Текст книги "Дети августа"

Автор книги: Алексей Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3. Добровольцы

Окурок уже думал, что новые хозяева о них забыли, когда явился один из тех двоих спутников Виктора, которые шли последними и носили камуфляж. Тот из них, который был кожей немного желтее и чем-то похож на Борманжинова. Но если тот был мелким и вертким, то этот – верзила будь здоров. Щеки как у бульдога и весу больше центнера. А кулаки такие, что лучше под них не попадать.

– Здоро҅во, мужики. Я Марат Нигматуллин. Командир «Черепа». Можно просто Марат. Вас ко мне прикрепили. Ты теперь сержант – сказал он Бобру, – а ты старшина, – это уже он Окурку. – Об этом распорядился лично Сам.

В разговорах между собой они называли «Сам» только одного человека – Виктора Иванова.

– Через три часа ждем вас всех на южном блокпосте. Бойцов мы запишем в отряд, а тебя, Дмитрий, хочет видеть Генерал.

С этими словами Нигматуллин их покинул. Он не дал никаких лычек, шевронов или погон. Может, выдадут позже, а может, еще не придумали. Все-таки это была не настоящая армия, как в прошлом. Хотя во всем остальном – почти как всамделишная.

Зато пришедшие с ним бойцы из службы Шонхора в замурзанных бушлатах принесли два мешка вещевого довольствия. Одежда, обувь, амуниция. Оружия пока тоже не давали. Им заведовал другой человек, со странным называнием «начвор».

Окурок сразу понял, что подсобные рабочие с этих грузовиков стояли на самом низу иерархии сахалинской орды, даже ниже «сестер», хотя их командир Шонхор и имел вес. Все остальные машины стали на прикол в ангарах и гаражах, а эти со своими дровяными двигателями (которые звались газогенераторными), работавшими на дармовом топливе, суетились как пчелки, а их экипажи выполняли всю черную работу.

Хотя им в помощь Борманжинов, уже не дожидаясь завтрашнего дня, начал привлекать местных – именно так вместо смешной баррикады меньше чем за сутки построили три бетонных блокпоста, пока небольших, но одинаковых.

Про «сестер» – тут разговор особый. Окурок только недавно заприметил среди орды женщин. Видимо, они ехали в кузовах и в дороге не высовывались. Их было около тридцати или сорока. Он так и не понял, были они сведены в отдельное подразделение или раскиданы по разным, но старшая у них определенно была – здоровая, коротко стриженная бабища по имени Ольга. Это были медсестры, врачихи, поварихи, обслуга. Но некоторые (а может, и все) вдобавок к этому владели оружием. У одной-двух он видел снайперские винтовки. Их знак представлял собой красный крест, лежащий на боку, как буква «Х». Не удивительно, что Димон сначала их не заметил. Одежда у них была мужская, мешковатая, волосы или коротко подстрижены, или убраны под шапки. Да и не все из них были симпатичны. Хотя «на вкус и цвет», да и на безрыбье, как известно…

В главный лагерь, который расположился в отселенной части деревни, захватив и территорию нефтебазы, «добровольцев» не пустили даже с их собственными стволами. К вопросам безопасности пришельцы подошли основательно – и на каждом въезде стоял пост с железной бытовкой для дежурных. Рядом спешно сооружались загородки из бетонных блоков с колючей проволокой. Ржавой, но такой же цепкой. Стоявшие там бойцы внимательно следили, кто куда ходит и ездит. Даже за своими.

К этому времени все рекруты были уже в сборе. Даже Комар, притащивший с собой винтовку СВД, которую он называл «Светочкой», и свой рюкзак, где явно нашлось место и парочке его любимых журналов.

Они остановились в опустевшей хате, где Окурок когда-то жил с матерью. Дом был так же убог и запущен, как и соседние – в последние годы старушка сильно болела, и ей было не до ремонта. А сам он мало ей помогал, пропадая целыми неделями – и понял он это только теперь. Крыша протекала, фундамент сыпался, полы кое-где сгнили, печь топить было почти невозможно, настолько велики были в ней щели.

С большим трудом почти двадцать человек набились в неказистое жилище.

– Я не понимаю, с каких это щей ты уже старшина, – опять завел свою шарманку Бобер, когда чужие ушли. – Я помог им Гогу захватить, а ты всего-то своих собутыльников собрал.

В ответ на это крестьяне и старатели разразились злорадным хохотом. А кто-то из стоявших позади бросил в Бобра гнилой капустной кочерыжкой. Еще один попытался поставить подножку, когда Бобер проходил мимо, и тот чудом не упал.

Бобер злился до бешенства, потому что стал вдруг подчиненным у того, кого считал ниже себя. Но резких слов сказать не мог. После того, как к Окурку подошло подкрепление в виде девятерых мужиков из Калачевки и еще шестерых без труда завербованных им бродяг-старателей с окраины Сталинграда, Бобер стал тише воды ниже травы. Потому что понимал – ему ничего не простили.

Мысль, что тому пора валить, Дмитрий популярно пытался донести до Бобра. И в этом ему помогали Семен, Леха-большой, Иваныч, Никифоров-старший и остальные, создавая бывшему сборщику дани обстановку такой моральной травли, чтоб ему в петлю залезть захотелось.

– Старшина, говоришь? А это потому, что они видят во мне эту… потенцию, – сказал Окурок, ухмыляясь и примеряя новые ботинки с высоким берцем. Даже росту малость прибавили. – Не, во: потенциал! А в тебе, видать, не разглядели.

Приятно было утереть нос этому гаденышу.

«Это потому, что они видят во мне воина, а в тебе жирную пиявку, – подумал он про себя. – Полезную пока еще, но которую всегда можно раздавить».

Когда они в очередной раз сделали Эдику гадость, подсунув табуретку со сломанной ножкой, так что тот грохнулся затылком об пол и чуть не убился, до Бобра наконец дошло, что ему тут не рады. Не сказав ни слова, он встал, развернулся и вышел за дверь, хлопнув ей со всей дури.

«Скатертью дорожка. Пусть валит в другой отряд. К этим чумазым, которые деревяшками машины топят, там ему место. А то здесь мы его пристрелим нечаянно».

А через пять минут, когда ржач, сопровождавший уход Бобра, еще не утих, в дверь зашел Мишка. Он угрюмо смотрел то на одного, то на другого взрослого рекрута, словно готовый в любой момент принять вызов и драться за уважение в новой стае. Он опасался, что смех адресован ему. Но его пока никто не задирал.

По правде сказать, все сами ощутимо мандражировали: вдруг не примут? Вдруг в рабы запишут, а не в солдаты?

Все знали, что дед Мишани воевал против пиндосов и погиб года за три-четыре до наступления Большого-Этого-Самого.

«Видать, хочет продолжить фамильную традицию, – подумал Димон. – Но пиндосов-то для него где взять? Есть они еще на свете или вымерли как слоны или мамонты?»

Если поход будет, то явно поближе. Куда? А бог знает. На запад, к Центру? На юг, поближе к Кавказу? На восток? В Казакстан? К татарам? Или дальше – на Урал? Ну нет, что они там забыли… Не ближний свет.

Хочет стать великим воином. Убивать врагов, грабить их дома и насиловать их женщин. Дуралей.

«Хотя кто в пятнадцать не хотел брать женщин силой? – философски подумал Окурок. – Особенно если девчонок в деревне мало, а сам ты костлявый чудик и заикаешься через слово?»

Впрочем, он почувствовал к Мишке что-то вроде симпатии. Своих сыновей у Димона никогда не было, да и не мог он их иметь. А парнишка был неплохой. Этот, скорее, не насильничать хочет, а жену себе украсть, как много где теперь принято.

От Михаила, который был глазаст и привык лазить где ни попадя, Окурок узнал, что не все у чужаков так гладко, как кажется. Многие машины шли пустыми. У многих тент, борта, стекла или стенки кабины пробиты пулями. И народу у них не так много, как они вначале подумали. Видать, людей недобор. Не больше шестисот человек, включая «бешеных», которые примкнули к ним недавно. Хотя если посмотреть на тачки, то можно подумать, что их все полторы тыщи.

А если у них впереди намечались новые лихие дела… значит, им нужна свежая кровь и свежее мясо. И они не откажутся принять десять-двадцать… а то и тридцать крепких деревенских парней, умеющих стрелять, добывать себе еду и переносить тяготы походной жизни.

Стол был богатый, такой не каждый день увидишь. Каждый принес, что мог. «Сахалинцы» не препятствовали передвижению жителей по деревне. Им на это было, похоже, наплевать. В доме Окурка собрались типа на поминки, но одновременно для важного дела. Пили за помин души усопшей бабы Стефании и обсуждали детали своей будущей службы. После атома, зимы, голода и мора похоронные обряды упростились до предела. Хоронили обычно почти сразу же после смерти без всякого бдения, а простенькую поминальную трапезу устраивали всего раз.

На потертой скатерти стоял неразведенный спирт в стеклянной банке, пластиковая бутыль самогона, кастрюля с вареной рыбой. К ней была перловая каша. В горшке исходила паром тушеная зайчатина с картошкой, с укропчиком – все следили, чтоб никто не таскал себе слишком много, и чуть что лупили ложкой по рукам. А могли бы и по бестолковке. Из ржаной муки испекли пирог с голубятиной. А жестких ворон Окурок отдал соседским ребятишкам – пусть жарят, не жалко.

Тут же стояли квашеная капуста, соленые огурцы. Вилок не было. Вилки на столе на поминках – это вилы для покойника на том свете.

Естественно, они не сами это приготовили. Соседка Танька – не брюхатая, а другая – постаралась. Окурок ее за это отблагодарил, прислонив к стенке и как следует отжарив тут же в соседней комнате, пока остальные хрустели огурцами и расхватывали немытыми руками куски дрожжевого пирога. Она была только «за». Явно хотела прибиться поближе к мужику, который, как она считала, шел к успеху. В этом жестоком мире одинокой женщине труба. А ее муженек как раз недавно отбросил копыта.

Может, у нее были далеко идущие планы, но Димон ничего не обещал. Женитьба пока подождет.

Ели в основном из металлических тарелок, хотя в доме был фарфор. Просто так им привычнее было. Некоторые принесли с собой железные миски.

Старателям обстановка домика казалась уютной после привычного им быта – они на вылазках пропадали днями. Тут был ковер на стене, пыльный хрусталь в шкафу, пережившем, как говорила мама, две мировых войны. Все еще аккуратно застеленные кровати, диван и два продавленных кресла. Окурок следил, чтоб ничего не портили и не гадили.

На столике стоял под плетеной скатеркой, как украшение, цветной телевизор «Сони». Тут же был магнитофон-кассетник, он лет десять назад сломался, и радио, на котором старушка тщетно пыталась что-то поймать, но так и не сумела. Все эти вещи, как объясняла мама, перестали выпускать лет за десять-двадцать до войны. У себя дома до войны она жила куда комфортнее. Но она сохранила интерьер нетронутым, когда они пришли в эту деревню как бродяжки-беженцы и поселились в пустом доме. Бывший хозяин умер от радиоактивных осадков, «добрые» соседи пустили их с условием, что они будут пахать как проклятые и отрабатывать за них часть барских трудодней. Так прошло его сознательное детство. Так он заработал свои мозоли на руках, а мать – подорвала остатки здоровья.

В одном углу висело зеркало, сейчас по обычаю занавешенное. Иначе злые души будут мельтешить, и к себе затащить могут. В другом углу – иконы… в последние годы мамка очень ударилась в веру в Христоса, и Димон приносил их из вылазок.

Это было странно. Ее соседки-бабки обычно верой особо не заморачивались – когда случился Великий-и-Страшный-Писец, они были сопливыми девчонками, и никто им этой религии не передал. Постарев, платки носить стали, потому что так теплее, а молиться и веру соблюдать – нет.

А она, хоть и была образованная (академию закончила! в Москве!), выходит, верила. В жизнь вечную… Чаяла воскресения мертвых… Пока жив был поп, ходила в церквушку. Которая стояла заброшенной с тех пор, как тот умер от гангрены лет двадцать назад.

Сам Окурок в высшие силы не особо верил, а уж в оживающих покойников – тем более. Пока ни один на его глазах не поднимался, даже те, кого он сам уложил. Но крест на шее носил, раз мама подарила. Еще один был выколот у него на бицепсе. Но это бес попутал связаться с «бешеными».

Впрочем, трапеза за столом была совсем не благостная. Стоял мат-перемат, отпускались пошлые шутки, в воздухе висел едкий запах махорки. Кто-то уже готов был достать карты, и совсем не географические, а порнографические. Народ был немного зол, что Окурок запретил напиваться в дым. Но если привести всю ватагу на «собеседование» лыка не вяжущими, о службе можно забыть.

Давно не беленая печь была растоплена, и на ней сушились портянки. О том, что такое носки, теперь мало кто знал. В сенях стояли кучей сапоги: кирзовые, резиновые и самодельные из оленьей или бычачьей кожи. У стены были составлены ружья и винтовки, на гвоздях висели пятнистые куртки, заляпанные грязью. У кого не было камуфляжа – пришли в однотонной зеленого или болотного цвета рабочей одежде. У Иваныча была доставшаяся от отца форменная куртка ДПС, с которой он даже не спорол эти буквы.

За окном, забитым фанеркой, со стороны блокпоста неслась музыка: «Мальчик хочет в Тамбов, ты знаешь чики-чики-чики та!» Припев повторялся два раза. А потом: «Но не летят туда сегодня самолеты, и не едут даже поезда!» И опять, по новой…

Тамбов… Димон понял, что слышал это называние города. Ага! Это на севере. Километров пятьсот. Окурок вспомнил, как он не дошел до него совсем немного, но там возле железной дороги радиация слишком большая нарисовалась. Наверно, что-то вылилось. Он туда не полез.

У Михи была только стеганая куртка с ватной подкладкой. Окурок велел ему снять ее в сенях и повесить на гвоздь – мамина вешалка давно сломалась под тяжестью шмоток. Про себя он подумал, что это не порядок: у всех остальных или был свой камуфляж, или они получили его от щедрот Шонхора, и только пацан оказался в рабочей фуфайке. Было бы время, подобрал бы ему что-нибудь из своих запасов, но все они в нычке за городом, в материной хате он ничего не держал, чтоб ее не подставить. А сейчас уже пора идти. Три часа пролетели очень быстро. Раз уж им сказали явиться, не следовало заставлять гостей… вернее, новых хозяев ждать.

– Мишка, ты не передумал идти в отряд? – понимая, что зря тратит время, спросил его Окурок.

– Конечно, не передумал, дядя Дима.

– Так ведь власть же сменилась вроде, – попробовал убедить его Окурок. – Налог уменьшили. Халяву раздают. Мэр вон приехал. Прикиньте, мужики, настоящий Мэр будет!

Видел он этого «Мэра-Губернатора».

Правитель города Заволжска Сеня Павловский, он же Семен Палыч, он же Палач, был высоким кряжистым мужиком с большими кулаками, поросшими седым волосом, с мясистым красным носом и широкой лысиной, обрамленной кружком уцелевших волос. Он приехал чуть позже основной орды на облезлом джипе и к жителям Калачевки вышел одетый в серый пиджак с накладками на локтях и в чуть засаленные брюки. На ногах блестящие штиблеты. Еще был полосатый галстук и почти белая рубашка. Он, как говорили, раньше был хозяином поселка с населением в три тысячи душ. Поселок назывался городом, а по сути, был деревней, кормившей себя кое-как. Продукта хватало для правителя, его семьи из четырех жен с кучей детей, трех десятков «милиционеров» и стольких же мужиков и баб господской челяди. В общем, копия Гоги, только русский. Был он господином для жителей и настоящим владельцем всего имущества Заволжска, пока туда не приехало СЧП.

Свою вотчину Павловский предоставил в распоряжение Уполномоченного без разговоров и даже без торга и в дальнейшем помогал заниматься мирными делами на присоединенных территориях. Другим начальникам орды такие дела казались «скучными». Поэтому-то его и прислали сюда.

– Вы что, дядя Дима, думаете, я ребенок? – обиделся пацан. – Хоть с Бобром, хоть с этим х..лом... тут жизни не будет. Я этого Мера первый раз в глаза вижу, но уже понимаю, что он козлище. Дань уменьшили, а потом снова по полной введут. Обратно будет плохо. Обратно будем голодать. Мы тут не люди, а рабы. А в отряде я человеком стану. Если выживу. Воином. Добычу буду брать с боем, по-честному. А не повезет, и завалят враги – так на то и судьба. Лучше так, чем здесь гнить.

– Дело говоришь! Молоток! Держи «пять»! – подхватили взрослые, поддерживая пацана и хлопая его по плечам. – Мужик!

Мальчишка аж покраснел от счастья.

Да и говорил он совсем как взрослый, впрочем, взрослыми теперь становились очень рано. Новое время просто не давало времени на беззаботное детство.

Через пятнадцать минут (часы Димон всем показал с деланной небрежностью) они были у поста на южной оконечности лагеря, который, судя по корявой надписи, назывался «КПП южное».

Только сейчас Окурок оценил, что поставили эти блокпосты с таким расчетом, чтоб нельзя было пройти незамеченным. Вдоль "периметра" вырубили все высокие кустики, убрали весь хлам и сломали все заборы и сараи, чтоб получившаяся полоса шириной метров в тридцать прекрасно просматривалась в обе стороны. И простреливалась. Уже строились и смотровые вышки.

Вдоль границы занятого чужаками участка как раз лениво шел патруль: два бойца в мохнатых меховых шапках и такая же лохматая черная собака. Псина злобно рыкнула на Окурка. Если бы он недавно не набил желудок зайчатиной, у него потекли бы слюнки при виде этой упитанной животины. Очень уж вкусны жаренные псаки. Он слышал, что «сахалинцы» привезли с собой целую свору – не меньше десяти кобелей и сук. Животные это были злющие и умнющие, ничуть не хуже их диких, вернее, одичавших собратьев. Если верить слухам, псарня располагалась не на территории бывшего совхоза, как конюшня, а где-то рядом, в одном из дворов. Кормили животных мясом.

Рядом с постом на железной треноге стоял прожектор, сейчас выключенный, да и похоже не подсоединенный к источнику тока. А еще была насажена на металлическую ограду голова с вытаращенными глазами. Их никто еще не выклевал. Присутствие людей, собак, шум от проезжающих в обе стороны машин отпугивал даже самых наглых ворон. С большим трудом Окурок узнал в голове то, что осталось от Лехи Белкина. Среди охранников Гоги он был одним из самых нормальных и часто давал курево и жратву, не в долг, а просто так. Именно он нарушил тишину во время казни мольбой о пощаде. Он действительно был местным, хотя не только он один, и где-то в деревне жила его мать. «Интересно, видела ли она это?»

– Стой! – возле самого шлагбаума добровольцам внезапно перегородил дорогу молодой чернявый парень с эмблемой "Казбека", в наглухо застегнутом бушлате и берете на голове, перепоясанный ремнем. – Кито такой? Куда идэш?

– Димон, скока лет, скока зим! Пропусти их, Ахмет, – раздался знакомый голос, и из сторожки к ним вышел Упырь собственной персоной, жующий сушеную рыбку. – Это свой. Его ждет Генерал. И Мустафа-хаджи тоже ждет. Остальные тоже пусть проходят.

Упырь был тощий и имел яйцевидную голову и глаза чуть навыкате. Глаза у него иногда дергались. Говорили, что он нюхал какую-то токсичную дрянь. За ним стоял толстобрюхий мужик по кличке Компот и еще двое незнакомых "бешеных". Или теперь их надо было "церберами" называть? Все при полном вооружении, автоматы на ремнях, но вид расслабленный. Крутые, блин, нашлись.

– А... понять, – кивнул парень и отодвинул шлагбаум из железной трубы. – Проходитэ! Оружия оставьтэ в караулка.

– Ну, привет, Петруха. Это откуда такой лось взялся? – спросил Димон старого кореша, указывая на удаляющегося бойца-постового.

– Шайтан его знает, – пожал плечами Петька Упырь. – С какой-то долины в горах. Все вокруг их подохли, они одни там остались и куковали лет сорок, думали, что всех праведников Аллах к себе призвал, а они нагрешили. Ихнего языка никто даже в "Казбеке" не понимает, но по-нашему он быстро балакать наловчился, хоть и коряво. Говорит, старики научили в детстве, но подзабылось.

– Скажи ему, что голова завоняет скоро, – хмуро бросил Окурок.

– А он тебе ответит «новий отрэжим», ха-ха, – ответил Упырь, и «бешеные» заржали, как кони, так что забряцала их амуниция. – Да это не он придумал ее тут насадить. Так командир сказал! Чтоб все ходили и трепетали... А круто мы их порвали? Как тузик грелку. Всего трех человек потеряли, да и то салаг, которые сами под молотки вылезли.

– Это за весь бой, что ли? – Окурок понял, что речь шла о вчерашнем штурме.

– Настоящего боя и не было. Все сделали диверсанты. Ну, лазутчики. Сняли часовых, захватили все три танка, в землю врытых. Пулеметы с них развернули. Окружили казарму, всех там покрошили в капусту. Гогу поймали то ли в койке с одной из его шмар, то ли на горшке тужащимся. Только человек десять с Королёвым закрылись в доме прислуги и сдаваться не хотели. Тогда по ним пальнули для острастки из пушки. Самому Королеву тоже ожерелье дали примерить. Прямо у асиенды. Ох и орал он… Я его спрашиваю: «Че, больно тебе?» А он не отвечает, знай себе вопит…

Это хорошо, подумал Димон. Человеку человеческая смерть, а собаке – собачья. Впрочем, никакая собака не сравнится по подлости с гадом, из-за которого Окурок когда-то едва не расстался с жизнью.

– Вы еще успеете поговорить, любезные! А сейчас попрошу внимания, – из вагончика вышел еще один человек. Голос его, хотя и выдавал почтенный возраст, звучал властно и твердо, почти как у Уполномоченного. Это был высокий седобородый старик в светло-зеленой камуфляжной куртке, раньше такие носили военные стран Наты, с которой Россия воевала. На голове у него была арафатка, намотанная на манер чалмы и делающая его похожим на джинна из детской книжки. – Салам алейкум. Можете называть меня Мустафа Ильясович, а можете – Мустафа-хаджи. Как вам ближе. Я зам по личному составу. Замполит. Ну и еще иногда по огневой подготовке, но это для души.

Несмотря на почти коричневую кожу, говорил он без акцента, а речь была, как у «прежних» – грамотная, хоть обзавидуйся.

– Вы меня извините, у меня мало времени, – продолжал восточный человек. – Поэтому я посмотрю на вас прямо здесь. Становитесь в шеренгу, пожалуйста. Не обязательно по росту.

После недолгой заминки добровольцы встали в ряд. Мустафа Ильясович прошел вдоль строя и перекинулся парой слов с каждым. Видно было, что взгляд у него цепкий и все он замечает, даже то, что у одного шнурки на берцах плохо завязаны («Завяжи, а то упадешь, мил человек»), а у другого куртка мала («Попроси поменять, родной. Лучше взять на размер больше, всегда можно затянуть»).

Чуть дольше он задержался возле Иваныча, самого старшего из них. Хотя, конечно, по сравнению с самим Мустафой, который явно захватил еще живого президента, тот был сущий мальчик.

– Болит? – спросил «джинн», после того как секунд десять всматривался в желчное лицо пятидесятилетнего добровольца.

– Ага. Бывает иногда.

Внезапно Мустафа ткнул его пальцем в грудину. Ткнул несильно, но Иваныч согнулся от боли, лицо побелело.

– Плохо. Совсем плохо, – пробормотал замполит. – Ты и без войны скоро совсем мертвый будешь. Канцер у тебя. Или рак, говоря по-простому.

Окурок знал, что такие подозрения у немолодого вдовца с соседней улицы давно были. Но в Калачевке врача не было, а личный доктор Гоги крестьян смотреть бы не стал (поэтому никто не жалел, что того врача убили при штурме).

– И пусть, – с жаром ответил Иваныч. – Все мы один хрен подохнем. Возьмите в отряд. Год-два у меня есть. А больше и не надо. Хоть умру человеком. Я стрелять умею. И с винтовки, и с автомата. И гранаты кидать могу, и ножи.

– Да будет так, – Мустафа-хаджи кивнул. – После меня вас еще Ольга посмотрит. Она начальник медицинской службы, начмед. Женщина, конечно, не человек… но она очень умная женщина. Она не будет возражать. Я скажу свое слово за вас.

Последним стоял Мишка. Возле него Мустафа тоже задержался чуть дольше.

– Ты хочешь сказать, что тебе восемнадцать, сынок? Я думаю, ты лжешь, – улыбнулся добрый старичок. – Нехорошо врать старшим, но я прощаю. Ты же из лучших побуждений. У нас во время похода на Израиль мальчишки на три года младше тебя воевали. И воевали хорошо. Не оставили от евреев камня на камне. И те, для кого ваш язык был родным – там тоже были. Взрослые. С одним мы в одном противотанковом расчете две "Меркавы" сожгли, пока его на куски не разорвало. Я тоже был молод. Хотя и немого постарше. Будет время, я расскажу вам про последний поход Халифата.

Окурок чувствовал, что у него голова пухнет от обилия информации – может, и не нужной, но идущей валом. Какой еще Израиль? Какой Халифат? Ох уж эти «прежние»…

– Я вижу, некоторые из вас чтут пророка Ису, – продолжал Мустафа Ильясович. Видимо, он имел в виду Иисуса и крестики, которые были на шее у пятерых, включая самого Окурка. – Это хорошо. Раньше я цеплялся к букве и не видел дух. Пошел воевать против христиан, но на самом деле воевал против шайтана. Теперь говорю, что вера у нас одна и бог един. Вы, христиане, особенно православные, такие же «люди книги», как и сыны ислама. У нас в СЧП уважают тех, кто служит Богу. Церковь ваша, увы, не сохранилась. Как и католическая, наверняка. Но теперь у вас, как у нас, мусульман – любой, кто знает основы вероучения, может быть пастырем. Здесь такие люди есть. И помните, что сила веры важнее, чем сила оружия. Я не буду вас больше задерживать. Палатка медслужбы – большая зеленая, с красным крестом и полумесяцем, последняя в этом ряду. Чуть не забыл… возьмите вот эти значки, – он протянул Димону мешочек, в котором что-то позвякивало. – В бою они могут вас демаскировать, но в мирной обстановке их носят все. Клятвы и присяги тоже пока нет. Просто помните, что теперь вы наши. А это и права, и ответственность. И вот вам наши законы. Зубрить не обязательно, надо принять сердцем.

Замполит подал Окурку серый лист бумаги с десятком строчек и оставил их. Новобранцы прошли на территорию лагеря в сопровождении все того же Упыря и двух его людей.

Все здесь жило своей жизнью, бурной и шумной, и казалось невероятным, что еще сутки назад в это части деревни рос только бурьян и нельзя было увидеть человека на улице, сколько ни карауль. Сюда ходили только за дровами или для темных дел – спрятать украденное или встретиться с чужой женой.

Теперь вокруг вовсю шло обустройство лагеря.

Бойцы с эмблемами черепа и смерча ставили большие утепленные палатки с печным отоплением. Фырчали генераторы, копались выгребные ямы и колодцы, рубились деревья. Визжали пилы, стучали топоры и молотки. У «сахалинцев» оказалась куча электрических инструментов, подобных которым Окурок в глаза не видел в асиенде. Он не удивился, даже увидев искры, летящие от работы сварочного аппарата. Интересно, где им удалось достать баллоны с газом?

То и дело подъезжали вонючие ЗИЛы с разнообразными грузами и материалами. И уезжали, наполненные мусором и ненужными обломками разобранных сооружений.

Многие грузовики и прицепы переоборудовались под дома на колесах.

Тут же несколько бойцов в камуфляже расседлывали лошадей, снимали с их спин поклажу. Лошадей потом увели две женщины в камуфляже и в черных платках, закрывавших всю голову и шею.

Откуда-то из динамика летело громкое, хулиганское: «Я куплю себе змею или черепаху. Ну а ты давай вали, ехай на х…!»

– Остаются на зиму у нас? – решил проверить свою догадку Димон.

– Ага, – кивнул Упырь. – Конкретно нам не сказали, но кажись, ты прав. Будут зимовать. Завтра весь народ на работу выгонят. То ли трупы, то ли трубы будут таскать на нефтебазе. Если вам к Ольге надо, то идите быстрее. Скоро сабантуй начнется, и туда все ломанутся, чтоб ее девчонок побыстрее расхватать.

– Что такое сабантуй? – спросил Окурок. Слово ему ничего не говорило.

– Типа праздник. Точного дня у него нет. Когда главный разрешает оторваться, тогда и сабантуй. Но ты особо не надейся. Это для простых. Всех командиров Сам при себе держит. А тебя Рыжий отдельно сказал к Генералу привести, после того как вас врачиха посмотрит. Он ему наплел, какой ты крутой следопыт. Мол, знаешь все отсюда до самого океана. Надеюсь, ты уже пожрал.

Ну и сука этот Рыжий! Теперь не отцепятся.

«Если им нужны проводники, значит, будет поход, – догадался Окурок. – До сильных холодов... А может, и зимой. Когда никто его не ждет. Но для чего же они тогда обустраиваются так основательно?»

Ответ напрашивался. В поход пойдут не все силы. Основная часть останется на зимовке. А пойдут специально отобранные вместе с проводниками. Такими, как он.

Далеко в глубине лагеря на утоптанном пятачке, где уже успели поставить колонку с водой – вернее, починить старую, давно не работавшую – расположилась полевая кухня. И тут тоже кипела работа. На сложенном из целых бревен костре стоял на железных подпорках огромный котел. Голый по пояс повар в грязном фартуке помешивал деревянным черпаком исходящее паром варево. От огня был такой жар, что, даже пройдя на расстоянии десяти метров, Окурок его почувствовал.

Когда они шли в медицинскую палатку, приготовление пищи только начиналось. Мордатый кашевар строгал острым тесаком морковку прямо на лету, лихо, почти как недавно резали головы, рубил на части луковицы и головки чеснока и все это кидал в котел. Потом туда же был высыпан чуть ли не целый мешок риса.

Окурок и забыл, когда последний раз ел рис. Как-то в детстве мама раздобыла пачку и они варили его на воде. А она еще говорила, что на молоке было бы вкуснее.

В их местах рис не выращивали. Видимо, «сахалинцы» привезли с собой запас с юга. Он попытался вспомнить, какие блюда можно готовить из риса, и догадался, только увидев тут же на грязной колоде нарубленные куски мяса вместе с ребрышками – плов! Аж слюнки потекли.

Глядя, как повар молниеносно шинкует мясо острым ножом, Окурок задумался, не было ли того в числе палачей, расправившихся с людьми Гогоберидзе?

У Ольги в большой модульной палатке с крестом и полумесяцем они задержались на час с лишним. Впрочем, об этом времени добровольцы не пожалели. Сама сорокалетняя начмед, в грязно-белом халате, но с кобурой, была слишком грубой и мужеподобной со своим хриплым каркающим смехом и пошлыми шутками, но девчонки у нее в подчинении – вполне ничего, на их неизбалованный вкус. Жаль, что пока удалось только посмотреть на них.

За это время все семнадцать новых рекрутов были ощупаны и измерены. Никаких записей, как до войны в больничках, не делалось, да и вообще Димон не был уверен, что вся процедура не пустая формальность. Из врачебных инструментов тут были только скальпели и стетоскопы, из материалов – застиранные желтые бинты, бутылки спирта и какие-то мази. Но после общения с грубыми мужиками, каждый из которых или головы режет, или людей живьем жжет, попасть в такой цветник было просто отдыхом. Как ему показалось, бабенки были совсем не забитые, а по-своему даже раскованные. Они хихикали и строили глазки.

– Да на них клейма негде ставить, – выразил общее мнение Никифоров-старший, когда последний из будущих бойцов покинул медицинскую палатку.