Текст книги "Секрет Ярика"

Автор книги: Алексей Ливеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

«У нас так принято»

– А скажите, пожалуйста, если перед собакой выскочат сразу два зайца, которого она погонит: правого или левого?

– Это очень опасный случай, – без улыбки отвечает Александр Александрович. – Если зайцы поднялись одновременно и на одинаковом расстоянии, горячая гончая может разорваться пополам!

Константин Николаевич, заметив, что его друг начинает раздражаться, сладко потянулся и сквозь не очень натуральный зевок пробасил:

– Спать пора, народы. Завтра еще до света поднимемся. Пойдем-ка, Саша, на погоду посмотрим.

Под фонарем, крутясь, поблескивала мельчайшая изморось. Влажный воздух был напоен сладковатым запахом палых осиновых листьев. Услышав шаги охотников, в сарайчике заскулили собаки.

– Саша, не сердись, что они тебе такой допрос учинили. Я сказал, что цена подходит, привезу друга, сведущего человека, пусть послушает собак, как скажет, так и будет – куплю или не куплю. Вот и щупали, что, мол, за эксперт.

– Терпеть не могу собачьих барышников!

– Почему барышники? Народ неплохой. Охотники и гончатники заядлые. Ивану Ивановичу понадобилось крышу на доме перекрыть. Расход большой. А у меня так подошло: отпуск на весь ноябрь и премию дали.

– Я, Костя, не против, что собак покупаешь. Рад, что ты охотой увлекся. Сколько тебя, еще молодого, в охоту втягивал? Не получалось. Теперь Анна твоя говорит: «Костя каждый выходной в лесу». А торговлю собаками не люблю, в жизни ни одну не продал. Какая ни на есть – пусть живет. Если плохая – чаще всего сам охотник виноват.

– Смех был, когда я вас познакомил! Сели за стол и вроде обнюхиваться начали…

– Похоже. Тем более, один из них явно на собаку смахивает. Уши большие, лопушками, губы толстые, спереди сжатые, а сбоку посмотреть – зубы видны, как скалится.

– Это Илья Андреевич.

– Второй – маленький, унылый, носик пуговкой, глазки мышиные.

– Это Иван Иванович.

– Он меня больше всего допекал. И всё свое: «У нас так принято. Говорите так, а у нас иначе… И это не по-нашему!» Вроде намека – не суйся в наши дела.

Детским голосом пропела электричка и, притормаживая, простучала колесами за забором. На светлом экране окна появилась тень человека с ружьем.

– Еще охотники подвалили. Надо завтра встать пораньше и отойти подальше.

Константин Николаевич зябко повел плечами:

– Холодно становится, пойдем в дом!

Вышли рано. Иван Иванович не преминул заметить:

– У нас так принято: света нет, а мы в лесу! Не то что городские егеря – до полдня спят.

Только после часа ходьбы настолько посветлело, что Александр Александрович мог разглядеть собак. Выжлец ладный, с хорошей костью, одет нарядно. Только морда совсем седая, глаза поголубели; наверно, и зубов мало осталось. Выжловка молодая. Прекрасная голова: сухая, в хорошем русском типе. Чистые ноги. Жидковата немного. Это ничего, после щенков раздастся…

Первого зайца взяли почти без гона. Смычок[4]4
  Смычок – пара гончих.


[Закрыть] дружно помкнул[5]5
  Помкнуть (по-зрячему) – погнать, заметив глазами, а не только носом след.


[Закрыть] – далеко впереди заяц с подъема пошел прямо на цепь охотников. Александр Александрович видел, как его друг, видимо издалека заметив зайца, приготовился и неподвижно стоял, ожидая. «Научился, знает, что, чуть пошевелись, сучком тресни, кинется заяц в сторону за кусты да кочки, только его и видели».

Глухо хлопнул выстрел.

– Саша! Слышал, какие голоса у собак? И заяц недолго жил.

– Очень жалко, что недолго, – гона не послушали. Ладно, кричи: «Дошел!»

– Дошел! Дошел!

– Да не так, надо протяжно. В лесу слов не понять: «дошел», «пошел»… Надо называть собак резко, отрывисто, а «дошел» кричать протяжно.

– Доше-е-л! Доше-е-л!

Солнце перевалило за полдень, когда в заболоченном лиственном лесу гончие столкнули второго зайца и горячо погнали. Александр Александрович поднялся на бугорок у фундамента старого хутора.

Днепр отдавал басистый голос скуповато и мерно: «Ах! Ах!» Висла лила и лила голос взахлеб, как непрерывную ноту, примолкая только на сколах.

Гон шел небольшими и правильными кругами по низине, где остались охотники. Удивительно было, что заяц, петляя, не наскочил еще на стрелков… Видимо, там очень плотное место: кусты, кочки, тростник.

Гончие скололись. Белоигганный зайчишка резко выкатился из тальника, пробежал полем, вернулся своим следом – сдвоил, прыгнул в сторону – скинулся и опять исчез.

Александр Александрович внимательно наблюдал.

Вот показалась Висла. Пересекла заячий след, вернулась по кромке кустов, где беляк скинулся, и молча побежала дальше. Что же это такое? Заяц был тут, след парной, а она даже не задержалась на нем, голоса не отдала. Вот скачет Днепр. Интересно, что этот покажет? Может быть, заяц мне почудился?..

Ай да старик! Не дошел до следа шагов пять-шесть, свернул по ходу зайца и погнал полным голосом. Тотчас в стороне залилась, пошла наперерез Висла. Так вот в чем дело! Похоже, что у нее совсем нет чутья. Бывает такое, чаще всего после чумы. Теперь она гонит на веру, по голосу Днепра. Какой же это смычок? Что с ним будет через год, когда Днепр сядет на ноги[6]6
  Сядет на ноги – так охотники говорят о собаке с поврежденными ногами или при сильной усталости.


[Закрыть]? Кто будет гонять? Бесчутая Висла?

Александр Александрович пошел на удаляющийся гон. Заяц покружился на дальних вырубках и опять вернулся.

«Странный случай, очень странный. Допустить, что хозяева ничего не знают? Не может быть, охотники они дельные. Что же тогда?»

Александр Александрович задумчиво бродил по чавкающим и путаным тропинкам.

Встреча с Иваном Ивановичем произошла неожиданно. Охотники шли навстречу по узенькой дорожке, повернув головы в сторону недалекого гона, и сошлись грудь в грудь.

– Висла давно чумилась? – без всякого вступления спросил Александр Александрович.

– Давно.

– Тяжелая была чума?

– Очень.

Уходя, Иван Иванович обернулся, поднял скорбные совиные брови, наморщил пуговку носа и внимательно посмотрел вслед Александру Александровичу.

Большое и неяркое солнце перевалило на закатную сторону, когда Александр Александрович вернулся на полянку у старого хутора.

Гон приблизился. Беляк показался на соседнем холме и спустился по дороге в овражек. Ясно, что сейчас прискачет прямо к ногам. Ага! Ладно, устроим сейчас маленькое представление.

Рискованно, конечно, если промахнешься и заяц уйдет, – такого от охотников наслушаешься, всю жизнь не забудешь.

Александр Александрович перевел предохранитель и поднял ружье к плечу.

Показались заячьи уши, потом и он сам. Ближе и ближе. Место совершенно чистое, ружье надежное. Слышно, как стучит кровь в ушах, как шуршат по траве заячьи лапы.

Заяц сел рядом с недвижным охотником и, поводя отороченными белой шерсткой ушами, слушал гон.

Александр Александрович улыбнулся: «Фотографа бы сюда», погасил улыбку и закричал громко и протяжно:

– Доше-е-л! Доше-е-л!

Беляк прыгнул, как подброшенный пружиной, и, частя длиннющими ногами, стал набирать ход. Десять, двадцать, сорок шагов… Не отрывая щеки от приклада, Александр Александрович еще раз, как можно спокойней закричал: «Доше-е-л!» – и плавно нажал на спуск…

На бугор поднялись охотники. Они молча смотрели, как Александр Александрович потрошил заячью тушку, укрепив ее в развилине березки.

Первым не выдержал Иван Иванович:

– Скажите, пожалуйста, как это получилось, что вы сначала несколько раз крикнули «Дошел», а потом стреляли?

Александр Александрович вынул из рюкзака полиэтиленовый мешок, опустил в него тушку и спокойно ответил:

– У нас так принято! Я сначала крикнул, а потом стрелял. Заяц шел по-чистому, дело верное, я и поторопился крикнуть, чтобы вы зря в болоте не стояли…

Домой шли в сумерках. Илья Андреевич вел смычок.

Собаки нажгли ноги, натягивали поводок, не хотели идти через дорожные лужи. Александр Александрович, устало хлюпая по вязкой грязи, услышал позади себя:

– Мы подумали, Константин Николаевич, пораскинули так и сяк. Нет, не подходят вам эти собаки. Вам на годы надо, а Днепр староват, к Висле другого в пару подобрать трудно…

Недолгое счастье

Федор Иванович рано утром ушел в соседнюю деревню, по просьбе сестры подкрепить стропила. Ей шифер привезли; будут крыть прямо по дранке.

После обеда – обед у нас в деревне рано, не как в городе, – Федшиха вышла за околицу. Заслонясь от солнца ладонью, настойчиво и терпеливо смотрела вдаль, на тот кусок дороги, что идет по полевому бугру и виден из деревни. Ответила мне:

– Доброе утро! Федора жду. В Красной Горе, в помочи. Обязательно угостится.

Рост у Федшихи богатырский, кость широкая, ноги под стать – когда ходит босиком, то будто в новых больших лаптях. Сейчас с ладонью у бровей похожа на былинного богатыря в известной картине Виктора Васнецова.

В противоположность Федшихе ее муж низкоросл, беден костью, и только сильно лысеющая голова, посаженная прямо на плечи, удивляет размерами. Лицо располагающее, приветливое, с добрыми карими глазами. К жизни Федор Иванович относится горячо, заинтересованно, отсюда, очевидно, и любимая приговорочка: «Ужасное дело».

Живут супруги хорошо, согласно. В одном расходятся – в деликатном вопросе о водке. Федор считает вино бесспорным благом, данным от природы, от Бога, таким, как хлеб, вода, молоко, мясо и прочие натуральные продукты. Естественно, чем их больше – тем лучше. Приятелям говорит: «Не пить – зачем жить». Справедливости ради надо сказать, что ума он не пропивает, работает много, толково, хозяйство держит в порядке. Что касается меры, то знает ее плохо. Частенько, приняв хмельное, после громких песен и разговоров засыпает за столом, а если случится крепко выпить в соседней деревне, непременно идет домой. Не рассчитав силы, отдыхает по дороге, приникнув, как и полагается русскому человеку, к матери-земле, даже если она по сезону укрыта снегом.

Федшиха решительно не согласна с таким порядком, предотвратить не может, или не считает себя вправе, но зорко следит за последствиями. Если Федор долго не приходит из соседней деревни, выпрашивает лошадь, запрягает и едет навстречу. Обнаружив супруга, почивающего на обочине, легко грузит его на телегу на предусмотрительно прихваченное из конюшни сено и привозит домой.

К концу дня я вышел за околицу подышать полем и послушать вечер. Солнце еще не село. Некошеные луга удивляли и радовали красками цветущего разнотравья. Белые, синие, красные, желтые головки светились поодиночке и островками. Аромат луга усиливался, густел в недвижности и прохладе вечера. Можно стать на колени, склонить голову к пологу травы и дышать, как пить, благоуханный воздух.

В тишине сутемок только скрипучий голос коростеля: «кржек! кржек! кржек!» И был он как колотушка ночного сторожа, что в давние годы покоила сон деревни и по-смешному отпугивала злого человека.

По дороге навстречу – Федор Иванович. Лицом светел. Без шапки, ворот расстегнут, на брюках и пиджаке следы неоднократного отдыха на глинистой обочине. В руках веревка, веревку тянет небольшая лохматая собачонка. Рыженькая, одно ухо вверх, другое вниз, глаза как черные пуговицы. Собачка ведет посредине дороги. Сложнее путь у Федора Ивановича. Увидел меня, обрадовался, резко присел на траву и фазу:

– Леня! Погляди, пожалуйста, ты охотник, понимаешь. Собака ужасной породы и рыжая. Мне рыжие ко двору: корова, куры вроде и кот окончательно рыжий. Черных терпеть ненавижу! Видишь ее?

– Вижу.

– Сколько лет мечтал завести собаку, все никак не получалось. Туг подстатило. Сестре зять из города привез. Ей ни к чему. «Отдай, ради бога». Уговорил, отдала. Признала меня, видел, в новый дом так и тащит, так и тащит.

Я помог Федору Ивановичу закурить, одобрил собачонку – приятная, глаз веселый.

Обрадовал приятеля. Он склонился ко мне рывком, заявил значительно:

– Собака – друг человека. Бусок охотницкой породы – они не кусаются. Ни в жисть! И правильно, не имеют полного права… человека. В лагерях фашисты держали овчарок, большие, как телята. На людей травили. Ужасное дело! Эта не такая. Бусок! Бусок! Иди ко мне. Ну, подь сюда! Видишь? Все понимает. Ласковый, его по спинке рукой подрачишь, он и вовсе вверх брюхом. А строгий. Такие, если кто в пустую квартиру зайдет, пустить пустят, выйти никак – р-р-ры! Жди, пока хозяева придут. Вот я и с собакой.

Федор Иванович счастливо и глубоко вздохнул, уронил папиросу в мокрую траву, достал новую, долго закуривал, хитро прищурил глаза и понизил голос:

– Ты в кладовке у меня ружье видел?

– Видел.

– У братана мне подарено, давно. Сколь лет висит без последствий. Я охотник. Ей-богу! Отец еще на полевиков, на зайцев учил, и по белке ходили. Почему не занимался? Со-о-баки не было! Вот! Теперь пойми, с такой собакой все утки мои и зайцы мои…

– Жена не заругает?

– Мария? Что ты! Я поясню – дом караулить надо? Надо. На питание всего ничего. Сестра сказала, ест мало – хлеба корку да молока плеснешь, как коту, в блюдечко.

Собачонка заскулила, завертела хвостом. Федор Иванович встал, пристрожил собаку:

– Ты хвостом не вили, не вили хвостом. Скажи прямо: «Пора домой, припозднились мы, да еще выпивши». Ужасное дело! Пошли.

Утром я встретил Федора Ивановича в поле. Он шел поглядеть, не пора ли косить, хоть там, где повыше трава. Приятель мой чистенький, в новой рубашке с непомерно высоким воротом, на пиджаке ни пятнышка, на голове взамен временно утраченной – парадная шляпа из соломки, широкополая, как у артистов кубинского ансамбля.

– Здорово, Леня!

– Здорово! Как Бусок?

– Выпустил его, раненько еще. Ушел… Ужасное дело! Ну ты суди, зачем мне собака?

Убивец

Отец умер. Пережили трудно. Жизнь продолжалась. Дома все как было. Мама уходила рано в больницу. Коля – в институт. Обедали вместе. Мама мыла посуду, Коля шел во двор разметать снег, чистить вольеру, кормить отцовских собак – смычок англорусов: Бубен и Флейта. На охоту Коля перестал ездить. Стали заходить знакомые охотники – торговали собак. Мама отказывала: «Пусть живут, муж их любил». С кормежкой просто было: каждый день из соседней столовой уборщица приносила ведро остатков.

Год прошел. За несколько дней до открытия охоты навестил Сергей Иванович, друг отца, полковник, страстный охотник. Говорил, что охотничьим собакам невозможно не работать, не бывать в лесу. И Коле бы полезно отдохнуть, вспомнить, что на свете есть такое прекрасное и завлекательное дело, как охота.

Мать не возражала. Коля согласился.

Сергей Иванович вел машину уверенно, на большой скорости. Не оборачиваясь к заднему сиденью, где расположился Коля с собаками, рассказывал:

– База хорошая, егерь человек неприятный, угрюмый, себе на уме. Живет барином: корова, овцы, поросенок, куры, гуси. Лошадь казенная – по нашему времени – богатство: огород соседке вспахал или проехал – пол-литра, дров привез кому – того больше. Куркуль, чистый куркуль. На охоту не сопровождает, будто ноги болят. Начальство его терпит, держит: молодые-то в егеря не идут – не престижно. Ему, егерю, служба нужна, чтобы к хозяйству не придирались, а на охотников ему… с высокого дерева. И все равно, – продолжал Сергей Иванович, – уверен, есть круг знакомых охотников, выгодных, тех – и сопроводит, и в багажник картошки положит, свининки. Живет как бог: все у него свое – и молоко, и грибок, и капустка квашеная, и жена молодая! – Тут Сергей Иванович рассмеялся и вдруг сердито добавил: Вообще эти так называемые охотбазы – сплошное недоразумение, и понятно почему. Рассчитаны они на сотни, может быть, на тысячи – охотников у нас много больше. Ездят туда в первую очередь знакомые или важные, нужные. В результате – великое пьянство и развращение егерей. Каждый с бутылкой, угощает, настаивает. Тут и святой сопьется. Егеря не знают, что делается в лесу, сколько у них выводков. Некогда им ходить, да и не хочется. А вазовские казенные собаки? Хорошо, если живы и не больны. И все равно – гончие не гонят, а легавые гоняют самозабвенно. И егерей нельзя винить. К примеру, в нашей путевке написано «с сопровождением», а егерь – пусть и зря ссылается на ноги – с базы уйти не может: жена работает, приедут люди – им и двери открыть некому. И не поехал бы я сюда, да был с легавой по дупелям, другой раз по вальдшнепам – и каждый раз поднимал несколько зайцев. Много их здесь, прямо сила!

Коля слушал, молчал.

Машина свернула с проселка на грязную деревенскую дорогу и остановилась у большого, обшитого вагонкой и крытого шифером дома. За высоким дощатым забором лаяли собаки. От калитки к крыльцу шла вымощенная кирпичом дорожка.

Дверь открыл освещенный сзади, невидимый лицом, большой – прямо великан – человек. Не поздоровался, взял у Коли из рук поводок смычка, сказал: «Пойдемте, собак устроим, – и Сергею Ивановичу: – Проходите в прихожую». За ситцевой перегородкой в кухне злобно рычала собака, скорее всего немецкая овчарка. Кто-то ее там держал, успокаивал.

Егерь проводил Колю через застекленную, чисто вымытую веранду во двор. Вдоль забора три вольеры с дощатыми полами и утепленными будками. Средняя свободна. Там и заперли смычок. С одной стороны потянулась нюхаться через сетку породная почти чисто-багряная со светлыми подласинами выжловка, с другой – ворчал, не подходя к сетке, крупный трехколерный сеттер.

– Свои? – спросил Коля.

– Казенные.

Бубен и Флейта еще не успокоились, прыгали на сетчатую дверку. Егерь задержался у вольеры, смотрел внимательно, сказал:

– Красивые собаки, по типу скорее всего от Чаусовских, у него такие крупные пегие были. Работают? Тела многовато.

Коля с удовольствием похвастался:

– Два диплома первой – в смычке. В одиночку у Флейты первый, у Бубна – второй и третий.

Про тело ничего не сказал. Конечно, засиделись собаки, но не хотелось рассказывать про семейное.

В приезжей шесть аккуратно заправленных кроватей, у каждой тумбочка и стул. Общий стол, на нем графин с водой, стаканы и накрытый дорожкой старенький радиоприемник. На стенах плакаты: «Берегите лес», «Профили хищных птиц» и «Правила безопасности на охоте». «Правила» подкреплены жуткими примерами: в облаках ружейного дыма валятся обильно окровавленные охотники.

Сергей Иванович уже разобрал рюкзак и вынимал из обитых бархатом отсеков деревянного полированного ящика части ружья в замшевых чехлах. Каких только приспособлений не было в ящике: шомпола – разборный длинный и особый короткий, щетки, протирочки, пузырьки со смазками. Коле неловко стало, как вспомнил свою давно не чищенную ижевку. Попросил посмотреть ружье. Сергей Иванович согласился охотно, собрал, протянул Коле редкостный бокфлинт Лебо двадцатого калибра в прекрасном состоянии: «Представь, купил недавно, послевоенный, малострелянный, практически новый».

Позвали к ужину. Сергей Иванович вытащил из кармана рюкзака флягу, захватил два мешочка: один с тем, что нужно на холод, другой с закуской – и пошел к столу. У Коли были спеченные мамой в дорогу пирожки с капустой.

В первой комнате накрыт стол. Клетчатая скатерть предусмотрительно забрана пластикатовой пленкой. В мисочках квашеная капуста и соленые грибы, на деревянной тарелке нарезанный хлеб домашней выпечки. Против каждого из трех приборов – пустая стопка.

Егерь вышел из кухни, жестом пригласил садиться. Хозяйка принесла блюдо горячей картошки, сваренной в мундире, и, не задерживаясь, ушла. Коля успел заметить снежно-белые, не седые, волосы, лежащие на плечах, и, несмотря на высокий рост, складную фигуру. Заметил еще, что она много моложе мужа.

Егерь сказал:

– Ешьте, пожалуйста, – показал рукой на кухню, – я уже.

От коньяка не отказался, выпил стопку и решительно отставил ее в сторону:

– Нельзя – ноги.

При ярком свете подвешенной к потолку лампы Коля с интересом, но украдкой разглядывал собеседника, если так можно назвать упорно молчавшего человека. Тяжелая округлая голова, широченные плечи, огромный рост. Пепельные густые волосы, окладистая борода, черная с седым подседом. Коля от отца слыхал, что характер человека лучше всего угадывается по глазам и рту. Рот был почти не виден в волосяной заросли; глаза печальные, строгие, и только морщины-лучики в уголках показывали, что они когда-то смеялись. Надеть бы на этого человека круглую барашковую шапку – получился бы Ермак Тимофеевич.

Егерь не закусил, робко, как бы смущаясь, вынул из одного кармана деревянный ящичек-табакерку, из другого – аккуратно сложенный темно-красный платок. Постучал пальцем по крышечке, поставил левую кисть ребром, поднял на ней большой палец и в образовавшуюся у корня лунку насыпал щепотку темного порошка, зажал одну ноздрю, приложил нос к лунке, резко втянул воздух. Ту же операцию проделал с другой ноздрей. Из глаза его капнула слеза, он встал, отошел в сторону и, приложив к лицу красный платок, два раза с видимым удовольствием чихнул. Сказал: «Извиняюсь» – и вернулся к столу. Заметив удивленные взгляды охотников, развел руками:

– Так мои деды-кержаки Бога обманывали. Табакурство по их старой вере запрещалось, а нюхать – вроде и не курить. Баловались нюхательным табачком. Через отца и мне привычка.

Сергей Иванович, красный, добрый после двух стопок, расспрашивал:

– Какое удовольствие? Что за табак? Дайте-ка посмотреть табакерку.

Егерь отвечал:

– Табак особый, обязательно с мятой, мелкий, сильно растертый, не сырой и не слишком сухой. Удовольствие? Вроде как от курева, главное, конечно, привычка.

Коля отказался от третьей стопки, налег на картошку с солеными, обильно политыми сметаной волнушками. Ему было очень хорошо в непривычной, точнее, забытой им деревенской обстановке, в компании с охотниками. Интересен, почти загадочен был егерь. Приятен Сергей Иванович. От отца еще слышал, что он дельный и страстный охотник. И верно, как поглядеть – все у него предусмотрено, все ладно да складно. Даже к столу он вынес не обычные в поездках сыры да консервы, привез пирожки с рисом и красной рыбой, охотничьи сосиски, холодную буженину, даже хлеб какой-то особый, кисло-сладкий, и в футлярчике раскладные вилка и ножик, и коньячная фляга обшита сукном, и пробка у нее – та же рюмочка.

Сидел Сергей Иванович за столом в нарядном новом свитере и привезенных из дома теплых туфлях из оленьего камуса. Чуть седоватый, красивый, представительный.

Правда, Коля вспомнил, что отец говаривал: «Три вещи не употребляют охотники: охотничьи топорики, охотничьи сосиски и охотничью водку».

Тревожило Колю, что Сергей Иванович пьет стопку за стопкой. Старался отвлечь его разговором о собаках, об охоте. Егерь молчал по-прежнему и, только когда дело дошло до того, куда завтра идти, вступил в разговор:

– Мой совет: как выйдете из деревни на проселок, направляйтесь направо, в сойкинские мелоча, или прямо через поле на старые покосы. Заяц там есть, и он местовой – там и гон пойдет. Налево не ходите. Ни в коем случае!

– Что там? – поинтересовался Сергей Иванович. – Болото?

– Нет, места сухие, отьемистые и для гона удобные: перемычки, дорожки, просеки, но нельзя – там убивец.

– Что? Что? – в один голос воскликнули охотники.

– Убивец, – четко и значительно повторил егерь и нахмурился.

– Какой убивец? Убийца? Кого?

– Да. Видите ли, налево, сразу после сосновой гривы, низина, в ней живет русак. Не много у нас их, больше беляки, – этот живет.

– Ну и что? – раскатисто рассмеялся Сергей Иванович. – Прекрасно, собаки надежные, давно мечтаю погонять русачка.

– Нельзя, – досадливо настаивал егерь, – собак погубите.

– Ничего не понимаю. А ты, Коля?

– Пока неясно.

– Хорошо, скажу. А вы хотите верьте, хотите нет. Этот русак под гоном ходит в полях между нашей деревней и Красницами. Если собаки липкие, сказать, вязкие, надоедят ему, тогда правит прямиком на железную дорогу и дует по ней долго. Поезда у нас часто, он-то соскочит, собаки могут попасть. В прошлую осень у приезжих выжловка-эстонка погибла, через две недели – смычок русских, обе собаки: выжлеца пополам, выжловке две ноги; хозяин пристрелил. И так не первый год.

– Уж непременно и пойдет, – усомнился Сергей Иванович. – Пугаете вы нас, Федор Федорович.

– Как хотите – дело ваше.

Захрипели настенные часы, из дверцы вышла и звонко определила час кукушка. Федор Федорович – теперь Коля знал, как зовут егеря, – принес из кухни самовар. Хозяйка убрала со стола, принесла очень чистые стаканы с блюдечками и сахарницу, ушла в спальню. За ней из кухни, мягко ступая, мимо стола прошла крупная породная лайка, вежливо поерзала по спине круто завитым калачиком хвоста, приподняла губу, когда Коля протянул руку погладить.

Сергей Иванович, распаренный, хмельной, был в благодушном настроении, спросил, чуть растягивая слова:

– Федор Федорович, а вы на охоту ходите?

– Нет. Молодым много занимался. Я ведь из Сибири. Месяцами по тайге ружьишко таскал. Здесь остался – отошел.

– Почему?

– И там-то зверя и птицы год от году меньше. Здесь совсем бедно, пустые леса. Бьешь, думаешь – не последний ли? – жалко. И ноги все хуже и хуже.

– Что с ногами? Ревматизм?

– Осколком под Нарвой: одним – обе. Питание кровью нарушено; так вроде кости и мясо на месте – ходить не пускают, больно.

– Зачем же лайку держите?

– Приблудная она. Приезжие в лесу нечаянно ранили и бросили. Приползла через три дня на двор. Жена выходила. Так и живет. Спать пойдете?

– Рано еще. У вас какой-нибудь музыки нет? Кажется, в приезжей патефон?

– Ломаный: пружину перекрутили. И пластинки все царапаные: выпьют и ставят как попало. Сейчас я свой проигрыватель… Пейте чай, сами наливайте.

Коле было хорошо. «И как я мог так долго не ездить на охоту? Завтра набросим смычок, послушаем гон, увидим зайцев. Только бы не промахнуться! И если возьму, привезу домой – мама будет довольна. Давно в нашем доме дичины не было. Федор Федорович интересный тип. Верно ли говорит Сергей Иванович, что хапуга, куркуль и на охоту наплевать? Впрочем, он больше знает, часто бывает на базах. А собаки в вольере ухоженные, чистые, здоровые, сытые».

Егерь принес проигрыватель, перебрал несколько пластинок, поставил. Удивительный и знакомый голос наполнил, как залил, комнату: «На нивы желтые нисходит тишина. В остывшем воздухе от меркнущих селений дрожа несется звон…» Кажется, Чайковский?.. «Душа моя полна разлукою с тобой и горьких сожалений».

«Как это может быть? Как получается, что в одной певучей фразе, даже в одной ноте – и тоска прямо нечеловеческая, и ликование?» Коля вторил про себя и слова и мотив, и казалось ему, что это про него, про его жизнь. «…Но что внутри себя я затаил сурово». Комок подкатил к горлу.

Рычажок со стуком подскочил, музыка смолкла. «Жалко. Попросить поставить еще раз?»

Сергей Иванович слушал плохо. Сказал:

– Пригласите хозяйку, пусть посидит с нами. Считает ниже достоинства? Пренебрегает?

Федор Федорович ответил вполголоса:

– Спит она, завтра на ферму, рано…

Подошел к часам с кукушкой и потянул цепочку. Сергей Иванович пожал плечами, встал, чуть пошатнулся и пошел к выходной двери. Егерь проводил.

Трудно было угадать, будет ли в этот день солнце или оно, скрытое в густейшем утреннем тумане, останется за хмарью осеннего короткого дня. Но солнце показалось, сначала белесым неясным кругом, потом, расталкивая и угоняя тучи, воссияло на чистом бледно-голубом небе.

Сергей Иванович, высокий, сухощавый, но с небольшим брюшком, вышагивал впереди. За ним Коля с трудом сдерживал засидевшихся, крепко тянущих собак. И опять он с удовольствием и легкой завистью посматривал на своего спутника и руководителя: «Перекидывает ружье с плеча на руку – бокфлинт Лебо без антапок[7]7
  Антапки – скобки на стволе ружья для крепления погона (ремня).


[Закрыть], – пижонит или не успел отдать приделать? Под легкой, с расстегнутой молнией непромокайкой – жилет-патронташ. На голове по заказу сшитая защитного цвета шапка с длинным козырьком и металлическим значком на тулье – поющий глухарь. На ногах высокие, подвернутые под коленями сапоги с ярко-желтыми головками. Сказал: «Ношу только японские, наши дубовые, тяжелые, и подъем на жабью лапу, даже с тонкой портянкой нога не лезет».

Сергей Иванович вышел на проселок, оглянулся на деревню и круто повернул налево.

– Постойте, – остановил его Коля, – егерь сказал налево не ходить.

Сергей Иванович подмигнул, махнул рукой в левую сторону, пояснил:

– Дураков нет. Куда егеря говорят нельзя – там и заяц. Дело известное – берегут для дружков. Идем, идем! Меня на таком деле не проведешь – стреляный воробей.

Коле и неприятно стало, и подумалось: «Может быть, он и прав?»

В высокоствольном сосняке сошли на тропку. Как хорошо, замечательно хорошо в лесу в ясное утро предзимья. Ноги в толстых шерстяных носках и новых резиновых сапогах смело разгребают воду в редких на песчаной дороге лужах, мягко ступают по ковру старой хвои. Тепло, даже жарко в туго подпоясанном патронташем ватнике и непривычной еще теплой шапке.

Запах земли! Земли – не городской, придавленной камнем, – открытой, и не летней, обильно расточающей ароматы цветов и живой зелени. Нет, осенний, тонкий запах земли, испуганной ночными холодами. Воздух напоен влагой и запахами хвои, древесного тлена и грибной прели. Хочется вдохнуть глубоко-глубоко и задержать выдох, как глоток ключевой воды.

Звуки земли: шорох шагов, шелест хвойных веток, стукоток дятла, уютное попискивание синиц, – все негромкое, приглушенное, как ватой обернутое.

Краски земли: темная зелень сосновых вершин, масляная желтизна стройных стволов, блеклое золото палых листьев, четкая графика безлистных берез в прозрачности и голубизне неба.

Все это щедро дарит лес тому, кто пришел к нему не гулять равнодушно, а с каким-нибудь делом, пусть по-городски и не очень важным, но близким лесной жизни.

Как хорошо! Коля решил, что теперь будет ездить на охоту каждую субботу, ни одной не пропустит до глубокого снега. Нетерпеливо отстегнул ошейники: «Арря-арря! Полазь, собаченьки!»

Смычок кинулся в полаз резвыми ногами и скрылся из глаз. Охотники зарядили ружья и, не горячо порская[8]8
  Порская – покрикивая.


[Закрыть], пошли тропиной. И не долго шли. Видимо, наскочили собаки прямо на лежку. Сергей Иванович побежал на голоса: Коля остался на дорожке, снял с плеча ружье, ткнул предохранитель. Яркая помычка[9]9
  Помычка – подъем зверя.


[Закрыть] сменилась ровным, уверенным гоном. Заяц шел малым кругом. Коля стоял, слушал.

«Отец назвал щенков Бубен и Флейта. Как угадать, какие будут голоса у взрослых? Назовут щенка Свирелью, вырастет, окажется у нее чуть не башур-бас. У отца получилось, и все же не точно. Выжлец равномерно, неторопко отдает громкий доносчивый голос: „Ба-у-у! Ба-у-у!“ – с оттяжкой, будто бьет колотушкой в большой гулкий барабан. Флейта частит, но не посвистывает, как полагалось бы по кличке, нет, гораздо ниже, похоже на фагот».

Гон приближался. Коля уже посматривал понизу влево-вправо, как грохнул выстрел неподалеку. «До-ше-ел! До-ше-ел!» Смычок доганивал, смолк. Сергей Иванович, довольный, веселый, вынес на тропину прибылого голубоспинного беляка, посмотрел на часы: двадцать две минуты – нормально. Почин дороже денег.

Зайца держал за ноги еще живого. Белячишка сучил передними ногами, пытался поднять голову, озирался дико, Коля отвернулся, крикнул: