ой, подарки! А какими они будут? Когда их привезут? Сколько их будет?" – взволнованно кричала она, прыгая вокруг Наны и нетерпеливо дёргая её за зелёное фланелевое утреннее платье.

"Послушай, дитя, как же я могу ответить, – разве ты не знаешь, что всё это будут сюрпризы?" – ворчала та, притворяясь сердитой, но маленькая Эра понимала, что это всего лишь игра.

"Что ещё за сюрпризы и подарки?" – спросила мать, входя в детскую, сопровождаемая, как обычно, своей верной маленькой чёрной таксой Джери, трусившей за ней повсюду, куда бы она ни шла, и цокавшей длинными когтями по блестящему паркетному полу.

"О, Маззи, – восторженно воскликнула маленькая Эра. – У меня завтра именины! Какие будут подарки? Ну, пожалуйста, пожалуйста, расскажи мне, а то Нана не хочет!"

"Дай-ка подумать, – произнесла мать, устраиваясь в старое кресло-качалку и беря дочь на руки. – Прежде всего, мы спросим Джери. Ну-ка, Джер, сядь и сообщи нам, что назавтра получит наша Малышка".

"Гав-гав-гав-гав", – громко пролаял Джери со знающим и мудрым видом, вытянувшись перед креслом-качалкой и преданно взирая на свою хозяйку чёрными глазами-бусинками, полными любви.

"Что он говорит? – не унималась маленькая Эра. – Пожалуйста, объясни!"

"Ну, он говорит, что собирается подёргать свой куст в саду и посмотреть, спрятано ли что-то в земле под ним. Ты, разумеется, знаешь, что это волшебный куст, и Джери может вытаскивать из-под него всевозможные чудесные вещи, когда захочет. Но он заклинает меня не раскрывать секрет того, что найдётся там сегодняшней ночью, – ведь это часть сюрприза, говорит он".

"Хорошо, тогда расскажи мне про этот куст", – вздохнув, согласилась маленькая Эра, устраиваясь поудобнее на руках у матери и готовясь слушать свою любимую историю, поведанную ей уже много-много раз, но никогда не надоедавшую.

"Значит, так, – начала мать. – Когда-то, давным-давно (или 'даныдано', как ты говорила, когда была совсем крошкой), жил-был маленький пёс по кличке Джери, вернее сказать, живёт-поживает маленький пёс по кличке Джери, и он оборотень. Под этим я подразумеваю, что, хотя днём он всего лишь собака и выглядит как длинная чёрная сосиска с коричневой грудью, коричневыми лапами, коричневыми бровями, коричневыми бакенбардами и коричневой салфеткой под хвостом, ночью, когда все крепко спят, он внезапно обращается эльфом, одетым в чёрный фрак с чёрным шёлковым цилиндром, чопорную золотисто-коричневую вечернюю рубашку, коричневые туфли и перчатки в тон его коричневым бакенбардам. Когда в доме становится совсем-совсем тихо, он на цыпочках выбирается из своей малюсенькой спальни по соседству с моей комнатой и через стеклянную дверь, ведущую на веранду, выходит в сад. Там он достаёт свой трёхколёсный велосипед, спрятанный под диким виноградом (и помни, что ты никогда-никогда не сможешь отыскать его, ведь это эльфийский трёхколёсный велосипед, невидимый человеческому глазу). И уезжает в лунном свете, крутя педали всё быстрее и быстрее, так что колёса начинают свистеть, мимо громадного белого спящего дома и мимо клумб, больших розовых кустов и высоких подсолнухов, кажущихся ему огромными деревьями. Наконец он пересекает залитую лунным светом лужайку с серебристыми маргаритками, подобными звёздам, упавшим с неба, и углубляется в парк. Здесь он продолжает мчаться по Большой Аллее примерно с километр и вдруг неожиданно останавливается, спрыгивает со своего трёхколёсного велосипеда и, оставив его под деревом, бежит так быстро, как только позволяют его маленькие коричневые ножки, к знаменитому кусту".

"А как выглядит тот куст?" – прошептала маленькая Эра, возбуждённо ёрзая на коленях у матери.

"Он выглядит как обычнейший густой зелёный куст … Но, пожалуйста, больше не перебивай. С одной его стороны – и это очень важно – есть что-то вроде ручки, сделанной из веток и листьев, и вот за неё Джери и дёргает".

"Нет", – восторженно выдохнула маленькая Эра.

"Да, – подтвердила мать, слегка встряхнув её за то, что снова перебила. – Да, это ручка, сделанная из веток и листьев. И он тянет, и тянет, и тянет, пока вдруг куст не приподнимается, едва-едва, и там, средь его корней, в глубокой норе лежит сокровище. Иногда только одно, иногда два, а иногда довольно много – как повезёт …"

"Повезёт что?" – неграмотно спросила маленькая Эра, но мать поняла и любезно разъяснила:

"Ну, всё зависит от самочувствия эльфов. Если они чувствуют себя 'недурненько', то в норе много сокровищ, а если – 'плоховатенько', то чуть-чуть, или только одно, или даже ни одного, и Джери остаётся забрать всё найденное. Но правило таково, что он не может дёргать за куст каждый день, а только по особым случаям, когда действительно случается что-то важное. Как, например, завтра", – добавила она, многозначительно стиснув маленькую Эру за плечи.

В этот миг Джери, до этого крепко спавший, свернувшись калачиком на самой большой кукольной кроватке, вдруг проснулся, зевнул, потянулся и, соскочив на пол, деловито потрусил к двери.

"Смотри, Маззи, смотри! – завопила маленькая Эра, соскользнув с колен матери и побежав за Джери. – Смотри, он собрался к кусту! Хочет его подёргать, хочет найти сокровище … Ой, нам надо проследить за ним; пожалуйста, пожалуйста, Маз".

"Но мы же не сможем, – заметила мать рассудительно. – Разве я не сказала тебе, что он дёргает за куст только ночью, пока ты спишь? Нет, сейчас он просто проголодался и хочет поужинать, вот и всё. Так что спокойной ночи, Дорогая, будь умницей, а завтра утром мы с Джери первым делом будем здесь с нашими подарками".

И маленькой Эре пришлось довольствоваться этим обещанием и смириться с терпеливым ожиданием наступления завтрашнего дня. Она знала, что этой ночью не сможет сомкнуть глаз – ибо как же можно спать накануне именин, – но не успела Нана уложить её в постель, прошептав: "Хорошей вам ночи желаю и сладкие сны посылаю", – как она сразу же погрузилась в мягкое белое облако, окутывающее маленьких детей в момент отхода ко сну и уносящее их сквозь звёздное небо в Страну Грёз.

«Доброе утро, мисс Эра, и я желаю Вам счастливых именин и множество замечательных подарков в этот день», – сказала Нана на следующее утро чуточку официально, потому что она всегда вела себя официально в торжественных случаях, включая дни рождения и именины. Подняв спящую маленькую Эру из кроватки, она, как обычно, отнесла её к умывальнику, стоявшему перед тёплой голландской печью.

"Давай уже, просыпайся, соня! – продолжила она, слегка встряхнув девочку и плеснув немного холодной воды ей в лицо. – Ты что, забыла, что сегодня твои именины?"

При этом волшебном слове маленькая Эра мгновенно проснулась и, выскользнув из рук Наны, кинулась через комнату к большому круглому столу, стоявшему посреди детской и уже заваленному коробочками всех форм и размеров. Однако, прежде чем она успела прикоснуться к ним, дверь открылась, и появилась мать, идущая задом наперёд и держащая Джери за передние лапы, заставляя его скакать на задних. Он был одет в чёрный фрак, сидевший на нём безукоризненно, с чёрным шёлковым шапокляком на голове, а на его вытянутых передних лапах лежали три небольших свёртка.

"И что ты думаешь! Я поймала его сегодня рано утром, как раз когда он возвращался от куста с сокровищами. Видишь, как он весь разодет", – провозгласила мать, пока Джери взволнованно лаял высоким тоненьким дискантом, звучавшим как "кай-уай", пытаясь освободиться и вернуться в свою естественную удобную позу на всех четырёх лапах.

"Ой, а что он принёс?" – взвизгнула маленькая Эра, забирая у него свёртки как можно вежливее, дабы не показаться слишком жадной, и разворачивая их дрожащими пальчиками, в то время как Джери, счастливый от того, что его освободили, носился по комнате с развевающимися фрачными фалдами, с отчаянно виляющим хвостом, торчащим из специальной дыры в штанах, и с шапокляком набекрень, который, будучи закреплённым на шее резинкой, сбился на одно ухо под диким углом.

В первом свёртке, добытом из-под куста, обнаружился крошечный чайный сервиз из розового и белого фарфора, во втором – малюсенький золотой напёрсток, а в третьем – серебряный медальон в форме сердца, усыпанный аметистами.

"Ты только погляди, что там внутри", – сказала мать, открывая медальон и показывая свою фотографию размером с ноготь большого пальца.

"Ох, ох, ох! – вскрикивала маленькая Эра, крепко обнимая мать в порыве восторга. – Ох, Маззи, как же 'бууусно' ". (Она и правда сказала "бууусно", поскольку была ещё слишком мала и, находясь в большом волнении, иногда переходила на младенческое бубуканье, которое её мать любила, Нана терпела, а Ольга всегда высмеивала.)

Затем пришёл черёд подарка Наны – маленькой жёлтой деревянной тележки, в которой можно было перевозить по саду камушки и гальку. Тележка была сделана домашним плотником Василием и представляла собой точную копию настоящей телеги вплоть до скрипа несмазанных колёс.

А фройляйн Шелл привезла целую коллекцию бумажных кукол, вырезанных из немецкого журнала вместе с платьями и шляпками, которые можно было надевать и снимать.

Но подарок Доктора был, пожалуй, лучшим из всех – резной макет большой деревни с домами, зелёными деревьями, прудами из серебристой бумаги, очень похожей на настоящую воду, а также крестьянами и разнообразным домашним скотом и птицей.

Было много и других подношений: коробка русских сладостей под названием пастила от отца; голубой прыгающий шарик от Мики; прелестное нежно-розовое покрывало, собственноручно сшитое Мэри, и отвратительная игрушечная обезьянка от Ольги, элегантно вручившей её со словами, что «она для тебя, так как похожа на тебя». Затем шли: маленький кошелёк с новой монеткой от Профессора; великолепная, большая и очень дорогая кукла, одетая в блестящую парчу и меха как русская боярыня, – дар тёти Эристовой, не понравившийся маленькой Эре с первого взгляда, так как он выглядел слишком роскошно, чтобы с ним играть; и дешёвая тряпичная куколка по имени Перепетуя от детской горничной Фанни, в тот же миг покорившая сердце маленькой Эры.

"И сегодня утром никаких пенок", – торжественно объявила Нана, когда волнение по поводу подарков улеглось, и все наконец сели завтракать за стол, на котором лежал большой крендель (почему-то постоянно называемый Наной «крингелем») – круглый сладкий хлеб, посыпанный сахаром и орехами, который в глазах современного ребёнка выглядел бы в точности как огромный пончик. Такие крендели всегда играли очень важную роль во время празднования русских дней рождения и именин, и все русские, будь они богаты или бедны, придавали особое значение их появлению на столе перед виновниками торжества во время завтрака.

По окончании трапезы маленькая Эра бросилась знакомиться со своими новыми игрушками, и день, начинавшийся столь удивительно, снова вошёл в привычное русло. Однако, после обеда её отвезли к придворному фотографу, который запечатлел её в полный рост, в обычном белом платье и красных детских туфлях, но с корзиной цветов в руках. Эти цветы были искусственными и принадлежали фотографу, но они так понравились маленькой Эре, что, когда пришло время ехать домой, она горько расплакалась, потому что не могла забрать корзину с собой.

Кое-что новое, отличное от других дней, случи-лось и за ужином, когда был неожиданно подан розовый торт-мороженое, на котором большими белыми сахарными буквами было написано "Счастливых Именин!", а затем маленькая Эра нашла там сюрприз в виде миниатюрной фарфоровой куколки, таинственным образом спрятанный в специально отрезанном для неё куске. После ужина состоялся грандиозный парад вокруг детской, возглавляемый матерью, несущей Джери. Этот парад, предложенный фройляйн Шелл, был немецким обычаем под названием Факельцуг55
  По-немецки «Факельное шествие»


[Закрыть], при котором все участники, маршируя и держа зажжённые свечи, громко пели импровизированные поздравления и пожелания.

Поскольку все пели что-то разное и на многих языках – русском, английском, немецком, польском и французском – да к тому же каждый на свой мотив, то шум стоял невообразимый, хотя в целом очень приятный и вдохновляющий. Три раза они протопали по комнате, парами одна за другой, затем вежливо и торжественно пожелали спокойной ночи Имениннице и удалились, оставив Нану отвечать за заключительные процедуры раздевания, умывания и укладывания в постель.

Так закончились самые первые именины маленькой Эры, оставившие неизгладимые впечатления и воспоминания на всю её жизнь.

Ранние воспоминания

Ирина Скарятина – от первого лица

Мои самые ранние воспоминания почти неуловимы, словно дымные тени, и первое, проступающее явно в моей памяти, относится ко времени, когда мне года три или четыре. Я так ясно вижу себя одетой в маленькое белое платьице с красным поясом, красными туфлями и красными коралловыми бусами в тон, сидящей на скамеечке для ног около бабушкиного шезлонга, держащей её за руку и слушающей её голос, тихо шепчущий снова и снова: «Что за прелестное дитя – какое прелестное!»

Я отчётливо помню, как я довольна и как радостно кричу своей английской няне, входящей в комнату, чтобы забрать меня домой: "Нана, я – прелестное дитя, так говорит бабушка!". И сразу же – своё чувство острого раздражения после того, как Нана уважительно произносит: "Да, Княгиня", – обращаясь к бабушке, а затем – вполголоса ко мне: "Небу'смешной", – и рывком завязывает ленты моей шляпки, как делает всегда, когда сердится.

Хотя по-своему она очень любила меня, но совершенно не одобряла, когда баловали детей, и потому частенько использовала это "Небу'смешной", чтобы уменьшить воздействие на меня любых "портящих" слов. "Небу'смешной" было постоянно звучавшим в моей детской и оттого привычным выражением, хотя в течение многих лет я думала, что это одно слово.

Следующее, что я помню, это катания в закрытом ландо по улицам Санкт-Петербурга, на которые меня каждый день после обеда вывозит няня. На мне бархатное пальто в шотландскую клетку, отороченное мехом, щекочущим шею, и простая шляпка с полями, больно сдавливающая уши. Устав долго сидеть на месте, я стою у открытого окна, посылая воздушные поцелуи прохожим. Некоторые отвечают – другие нет, но, когда они этого не делают, я чувствую обиду. Внезапно с ландо ровняются сани, и молодая дама, румяная и смеющаяся, бросает мне букет фиалок, крича по-английски: "Лови, глупышка!"

Я в восторге, но Нана отстраняет меня от окна, закрывая его, а затем всю дорогу назад ворчит о "бесцеремонности некоторых людей". Я спрашиваю, что означают "бесцеремонность" и "глупыш-ка", но она резко бросает: "Небу'смешной", – и я прекрасно понимаю, что никаких объяснений не последует. Поэтому я тихо сижу и размышляю.

Когда мы возвращаемся домой, я слышу, как она с негодованием рассказывает моей матери историю о розовощёкой леди с фиалками. Она снова использует слово "бесцеремонность", но мама смеётся, поднимает меня на руки, крепко обнимает и говорит: "Мне нравится это – глупышка. Оно ей очень подходит".

Я торжествующе смотрю на Нану через мамино плечо, ожидая увидеть её хмурый взгляд, но та тоже смеётся, и внезапно я чувствую себя бесконечно счастливой.

Потом в моей жизни появляется медвежонок. Это маленький детёныш, принесённый в дом отцом после охоты в великих брянских лесах, где была застрелена медведица-мать. Я люблю этого малыша, прозванного нами "Мишей", обнимаю его и играю с ним часами. Будучи едва выше него, – когда он поднимается на задние лапы, и мы стоим бок о бок перед высоким зеркалом в бальной зале, – я всё равно горжусь своим ростом. Но в один прекрасный день его увозят в зоопарк, разбивая мне сердце. Ничто не может меня утешить – даже появление дивного механического медведя с моноклем, поющего песенку после каждого завода. Я ненавижу его, стараюсь изо всех сил сломать, но заканчивается тем, что Нана ставит меня в угол!

Примерно в то же время у меня развивается страсть к зонтикам от солнца и дождя, которые я по какой-то неизвестной причине зову "бежидойдь". Моя детская полна ими, купленными по моей большой просьбе, но всякий раз, когда меня спрашивают, что я желала бы получить в подарок, я быстро отвечаю: "Бежидойдь". Никто не знал, откуда у меня взялось это название, хотя Нана всегда утверждала, что оно означает: "Бежим домой, идёт дождь". Наверное, она была права, и "бежидойдь" являлся аббревиатурой всех этих слов!

Однажды мне кто-то всерьёз сказал, что, посадив зонтик в землю, можно вырастить много маленьких, и я как сейчас помню своё лихорадочное волнение, с которым я прикопала один в саду, поливала его и с тревогой ожидала появления его деток.

Позже следует увлечение заварочными чайниками, когда я вдруг стала без ума от них, как раньше от зонтиков, и в тот год никто не осмеливался подарить мне что-либо иное. Чайнички дорогие и дешёвые, большие и маленькие, всевозможных цен, размеров и расцветок – у меня в детской была собрана абсолютно уникальная коллекция, которая могла сравниться лишь с таким же нелепым скопищем "бежидойдей". В течение долгих лет я берегла многие из этих чайничков, и, не разрушь революция мой дом, они, вероятно, были бы у меня по сей день.

Мне было около четырёх или пяти лет, когда моя старшая сестра Мэри обручилась, и в семейном кругу появился странный молодой человек по имени барон Николай Врангель (что, как мне казалось, звучало очень забавно), который, к моему большому раздражению и неудовольствию, просил называть себя моим братом.

"Он мне совсем не брат, и я не буду его целовать", – кричала я возмущённо, и Нана спешила отвести меня в детскую, слегка подталкивая и приговаривая: "Небу'смешной", – пока сопровождала по длинному тёмному коридору.

Возможно, она не осознавала, что мой маленький мир был всецело заполнен близкими людьми, которых я привыкла видеть рядом, с тех пор как себя помню, и любимых мной с разной степенью испытываемых чувств, описываемых как "нравится и вдвойне нравится – обожаю и вдвойне обожаю", так что в нём не нашлось бы ни уголка для незнакомцев.

Тот мой мирок был абсолютно понятным местом, бессознательно поделённым мной на две основные части: (1) сам дом, то есть комнаты, мебель и все мелкие вещи, такие как мои игрушки, безделушки моей няни, а также расставленные по всем столам в гостиной моей матери золотые и серебряные флаконы с духами, эмалированные часы, украшенные драгоценными камнями табакерки, и прочее, на что мне можно было смотреть, но не дозволялось трогать, – и (2) люди в этом доме!

Первой среди них, естественно, была Нана, которая спала со мной, мыла меня, одевала меня, кормила меня, ворчала на меня, наказывала меня, иногда (хотя и очень редко) ласкала меня и, как я инстинктивно понимала, любила меня безграничной, преданной и нежной любовью, никогда не убывавшей со дня моего рождения до дня её смерти. Соответственно, и я обожала её, а её редкие поездки домой в Англию причиняли мне наибольшие огорчения в раннем детстве. Внучка привратника одного из королей Англии (я забыла, какого именно, но правившего, должно быть, во второй половине восемнадцатого века, ведь Нане в девяностые годы девятнадцатого, о которых я пишу, было почти семьдесят лет), она приехала совсем юной в Россию в качестве няни для детей и стала членом нашей семьи с рождения моей старшей сестры. Я намеренно использую "член нашей семьи", поскольку она, безусловно, была им все тридцать шесть лет, что прожила с нами. Не только я, но и вся семья обожала её, ведь вряд ли нашлась бы более преданная, честная и любящая душа, чем наша дорогая старая Нана!

Следующим в списке моих привязанностей был семейный врач Иосиф Адамович Крукович, который привёл меня в этот мир и тоже постоянно жил в нашем доме. Идеалист и самый добрый, самый мягкий человек на свете, он отказался от блестящей карьеры в Петербурге, чтобы разделить жизнь с нашей семьёй, заботясь также и о крестьянах в нашем загородном поместье Троицкое. День за днём, на протяжении почти тридцати лет, он каждое утро вёл приём в деревенской амбулатории (организованной моими родителями), а затем ездил по сельской округе, леча всех больных и не беря с них ни копейки. Именно он привил мне с ранних лет интерес к медицине, и, безусловно, только благодаря его влиянию я позже взялась за обучение врачебному делу. Мой любимый старый "Дока", как я его называла, был одной из величайших, прекраснейших душ, что я когда-либо имела честь знать, и все связанные с ним воспоминания из моего детства – самые чудесные!

Моей третьей большой любовью была фройляйн Шелл, немецкая гувернантка, также жившая с нами много лет и посвящавшая кучу своего времени участию в моих забавах и выдумыванию увлекательнейших игр с бумажными куклами. Я звала её "Шелли" и тоже искренне любила, хотя вряд ли можно её сравнить по значимости в моей жизни с Наной и Докой.

Разумеется, я любила и своих родителей, но совершенно по-иному. В то время как Нана, Дока и Шелли составляли часть моей повседневной жизни, Мать и Отец были скорее гостями из другого, таинственного и яркого мира. Моя Мать, прекрасная как мечта, всегда облачённая в мягкие, дивные одежды, восхитительно благоухающая фиалками, очаровывающая своими мехами и драгоценностями, казалась мне принцессой из сказки. Хотелось поклоняться ей издали, не осмеливаясь даже прикоснуться. Хотя она часто заглядывала в мою детскую, играла со мной и много ласкала, но в те дни моего раннего детства оставалась в моих глазах обворожительным существом, появляющимся из неведомого и чудесного мира, где люди всегда одеваются в шелка и бархат, носят меха и драгоценности и сладко пахнут фиалками. Я часто представляла её сидящей рядом с Господом на небесных званых обедах, вкушающей с золотых тарелок и совершенно свободно разговаривающей с Ним в окружении порхающих и прислуживающих им сияющих ангелов.

Мои чувства к Отцу были смешанными. Конечно, я думала, что люблю его, потому что с ранних лет, отвечая на вопрос: "Кого ты любишь больше всего?", – послушно перечисляла, как учили, всех ближайших членов моей семьи: "Папу, Маму, Мэри, Ольгу и Мики". Но боялась я его гораздо больше. Прежде всего, потому что, будучи глух как пень, он всегда говорил очень громко, приводя меня в неописуемый ужас от мысли, что он либо сердится, либо ссорится с кем-то, хотя обычно ничего подобного не происходило (тем не менее, имея вспыльчивый характер, он, бывало, выходил из себя). Ещё у него были щетинистые усы, коловшие меня всякий раз при поцелуе, а также манера дразнить, которая мне не нравилась и часто заставляла плакать. Ему достаточно было укоризненно крикнуть: "Ну, детка, детка!", – и я ко всеобщему недовольству заливалась горькими слезами. Позже, с течением жизни, я доросла до понимания Отца, и мы стали лучшими друзьями, но в дни моего детства, признаюсь, он был причиной страхов.

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Все в доме величали отца "Генералом", потому что, естественно, он им и являлся, то есть таково было его настоящее воинское звание. Но мать совершенно не одобряла данного прозвища. По какой-то известной только ей причине она считала его неуважительным и всегда произносила: «Мой дорогой и любезный Володя», – при обращении к нему, или «Папа́», говоря о нём при детях, или «Владимир Владимирович», что было вежливым и правильным способом упомянуть его в разговорах со всеми остальными. Но, поскольку «Генерал» было его общепринятым прозвищем, то Генералом он и останется в дальнейшем повествовании, ибо именно так маленькая Эра называла его при всех, кроме своей матери, в присутствии которой она всегда послушно говорила: «Папа́». Она также называла свою мать Маззи, Марри и Мадди, или Маз, Мар и Мад. Но, как ни странно, мать не очень любила Мар и Мад, предпочитая Маззи. Поэтому впредь они будут Генералом и Маззи.

Итак, Генерал был крупным и довольно грузным, с озорным огоньком в карих глазах, ямочкой на подбородке, свирепыми седыми усами и зычным басом, которым он повергал в ужас всех, кто его не знал. Те же, кто знал, нисколько не боялись, потому что, несмотря на свой грубый голос и довольно резкие манеры, он был добрейшим и сердечнейшим генералом на свете. Возможно, он говорил так громко, будучи сильно глухим, и потому орал во всю глотку, думая, что шепчет; а может быть, это было из-за могучей широкой груди и привычки проводить бо́льшую часть времени вне дома, скача верхом или управляя своей знаменитой четвёркой и, при этом, не ограничивая мощь своих лёгких на открытом воздухе.

Каждый день в Троицком он приглашал членов своей семьи или гостей (а дом всегда был полон ими) покататься с ним в его повозке, которую он называл "дрожки" или "Шустала" в честь её создателя господина Шусталы из Вены. И каждый день люди, искоса поглядывая друг на друга, нервно улыбались, благодарили Генерала и придумывали любой предлог, лишь бы не ехать, потому что, являясь поистине великолепным возничим, он временами увлекался и, становясь излишне лихим и безрассудным, мог на всём скаку заложить крутой вираж, заваливая Шусталу на бок и раскидывая её испуганных пассажиров во все стороны.

Среди постоянных визитёров был очень вежливый господин по фамилии Мокрульский, частенько наведывавшийся в Троицкое и имевший настолько прекрасные манеры, что никогда не смел отказать Генералу в его предложении приятно прокатиться в Шустале. Снова и снова господин Мокрульский соглашался, и снова и снова его выбрасывало из Шусталы, хотя, по счастью, ни разу не покалечило. И был он так необычайно вежлив и воспитан, что после каждого подобного происшествия непременно подходил к Генералу, тепло жал его руку и восклицал с неподдельным восхищением: "Замечательно, Ваше Превосходительство, просто замечательно! Выполнено блестяще! Никто другой не смог бы столь мастерски опрокинуть нас!" И Генерал, довольно улыбаясь, хлопал его по спине, а позже, уже за столом, говорил собравшейся семье и гостям, что дорогой господин Мокрульский ему сильно по душе и как человек, и как настоящий спортсмен и любитель прекрасной конной езды.

В течение первых трёх лет жизни маленькой Эре не разрешалось ездить с Генералом в его Шустале, но однажды летом, незадолго до её четырёхлетия, Маззи наконец дала своё дозволение. Сидя на коленях у Наны, она смотрела на проносившийся мимо, как на движущихся картинках, пейзаж. Всё быстрее и быстрее мчалась четвёрка чёрных коней, всё громче и громче стучали их копыта, ударяя в идеальном ритме по наезженной гладкой дороге, в то время как Генерал уверенно погонял и ловко щёлкал хлыстом, и Нана отчаянно кричала своё обычное: "Ради всего святого, не гоните так!" – а маленькая Эра в восторге хлопала в ладоши. Затем внезапно один из коней шарахнулся от красной крестьянской юбки, вывешенной сушиться на заборе. Раздался удар, крик, и в следующее мгновение маленькая Эра, пролетев над головой Наны, очутилась на лугу, где приземлилась на верхушку стога сена, испуганная, но невредимая. Как же она плакала, и как брюзжала Нана, и как гневалась на Генерала Маззи, узнав, что произошло! Этот несчастный случай, наряду с именинами, так и остался одним из самых ярких воспоминаний раннего детства маленькой Эры, которая много позже, закрывая глаза, как наяву видела тот луг, стог сена, жёлтую Шусталу, беспомощно лежащую на боку со всё ещё крутящимися колёсами, и четырёх чёрных коней, бешено скачущих вдаль; и Генерала, полного раскаяния, и Нану, ругающую его за то, что "чуть не угробил ребёнка", и Доктора, бодро повторяющего: "Ничего, Мизженигс! Всё в полном порядке, она ни капельки не пострадала … Пойдёмте уже!"

Ирина Скарятина – от первого лица

Моя старшая сестра Мэри – тот член моей семьи, которого я никогда хорошо не знала, вероятно, потому, что ей было четырнадцать, когда я родилась, и она вышла замуж, когда мне было четыре, а после жила очень далеко, лишь изредка приезжая со всем своим выводком навестить нас в деревне. Будучи всего на пять или шесть лет старше её старшей дочери, я в действительности была более близка со своими племянницами, чем с сестрой, казавшейся слишком "взрослой", чтобы представлять для меня сколь-либо серьёзный интерес. Но она всегда была доброй и ласковой со мной, никогда не дразнила меня и в целом видится приятной, хотя и довольно расплывчатой фигурой в моём калейдоскопе детских воспоминаний.

Моя вторая сестра Ольга была абсолютно иной. На девять лет старше меня – смышлёная, озорная, остроумная, вспыльчивая – она дразнила меня до безумия. Потом вдруг переставала дразнить и играла со мной часами, выдумывая всё новые и новые забавы. Соответственно, и мои чувства к ней были очень смешанными, иногда граничащими с обожанием, если она снисходила до игр со мной, в прочее же время близкими к ненависти, когда она мучила меня.

Мой единственный брат Михаил, или Мики, как мы его называли, шёл следующим, и хотя был младше Ольги, но всегда "составлял пару" с ней, во всём следуя её примеру, беспрекословно подчиняясь и не принадлежа самому себе, когда она была рядом. Таким образом, если она дразнила меня, то и он, и если она играла со мной, то он тоже, пробуждая во мне похожие чувства, что и к ней, хотя, признаться, будучи намного добрее из них двоих, нравился мне больше. Пока Ольги не виделось поблизости, он становился моим искренним товарищем по играм, и (несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте) мы вместе устраивали грандиозную потеху. Но в тот же миг, как она появлялась снова, он поворачивался ко мне спиной и немедленно уходил, к моей великой досаде и разочарованию. Так что в целом я была счастливее всего со своим обожаемым трио – "Нана, Дока и Шелли" – и не испытывала ничего, кроме полнейшей удовлетворённости, когда оставалась только с ними!