Текст книги "Секрет Ярика"

Автор книги: Алексей Ливеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Соловей безголосый

Припоминая наших собак, я замечаю, что больше всего среди них было гончих. Они пропадали так же часто, как появлялись. То за лисицей увяжутся, и поминай как звали, то пристанут к соседней охоте, то после гона застрянут в чужой деревне.

Вспоминая, всегда удивляюсь разнообразию собачьих характеров и привычек. Была у нас польская выжловка Лахти. Первый хозяин – аккуратный и молчаливый механик, эстонец – наганивал ее, выезжая за город на велосипеде. В работе Лахти была нетороплива и обстоятельна, но, попав на свежий отпечаток велосипедных шин, гнала по нему вязко и с голосом. Был вымесок Букет – умнейший старый пес и мастер. Продержав зайца часа полтора-два или почуяв на следу хоть капельку крови, он немел, как в рот воды набирал, и принимался ловить косого, срезая петли или залегая на тропе в плотном месте. При удаче – а она случалась частенько – он так наедался зайчатиной, что не мог идти. Мы волокли его по снегу на поводке, как опрокинутую скамейку. Был русский выжлец Валет, обладатель удивительно красивого, фигурного голоса. Валет, как только сходил с дороги, все равно где – в лесу, в кустах или на вырубке, – немедленно отдавал голос. Высоко подняв голову и раззявив пасть, он, как шары, выкатывал гремящие стонущие ноты. И так целый день. А зайца и близко не было.

Мелькают в памяти имена, голоса, повадки, но почему-то с особым теплом и даже волнением я вспоминаю одного приблудного арлекина[26]26
  Арлекин – окрас гончей (пестрая собака с разными глазами).


[Закрыть].

У нас в компании было три собаки. Отец их называл прогончими. Ирония приставки заключалась в том, что наши гончие, подняв зайца, очень скоро возвращались назад. Это было не совсем так. Били мы зайчишек немало, но, честно говоря, больше прибылых белячков на первом, много на втором кругу. Старые, опытные беляки обычно отделывались от наших гонцов довольно скоро, уходя напрямую или в крепкие места. Русаки и вовсе оставались мечтой. Словом, неважные были у нас в ту пору собачки.

В очередную субботу мы вышли со станции на последнем свету. Впереди четырнадцать километров лесной дороги, ночевка в знакомом доме и наутро охота. На вырубе из частого осинника выбежала гончая собака и приветливо замахала хвостом. Все попытки прогнать ее ни к чему не привели. Даже сломанный на обочине прут не изменил ее решения присоединиться к нашей компании. Пес упорно плелся позади, соблюдая безопасную дистанцию. В дом мы его не пустили, надеясь, что ночью он уйдет.

Утром, когда мы кормили на крыльце собак, из-под стога, потягиваясь и приветствуя всех по очереди, вылез крупный, ладный выжлец. Пестрая мраморная рубашка, один глаз карий, другой мутно-голубой, как с бельмом, – арлекин. В те годы их было не так мало, как сейчас. Меня поразила колодка выжлеца и ноги, они были великолепны. Правда, большая напружина в спине и не бочковатая, а очень спущенная грудь придавали собаке некоторую борзоватость.

– Дайте ему поесть, – сказал Щервинский. – Мы делали все, что полагается: гнали, ругали, били, но голодом морить – свинство. Поди сюда, песик. Как тебя? Арлекин? Арля! Арля!

Хитрость была довольно прозрачная – Щервинскому явно хотелось попробовать новую собаку: а вдруг хороша и поможет нашим? На охоту мы пошли с четырьмя гончими.

В позднюю осень выдаются такие тихие, задумчивые деньки. За низким туманом не видно солнца. Прохладный и влажный воздух так недвижен, что даже на самой верхушке осины не трепещут листики.

Охота наша шла по нешироким полям вдоль глубокой и быстрой речки. Мы двигались цепью, тяжело вытаскивая ноги из размякшей пашни. Гончие рыскали в опушке.

Не допустив на выстрел, из клочка некоей у камня выскочил русак. Подкидывая куцый зад, он мчался так, будто под лапами у него была не вязкая пашня, а твердая дорога. Собаки помкнули по-зрячему. Гон пошел кустами вниз по реке.

– Ну и русачище, – сказал брат. – Как осел, и ушами поводит. Такого не вернуть.

И верно, скоро собаки сошли со слуха, а через полчаса из кустов начали вываливать наши гонцы: Султан… Найда… Доннер – все тут, больше ждать некого.

– А где Арлекин?

– Как попал, так и пропал, – рассмеялся Щервинский. – Нас не боялся, а гона не перенес, исчез.

Сквозь низкие тучи пробилось солнце. Стая рябинников, чокая и повизгивая, пролетела за реку. Мы с братом сидели на камне, от которого выскочил заяц. Какая-то вялость обуяла в этот теплый, тихий осенний денек. Видя, что мы сидим, рядом расположились гончие. Султан недовольно выкусывал присохшую между пальцев грязь. Щервинский заметил на опушке косача и пошел его скрадывать – бесполезное занятие, от которого мы не могли отучить неопытного охотника. Зонов, в душе рыболов, а не охотник, пошел посмотреть на реку.

Султан резко поднял голову и прислушался.

– Что это, – удивился брат, – слыхал?

– Слышал, но понять не могу – звон не звон, гон не гон. Будто собака пролаяла. Очень далеко.

Прошло немного времени, и в кустах у самого поля раздался гон. Впрочем, не гон, а какой-то обрывок – прозвучал и смолк.

– Гонит! Арля! – тихонько сказал брат, хватаясь за ружье.

– Сиди, Юра, не шевелись! Прямо на нас.

На пашню шаром выкатился русак. Прижав уши, он резко и легко мчался, взбрасывая длинные ноги. За ним, в каких-нибудь ста метрах, молча гнался Арля.

Стрелять было далековато, и почти тотчас зайца заслонили кинувшиеся к нему гончие. Свистнула дробь, в опушке хлопнул выстрел Щервинского. Брат погрозил ему кулаком – выстрел был совершенно дикий и мог скорее зацепить нас, чем зайца.

Гон пошел по деревне, вверх по реке и опять ушел со слуха.

На этот раз наши гончие не возвращались очень долго. Разойдясь, мы двинулись за ними и встретили Султана, Доннера и Найду. Они гуськом бежали вдоль реки. Арли с ними не было.

– Вернет, – сказал брат, – я в него поверил, ей-богу вернет. Он…

– Тише! Слушайте! – перебил его Зонов. – Мне показалось, что далеко за деревней кто-то пролаял: «Ау-ау-ау!» И все.

Мы вышли на дорогу и не торопясь побрели к деревне. Собаки пошли у ног.

– Золотые гонцы, – язвил Щервинский. – Побегали часок за русаком и, пожалуйста, шпоры чистят.

У околицы, смешно разбегаясь и сходясь, бодались два козленка. На скрипучих воротцах катались ребята. Деревня вытянулась вдоль разъезженной до киселя широкой улицы. По обочинам тянулась намятая тропинка с набросанными кое-где кирпичами. У бревенчатых домов с высокими подвалами валялись капустные листья. На березах у домиков пели скворцы. Это старики прилетели прощаться – молодые давно сбились в стаи и отлетели на юг. Пахло дымком и капустными бочками.

В дальнем конце вдруг дружно залаяли дворовые собаки и пронзительный голос заверещал:

– Заяц! Заяц!

Русак бежал нам навстречу по обочине, у колодца вздыбился, покрутил ушами и скинулся в проулок. На дороге появился Арля, добежал до скидки, выдал уже знакомую нам очередь: «Ау-ау-ау!» – и, увязая в жидкой грязи, помчался в тот же проулок.

– Володька! Давай к реке, наперерез. Зонов, к воротцам! Где заяц?

– Дяденька! Они в огород к Хромому побежали.

– Не ври, я их уже за тети-маниной баней видел…

– Во-он они! Во-он они!

Далеко у речки, на потной, вытоптанной скотом луговине виднелись фигурки зайца и собаки. Мы побежали во весь дух наперерез.

Русак бежал быстро, но далеко не так легко, как утром, он явно устал. И что это? Навстречу из кустов показались наши гончие, вся тройка. Миг – и собаки звездой накрыли замотанного зайца.

Порвут! На куски растащат…

Когда я подбежал, то убедился, что русак останется целым. На нем передними лапами прочно стоял Арля и выразительно скалил молодые зубы. На меня он даже не уркнул.

Я поднял зайца за задние ноги, он не гнулся – застыл, как палка.

– Смотри, – показал я подбежавшему Зонову, – окаменел сразу, отойдет не раньше чем через пять – десять минут. Еще немного, и он был бы согнан по всем правилам настоящего гончего искусства.

Щервинский и Зонов в тот же вечер с нашими собаками ушли на поезд. Мы с Юрием оставили себе Арлю и решили в понедельник идти на станцию охотой.

– Пойдем через Халики, – предложил брат. – Если он и там будет держать, не бросит в ляге – значит, собака!

За ночь резко похолодало. Пропали скворцы. Навстречу, увязая колесами по ступицу, шли возы с капустой. Лошади натужно выдыхали белые клубы пара.

До самого леса раскинулось убранное овсяное поле. Влажная стерня мягко подавалась под ногами. Пахло овсом и мышами. Очень низко пролетели лебеди.

Лохматая и неторопливая снежинка, первая в этом году, села мне на плечо и тотчас растаяла. Я удивился:

– Смотри – снежинка. Верно говорят, что лебеди на крыльях приносят снег. И гляди, как странно: здесь солнце, а в елках туман запутался.

Халиками называется у нас большой отъем глухого высокоствольного ельника. Он далеко протянулся среди болот узкими длинными рёлками. Между рёлками такие же вытянутые, похожие на заглохшие реки, мокрые низины-ляги. Там тростник, черная ольха и под зеленым мхом потайные ручьи. По рёлкам сухие удобные тропинки – бывшие промысловые путики.

Арля очень скоро поднял зайца. Выдал «очередь» и пропал. Мы встали на просеке неподалеку от лежки. Два раза мы слышали собаку – один раз далеко, другой поближе. И опять наступила тишина.

Брат явно не успел приготовиться. Я заметил, что совсем рядом с ним проскочил заяц, и услышал два торопливых выстрела. Почти сразу за беляком перемахнул через просеку и Арля.

– Промазал?

– Он мчался, как намыленный, я и обзадил.

Три раза, только три раза я слышал уже знакомые теперь обрывки гона. Брат каждый раз поднимал руку, показывая, где идет гон. Наконец голос Арли совсем рядом. Торопливый шорох по листве. Я вскинул ружье, долго ловил в прогалинках елового подседа мчавшегося со всех ног белячишку и промазал, раз за разом.

Заяц неожиданно быстро вернулся своим следом. Кажется, еще стремительней, чем раньше, он мелькал в частоколе осинничка. Длинной потяжкой я выбросил стволы далеко вперед. Беляк покатился шаром. Прежде чем я перезарядил, Арля накрыл зайца.

Очень скоро на островке, в самой топкой ляге, Арля побудил большого цвёлого беляка. Мы видели, как он выскочил на просеку. Подстоять такого было не просто, но мы уже привыкли к молчаливому гону собаки, верили ей, стояли на лазах напряженно, как на стенде, а паратый[27]27
  Паратый – быстрый.


[Закрыть] выжлец так жал на зайца, что через полтора часа брат срезал его красивейшим выстрелом, почти влет, над просекой.

– Заячья смерть! Не гончая, а заячья смерть! – кричал Юрий, потрясая мокрым беляком. – От него ни один не уйдет. Найдем хозяина – все отдадим, но купим Арлю!

К концу дня мы взяли еще двух беляков и окончательно влюбились в приблудного арлекина.

Перед станцией решили взять гончака на поводок, но в этот момент Арля пропал. Исчез, как лесной дух, так же внезапно и неожиданно, как появился.

Мы искали его на станции и в поселке, повесили объявление на почте, два воскресенья обходили окружающие деревни. Никто не знал и не видел такой собаки. Так и остался у нас в памяти похожий на мечту, безумно паратый и верный гонец, соловей безголосый – Арля.

Секрет Ярика

Мы сидим на деревянном крыльце. Ярик смотрит на меня, я – на него. Он красив, этот мощный и в то же время элегантный пес. Умные, цвета темного ореха глаза, хорошо сбитая колодка, длинная, до синевы темная и все же яркая шерсть цвета… не знаю – никто еще не придумал точного сравнения для окраски ирландцев. Когда Ярик выбегает из тени дома на зеленую деревенскую улицу, солнце играет на его боках, как в полуденной озерной зыби. Я улыбаюсь красоте собаки, и он в ответ улыбается, не во всю пасть, а так, чуть приподняв губы.

Ярик разглядывает меня приветливо и настороженно – бог его знает, что за человек новый хозяин. Я же стараюсь угадать, что за собака получилась из коричневого плюшевого комка, отданного мной из рук в руки приятелю.

Не хотелось давать щенка Лосскому, вот как не хотелось! Первый помет моей ирландки, полевого и выставочного чемпиона, мы решили распределить среди надежных натасчиков, чтобы достоинством детей подтвердить славу матери и поскорее провести ее в класс элиты.

Лосский был моим товарищем по институту, вообще по молодым годам, но так сложилось, что охотились мы вместе редко. Судя по этим встречам и по рассказам спутников Лосского, он был страстным, но не очень дельным охотником и, уж это я сам твердо знал, никогда порядочных собак не имевшим. Известно было, что и натасканных для него егерями легавых он быстро приводил в состояние, для охоты непригодное. Что было делать? Охотник, старый товарищ, загодя предупредил, что хочет завести ирландца, и обязательно от моей собаки… Пришлось подарить.

По тому, как Лосский ласково взял щенка в руки, стараясь, чтобы не заметила сука, как бережно укутал его за пазухой, видно было, что новому собакожителю будет неплохо на белом свете. Я спросил:

– Как назовешь?

Лосский улыбнулся смущенно:

– Ярило, – он будет красным, как солнце. Сокращенно – Ярик. И по Пришвину тоже…

Прошло пять лет. Неделю назад, еще в городе, Лосский неожиданно пришел ко мне и сказал, что по ряду обстоятельств не может больше держать собаку и просит принять подарок обратно. И вот мы сидим с Яриком На крыльце деревенской избы и гадаем каждый о своем. По слухам, кобеля кое-как поставили по болотной дичи. Рассказывали, что ход у него отличный, чутье богатое, но… диплом третьей степени обязан в большей мере снисходительности судей, не желавших оставить без классности красавца, уверенно занимавшего в ринге первые места. Лосский сказал, что кобель замечательно, великолепно работает по бекасам и дупелю, по тетереву не идет. Не пошел с самого начала. Горячится на набродах, стойки нет, толкает и гонит. Я расспрашивал о всех мелочах натаски и жизни Ярика. Лососий отвечал охотно:

– Нет, с домашними в лес не ходил. Бродить одному не позволял. В чужие руки не давал, разве что опытным охотникам…

Странно… очень странно. Ну что ж, пойдем, Ярило, Ярушка.

Видели бы вы, как прыгал, вертелся, даже подвизгивал рыжий, заметив, что я повесил на шею свисток, обул кеды и взял ружье. Восторг, дикий собачий восторг. И так до самой околицы, – еле-еле заставил идти у ноги.

Тихо и прохладно в лесу, заливная роса знобит ноги. Третий день воздух голубой – где-то далеко большой лесной пожар. Пахнет дымком и медом. Медом от куста таволги в старой канаве. В березняке некошеная чистинка. Желто-синие цветы иван-да-марьи, оранжевые шарики ландышей, прозрачные метелки мятлика. В высокой зелени ясно видны коридорчики – путаные ходы, знаки тетеревиного выводка. Ярик, приуставший от бесплодного поиска, попал на наброды, оживился, завертел пером, как гончая на жирах, опустив нос, крутился, подпрыгивал и, когда сочно закокав в опушке, поднялась матка, ринулся за ней неоглядно, бешеным карьером распугав молодых. На свисток вернулся скоро и без всякого смущения рухнул у моих ног в траву, выставив из нее морду с вываленным языком.

Хорошо! Очень хорошо! Ход, страсть и чутье есть, а дальше знаю, что делать, – не первая такая недоработанная собака в руках, не новость. Надо задерживать на свежих набродах и обязательно «поднять голову». Тогда и стойка получится. Ведь есть же она у Ярика по болотной дичи. Все просто… Просто? Да, если бы июль на дворе, а сейчас тетерочки с матку, чернышики пером мешаются, косички закручивают. Осторожные, близко не подпускают. Как тут собаку учить?

Немало побродили мы с Яриком по лесным покосам, по закраинам болот и вырубкам, и все без толку. Сторожкая птица и неукротимый ученик. Как он вертелся и рвался даже на веревочной корде – верной помощнице натасчиков, запутывал себе лапы, валился на спину, выбиваясь и дергаясь, следил исступленными глазами за улетающими птицами. В чем дело? В чем секрет? Не первая собака в натаске, а такого не было. Что делать?

Подумал, решил ехать на Кривой остров. Он далеко от берегов, на Большом плесе, в виде буквы «П», по краям лес и луг, посередине – проточина, пересохшая в одном конце. Живет на Кривом старая холостая тетера. Поднимешь ее на одной ножке буквы «П», летит через проточину на другую, с острова не улетает. Работать можно бесконечно, только ног не жалеть, и, главное, я знал, что после двух-трех подъемов тетера словно привыкала к собаке и, укрываясь в гуще травы, подпускала собаку близко, чуть не в упор, а это мне и надо было.

Утро загорелось ясное, по-осеннему кроткое. На острове тишина, безлюдье. Тенистая прохлада под деревьями, ранний припек – на открытом. Пахнет пожухлой листвой и мятой. Три соколка, заметив нас, с писком закрутились над вершинами сосен и улетели с острова. В траве между ивовыми кустами Ярик запрыгал, завертелся. «Лечь!» Лежит, хахает открытой пастью. «Вперед!» Встал и опять крутится. «Лечь!» Тетера вылетела далеко за кустами и, поблескивая белым подбоем гнутых крыльев, совершила обычный перелет через проточину. Начнем сначала. «Ярик, рядом!»

Чтобы взять ветер и не спугнуть птицу, пробираюсь у самой воды. Ярик у ноги. Некошеная высокая трава, поместному называемая «береговина», смыкается с узенькой полоской камышей. Слышу там всплеск, такой знакомый и волнующий, – взлетают три кряквы. Длинные шеи, плоские головы, синие зеркальца на крыльях. Рву с плеча ружье, стреляю уже далековато. Одна утка камнем падает на середине плеса, именно камнем, ни на секунду не задерживаясь на поверхности, нырнула. И… что это?

Рыжая голова плывет, торопится, рассекая уголком воду, туда, где круги от падения птицы. Доплыл, кружится на месте, высоко подняв голову. Явно ждет, что утка вынырнет. Похоже, не первый это у него случай. Странно… Кряква пропала, давно пора вынырнуть, озеро гладкое, а ее нет и нет. Я-то знаю, что она уже давно проскользнула под защиту берега и воровато выбралась на сухое. Удивительно, что и Ярик знает. Вернулся ко мне и, не задерживаясь, внимательно обследует берег: в одну сторону от воды до кустов, вернулся, деловитым галопом проскакал мимо в другую сторону и все дальше и дальше обыскивает берег. Боже мой! Бросок за падающей уткой, а затем поиски на сухом. Так работал знаменитый Джойс Померанцева – ни один подранок не уходил, ни один!

Иду за Яриком, огибаем залив. В зеленом видна только спина. Она движется все медленнее и медленнее, совсем затихает на мгновение и вдруг – дикий прыжок, уши всплеснулись над головой. Хлопая по воде крыльями, из камышей вырывается кряква. Добиваю выстрелом. Ярик подплывает, берет «мягким прикусом» и подает добычу мне в руки. Он чрезвычайно доволен, чрезвычайно.

Великолепный утятник! Вот в чем был секрет Ярика. И как я не подумал, что у Лосского дача на Ладоге, и, значит, «опытные» охотники, что ходили с кобелем, стреляли уток, а я не догадался про это спросить. Утятник… Хорошо или плохо? Судите сами. Знаю, что многие охотятся с легавыми только на уток и этим довольны. Спорить не буду, но для меня легавая, не работающая по боровой птице, потерявшая свой главный талант и красоту – крепкую стойку, – опустившаяся собака.

Пыжик

– На шкурку смотришь? Шкурка сортная, а вот который год не сдаю, хочу на память чучело сделать. Выйдет ли только из сухой? Дорога мне эта куница. Садись, посумерничаем, я расскажу.

Есть у нас в Приильменской пойме дубовые рощи. Дубы высокие через всю лесную мелкоту прямо на Ильмень-озеро смотрят. А под ними – черемушины, рябинник, ивняк, крушина, – и все это хмелем перевито, вешней водой напоено; ветвится, кустится, человеку не пройти, хоть ползи. Подальше от берега редкое свидание – дуб с елкой встречаются. Вот тут-то и любит у нас проживать куница.

В ту осень пошел моему Пыжику третий год. Белок побил я с ним немало, трех енотов добыл, а вот куницу он понять не хотел. Следа не принимает, на сидящую не лает. Лайка кровная – отец добрый охотник, мать знаменитая куничница, а сын, выходит, не удался.

Погода была мягкая, порошки выпадали часто. Накануне того дня обошел я одну куницу большим кругом – километров десять.

Наутро выходим с Пыжиком на промысел, пороша свежая, чистая. Не долго ходили по окладу, прямо на разорванного рябчика напали и от него след куничий парной. Нюхнул Пыжик, отошел, ножку поднял, на носу нашлепка снежная, глаз пустой, – дурак дураком. А уж красавец какой – не налюбуешься: хвост бубликом, уши как шилья торчат, черная шерсть лоснится, галстучек снега белее… Тьфу!

Пошел я следом. Долго ли, коротко ли шел через пенья, коренья да колодины, сквозь сучье да прутье, то по следу, то по посорке, а то и по охотничьему нюху, – пришел ко пню. Дальше следа нет. Пень высокий, метров пять, и наверху дупло. Подрубил я пень. Пыжика за ошейник взял, чтобы он под падающую деревину не попал, и спихнул пень острой жердиной. Выскочила из снега куница. Пыжик за ней, она на уход. Танцует красавец мой кругом, а зубом не берет. Подеревилась куница – пошла верхом. Пыжик ко мне вернулся, хвостом по спине елозит – похвали, хозяин.

Нашли мы эту куницу на другой день к вечеру. Собственно, нашел-то я, а Пыжик ходил вольноопределяющимся и белок искал. Пень – больше того, и дупло высоко. Дело к вечеру, вижу, не управиться мне засветло, надо закрыть зверя. Вырубил жердину, конец заострил, примерился – коротковата. Связал две жердины вместе, дотянулся, острым концом в дупло попал, повисли жерди. Вторую таким же манером воткнул, дело сделано. Не уйдет куница до утра.

Наутро подходим – от пня след тянется. Подгрызлась, окаянная, ушла. Опять погоня началась через пенья да коренья. Верхом идет куница по сукам, низом по прутнякам да по снежным пещеркам.

Долго нас таскала куница по лесной чаще и привела к елке, не елка – маяк. Внизу сучьев нет, в середине не проглядишь, а у вершины гайно[28]28
  Гайно – гнездо.


[Закрыть] беличье. Постучал топориком по стволу – ничего, снег да мох серый валится. Выстрелил в гайно раз, другой – тишина, ни шороха, ни движенья.

Ветерок тут пошел, кухта с деревьев сыплется. Думаю, прозевал след, присыпало его где-нибудь. Надо уходить. Только топор за пояс устроил и пошел от елки, слышу, Пыжик тявкнул разок, потом другой. Подхожу. Моя собачка под елью снег нюхает. Что за притча? Посмотрел поближе – капельки крови на снегу. Ах ты мой дорогой, не дал уйти от добычи!

Живо срубил я козелки – елку с обрубленными сучьями, приставил ее к большой ели и добрался до гнезда. Там она и лежала, вот эта куница, уже мертвая.

Ты думаешь – и все? Нет. Побрели мы к дому. Сумерки уже, я иду довольный-предовольный: как же, по кунице голос дал Пыжик! А он по лесу так и чешет, промелькнет, и нету. Красавец и, может быть, не совсем дурак.

Слышу – залаял. И вот пошел разливаться, так и рубит, так и рубит, да с визгом. Подхожу… На голой ветке у ствола черный комок – куница! Заметила меня и пошла верхом на уход. Да не тут-то было. Пыжик за ней, где броском, где торчком на задних лапах. Опять посадил. Взял я и эту желтогорлую злючку. И пошла у нас с Пыжиком с той поры охота. В феврале я как хрустнул пачкой куньих шкурок на прилавке, сразу договору конец, а приемщик удивляется, видать, прослышан был о моей печали.

– Вот, – говорит, – охотник так охотник, с негодной собачонкой, а сколько куниц добыл.

– Сам ты, – говорю, – негодный. Про моего Пыжика так говоришь, а я за него теперь золота не возьму!