Текст книги "Тайные коды боевых искусств Японии"
Автор книги: Алексей Маслов
Жанры:
Боевые искусства
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
«Культурный оазис» воина
Самурайство – не просто общность людей, которые умеют сражаться, но прежде всего общность идей, выражаемых этими людьми, особый тип миросозерцания. И такое миросозерцание в эпоху Эдо стало искать себе иной «культурный оазис».
Поскольку грандиозные битвы остаются позади, основная активность самураев перемещается в область культурного развития – «воин» становится «интеллектуалом». Увлечение поэзией и живописью явилось своеобразным продолжением идеологии Бусидо, где «Путь воина» всегда был равен «пути смерти». Это, веками культивировавшееся переживание хрупкости жизни, ее никчемности и символичности, весьма прочно жило в сознании самураев. Однако теперь подобный характер осмысления мира и самого себя в пространстве бытия переносится в область художественных форм.
Свое воплощение самурайский идеал находит в самых различных формах: в строгой чайной церемонии, утонченной икэбане, жанровой живописи, эротическом искусстве и любовных трактатах. Постепенно и боевое искусство начинает эстетизироваться, его идеалы перемещаются в область утонченных форм. Самурайское оружие и латы становятся истинными произведениями искусства, когда даже небольшой щиток для руки на мече (цуба) украшается столь тщательно и искусно, что приобретает самостоятельную художественную ценность.
В отсутствие войн сражения переносятся на подмостки театра Кабуки, где особую популярность приобретают сюжеты «больших поединков» – тати мавари. Именно здесь воинские искусства самураев приобретают предельную ритуализованность. Каждая позиция, каждый жест выверяются до миллиметра, просчитывается каждый шаг, картина боя приобретает утонченность, манерность.
Сцены сражений, наряду с любовными пьесами, были самыми излюбленными сюжетами театра Кабуки, что хотя бы частично восполняло тоску воинов по сражениям и странствиям, в которых теперь уже не было необходимости. Сценические поединки могли проводиться как на настоящих катанах, так и на бамбуковых мечах, они изобиловали хитроумными приемами, бросками и акробатическими элементами. Порой на сцене сражались свыше двух десятков воинов, что сопровождалось ритмичными ударами деревянных кастаньет по полу (цукэ). Именно на подмостках Кабуки можно было увидеть наиболее красивые и зрелищные приемы боя на мечах – не случайно инструкторами в театральных труппах служили известные мастера катаны. Поединки на мечах можно было встретить и в так называемых «воровских пьесах» (сиранамимоно), приобретших особую популярность в XIX веке. В них речь шла в основном о неких Робин Гудах японской традиции – разбойниках и весельчаках, а пьесы были насыщены сценами сражений и страстной любви.
Именно в «воровских пьесах» мы встречаем отголоски искусства лазутчиков-ниндзя, или синоби: умение переодеваться, менять облик, тайно пробираться в дома богатых самураев. Например, знаменитый бандит Бэнтэн Кодзо – классический ниндзя в пьесе «Сиранами гонин отоко» («Бэнтэн Кодзо и его воровское братство») – переодевается женщиной, чтобы проникнуть в закрытый магазинчик и обворовать его, причем манеры Бэнтэна столь утонченны, а походка так женственна и привлекательна, что никто не может разглядеть в нем мужчину. Бэнтэн даже страдает от недвусмысленных намеков нескольких самураев и вынужден отвечать на их поцелуи. Пробравшись в лавку, Бэнтэн сбрасывает женские одежды и совершает задуманное. Примечательно, что в пьесе этот ловкий вор выведен как положительный герой.
Японская культура начинает обыгрывать человеческое бытие как нечто условное. Мир хотя и реален, но не имеет постоянной формы, вечно находится в состоянии трансформации. Актер классической драмы Но точнейшим образом копирует своего персонажа, но за этой имитацией (мономанэ) должен обязательно стоять внутренний, не выражаемый словами мир – пространство «югэн», т. е. «потаенного», «темного», «сокровенного».
Речь шла прежде всего о некоем эстетическом переживании другого предмета как внутреннего идеального двойника в себе, о некоем «единочувствии», моно-но аварэ – «чувство в вещах», или «соощущение вещей и явлений». Это переживание в общем сводилось к очарованию этими вещами, которое было возведено в принцип эстетической традиции – «очарование вещей» (аварэ или аварэ-но моно). Отсюда и проистекает столь характерное для японской эстетики восхищение чем-то, на первый взгляд, неживым, например, в беспорядке лежащими камнями – благодаря «моно-но аварэ» они «оживляются». Так перекидывается мост между живым и неживым, между естественным и искусственным в жизни человека. Именно эту функцию выполняли «сады камней», или «сухие сады», самым известным из которых стал сад XV века Рёандзи.
Точно таким же образом некая манерность, наигранность, позерство самурая, его подчеркнутая вежливость наряду с удивительной грубостью и жестокостью служили не более чем символами предельной естественности тех чувств, которые воин воплощает своим поведением в данный момент. Здесь рождается особый тип искренности, которая оправдывает и делает неразличимыми и искреннюю жестокость, и искреннее милосердие. Главное, чтобы человек целиком присутствовал в самом акте действия, как того требовал дзэн-буддизм, целиком отдавался не столько цели (и тем более не ее морализаторскому осмыслению), сколько самому процессу делания, творчеству.
Традиционное японское «любование» каким-нибудь явлением – суть все того же процесса самоидентификации, отождествления себя с ним, обнаружения себя «истинного» в природе. Существовало, например, «любование осенними листьями клена» (момидзигари). Поэтов особенно вдохновляло любование луной (цукими), художников – любование тихими снегами (юкими), не случайно засыпанная снегом деревушка становится частым сюжетом японских картин. В основе аранжировки цветов – икэбаны – лежит принцип любования цветами (ханами).
Парадокс такого «любования» заключается в том, что изначально ясен конечный пункт этого действия. За совершенной внешней формой может скрываться лишь одно – Пустота как философская категория, проповедуемая дзэн-буддизмом. Пустота понимается как исток, завершение и в то же время предельная точка развития всякого явления.
Речь идет о постоянном упрощении, низведении всякой формы до ее изначальной структуры, вплоть до абсолютного рассеивания в Пустоте. Это отражается в тяготении к монохромной живописи, «где дух наблюдателя рассеивается в пустоте», в «сухих пейзажах», составленных из камней в садах, в предельно упрощенной икебане из трех или семи сухих веточек. Все низводится к символу как к глобальному знаку бытия все той же Пустоты. Не случайно излюбленным сюжетом стал пустой, в один удар кистью начертанный круг. Его рисовали в ответ на просьбу изобразить «себя истинного», или «кем ты был, когда тебя не было», или «нарисовать истину». Здесь форма не должна мешать содержанию, сколь бы потаенно и глубинно оно ни было.
Самурайская культура, особенно в период Момояма и начале периода Эдо (XVI–XVII вв.), все больше обращается к символическому действию, и расцвет этой традиции наступает тогда, когда основные сражения самурайской истории уже отгремели, т. е. к XVII веку. Теперь боевое искусство целиком сливалось с чисто эстетическим переживанием, а самурайство, не отвлекаемое постоянными сражениями, имело возможность заниматься изящными искусствами и развивать себя интеллектуально. Перед нами любопытный факт – то, что мы называем «самурайской культурой», начало расцветать именно тогда, когда суть самурая как вечного воина стала отходить на задний план.
Многообразие мира – в простоте
На востоке свою истинную ценность всякая вещь приобретает лишь со временем, когда в ней как бы «высветляются» доподлинные, глубинные свойства. Японцы называют это «саби» – дословно «паутина времени», «ржавчина веков». Даже дорогой доспех самурая обязан соотноситься с глубоким прошлым хотя бы по своему «покрою». Лучшая посуда для чайной церемонии – не та, что утонченно украшена, но та, которой пользовались еще несколько веков назад, возможно, уже потрескавшаяся от времени и с облетевшей местами глазурью. Здесь речь идет об особом свойстве японского эстетического сознания – вечном убегании в древность, соотнесении себя с людьми прошлого, а, точнее, с состоянием их сознания.
В концепции «саби» заключена важнейшая дзэнская мысль об абсолютном круге существования – все, что рождено, умирает, возвращаясь к своему началу, к праху, к «ржавчине веков», тем самым предопределяя новое рождение, вечность. Современный дзэнский мастер Ито Тэйдзи заметил по этому поводу: «Саби – это истина естественного цикла рождения и возрождения».
Примечательно, что понятие «саби» могло использоваться и для обозначения состояния, которое должен испытывать самурай, готовясь сделать себе харакири. Это чувство, близкое к эстетическому переживанию, ощущение себя членом этого «цикла рождения и возрождения», достигаемого через умирание. Обряд сэппуку становился воплощением вечного возвращения.
Всякий жест в поведении самурая призван быть «доведенным до простоты естественности», воплощать другой классический принцип эстетики – ваби. Понятие «ваби» происходит от глагола «вабу» – «приходить к изначальной простоте», «становиться естественным». Этот глагол можно встретить в древних литературных, в основном стихотворных, памятниках, например, «Манъёси и Кокин-сю». Первоначально «ваби» означало некую абсолютную простоту стиха, когда за несколькими краткими строчками или символическим движением открывается внутренний мир беспредельной глубины. Подобным образом ритуальный жест превращается в сакральный символ, выполняет поистине мироустроительную функцию. Поворот головы, наклон корпуса, рука, лежащая на рукояти меча, лишь потому имеют значение, что являются прямым отображением неких небесных соответствий и одновременно сами конструируют окружающий Космос.
Совершенная форма любого действия и явления передает некое неуловимое изящество самого простого, что может быть в мире, – суки. Первоначально это понятие означало очарование, плененность редкостью и необычайностью. Но в эпоху расцвета самурайской культуры суки становится синонимом очарования именно неуловимоизящным, неброским, необычным и при этом предельно простым, например, скромной деревянной шкатулкой со странными сероватыми и бесформенными разводами на крышке (такой художественный стиль так и назывался: «дымка» – кавагири). По существу, речь идет о духовном проникновении в суть вещей, об интимном слиянии с ними.
В «призрачном мире» укиё начинает нарождаться образ самурая-эстета, для которого наслаждение очарованием вещей превращается в суть жизни. Это суки-но-хито – дословно «человек, восхищенный миром», человек неординарный, выдающийся, отмеченный порой несколько необычным поведением. Он – эстет и интеллектуал. Он – игрок в этой жизни, прекрасно понимающий ритуальную и сакральную суть игры, как актер театра масок Но.
Вырабатывается и особая стилистика жизни, называемая ваби цзумаи («неприхотливая жизнь») или вабисии («живущие в простоте»), – предельная простота, непритязательность в манерах, которая часто особым образом подчеркивалась. Тем же термином может обозначаться и жизнь, полная лишений и несчастий, нищенство. В рамках средневековой культуры воинов понятие «ваби цзумаи» приобрело явный оттенок элегантности, норматива жизни «во истину».
Такая простота подразумевает легкую незавершенность, некое нарочито допускаемое несовершенство, что должно восприниматься как нежелание человека «приукрашивать» естественность самих вещей. Отсюда подчеркнутая незавершенность и незаконченность и в эстетических формах. Таковы, например, «недоговоренные стихи» хайку, в которых отсутствует последняя, четвертая строфа. Читатель ощущает ее наличие явственно, почти болезненно, но не встречает ее. Всего лишь один удар кистью по бумаге, странный и на первый взгляд непонятный росчерк на самом деле представляют собой каллиграфическую стихотворную строфу, а туманный размыв туши – изображение бурного горного потока. Именно на этой недоговоренности первоначально и базировалась живопись тушью – суми-э. Ее исток, как и подавляющего числа других самурайских искусств, лежит в Китае. Первыми создателями картин суми-э были не профессиональные художники, а в основном дзэнские монахи или особо искушенные в изящных искусствах самураи. Лишь позже появилась целая плеяда талантливейших людей, которые сделали создание картин суми-э своей профессией.
К XVII–XVIII векам самурайская культура все больше и больше уходит в символ как некий священный знак внутреннего бытия. Символичность действия начинает особым образом подчеркиваться, специально оттеняться. Особую роль теперь играют детали формы. Это проявилось в миниатюризации, например, повышенном внимании к мельчайшему завитку в богатом декоре самурайского доспеха, тяготении к «садам в цветочной вазе» – выращивании карликовых деревьев (бонсай) и создании миниатюрных ландшафтов (бонкэй) на специальных блюдах, порой не больше обычной тарелки для еды. Логика развития японской цивилизации подвела сознание японцев к поискам «великого в малом», «вечного в ничтожном».
Японцы не изобретали художественную форму (это традиция Китая), но, скорее, особым образом деформировали естественную, дабы оттенить «истинность», скрытую за внешними предметами. Это и потребовало рождения неких «предельных» форм, например, очень маленьких деревьев и «ландшафтов на блюде», лаконичной, в три веточки, аранжировки цветов, пейзажей в виде непонятных размывов туши, где формы, скорее, «прозреваются», нежели действительно различаются. Эти особенности мы можем обнаружить даже в манере боя, которая выработалась в японской традиции. Так, в кэндо ценилось малое число взмахов мечом, порой доведенное до одного мастерского удара (цай-дзюцу – «искусство одного удара мечом»), а сами приемы с оружием, в отличие от многоцветной китайской традиции ушу, были крайне скупы и подчеркнуто просты.
Оборотной стороной миниатюризации жизни, низведения ее к «мельчайше-утонченному» становится предельная гиперболизация, граничащая с гигантоманией. Например, место поклонения самураев – грандиозная статуя Будды Вайрочаны в городе Нара, высота которой вместе с пьедесталом составляет двадцать два метра, а один глаз Будды вытянут на целый метр! Сама статуя была отлита из бронзы, свинца и золота в середине VIII века, а в XII столетии вокруг нее был сооружен храм Тодайдзи и перед ним разбит парк. К XVI веку этот храм становится местом паломничества всех самураев, отправляющихся на войну.
Глава 8 Ниндзя: герои, наёмники и предатели
«Post mortem nibil est; ipsa que mors nibil».
«После смерти нет ничего;
да и сама смерть – тоже ничто».
Фраза в римском театре
Сколько разнообразных легенд и историй ходит о великих шпионах и лазутчиках японского средневековья – ниндзя. Это – люди-невидимки, способные в мгновение ока исчезать из виду, убивать своего соперника лёгким нажатием пальцев или даже взглядом. Это – кланы воинов-убийц, в которых с детства воспитываются удивительные бойцы; каждый из них может справиться с несколькими подготовленными самураями. Сегодня о них сняты десятки фильмов, написаны романы.
Сотни западных школ «искусства ниндзя» – ниндзюцу – зазывают к себе учеников. Ниндзя на западный манер сегодня может стать практически каждый: в магазине можно купить униформу тайных бойцов – тёмные обтягивающие костюмы с масками, закрывающими нижнюю часть лица, особые «когти» на руки и на ноги, позволяющие лазать по гладким поверхностям, метательные звёздочки – сюрикэны, короткие и длинные мечи, цепи, боевые серпы и многое другое. Нетрудно купить и общедоступные учебники. Но каковы же настоящие ниндзя?
Считается, что все сведения о ниндзюцу всегда хранились в строгом секрете и передавались лишь по семейной линии. Отчасти это так – не случайно в крупнейших школах ниндзюцу направления Ига-рю писали собственной кровью особые клятвы о неразглашении тайн этого искусства. Но всё же существует несколько десятков специальных трактатов по ниндзюцу, а известный японский историк С. Ямагути приводит список из 24 таких текстов (Ямагути С. Ниндзя-но-сэйкацу (Жизнь ниндзя). – Токио, 1969). Причём трактаты эти весьма подробны, они содержат сотни методик изготовления ядов, выживания в экстремальных условиях, методы тренировки ниндзя, использования различных видов оружия. Например, одной из самых замечательных книг в этой области является прекрасно иллюстрированный трактат «Бансэн Сюкай», составленный в 1676 г. неким Фудзибаяси Ясутакэ. В 1861 г. его родственником, мастером Фудзибаяси Масатакэ, был написан другой не менее знаменитый трактат по ниндзюцу – «Сэнин-ки» («Записки о бессмертных»). Мы ещё не раз будем возвращаться к этим текстам, ставшим настоящей энциклопедией искусства «тайных воинов».
Немало полезных сведений о деятельности ниндзя можно извлечь из хроник того времени. Например, знаменитое восстание ниндзя в провинции Ига подробно описано в трактате «Синсёку-ки», представляющем хронику жизни Оды Нобунаги, который и подавил это восстание. К сожалению, многие западные авторы, увлечённо пишущие о ниндзюцу, редко удосуживаются сверить свои фантазии с действительностью и обходят эти тексты стороной. На этом фоне необходимо отметить блестящее исследование английского япониста Стивена Тернбала по истории ниндзюцу (Turnbull S. Ninja: The True Story of Japan’s Secret Warriour Cult. London, 1991). Книга создана исключительно на основе исторических документов и трактатов и, пожалуй, является единственной работой, которая показывает реальный мир японских ниндзя. Эту японскую действительность мы и примем за критерий изложения.
Разведчики синоби и японская культура шпионажа
Прежде всего попробуем разобраться, как называли ниндзя в Японии. Как ни странно, слово «ниндзя» употреблялось достаточно редко. Буквально иероглиф «Нин» может переводиться как «терпеливый», «умеющий ждать». «Дзя» – это модулятор, означающий «человек». «Нин» также имеет много других значений – «сносить», «обуздывать [страсти]», «служить», «исполнять обязанности». А поэтому романтичный образ «терпеливого воина» или «человека, обуздывающего страсти», вполне может превратиться в более реального «служивого» или «наёмника», что скорее всего ближе к истине. Конечно, никто не хотел считать себя простым наёмником и предпочитал мужественный образ «терпеливого воина». По понятным причинам именно эта трактовка и прижилась на Западе, хотя, как будет видно в дальнейшем, ниндзя были ничуть не более терпеливыми и выдержанными, чем любые другие воины.
Вполне возможно, что название этих шпионов-наёмников происходит от буддийской трактовки термина «нин», который обозначает «землю терпения», т. е. мир действительности в отличие от нирваны. А поскольку воинская культура Японии была привязана к буддийской символике, то можно предположить, что ниндзя соотносили свою деятельность именно с буддийскими реалиями.
Большинство японских иероглифов имеют два чтения – традиционное китайское «кандзи» (по сравнению с собственно китайским языком оно сильно искажено) и японское. «Ниндзя» – это именно китайское чтение иероглифов, хотя обычно используется японское – «синоби»: между иероглифом «нин» и «дзя» вставляется модулирующая частица «би». Полностью всё слово произносится как «синоби-но-моно», хотя в хрониках, театральных пьесах, литературных произведениях мы чаще встретим более краткое слово «синоби».
Именно словом «синоби» в японских хрониках обычно именуют тех людей, которых мы имеем в виду, говоря о ниндзя. Были они прежде всего профессиональными лазутчиками и шпионами, блестящими специалистами по штурму крепостей и в самую последнюю очередь – наёмными убийцами. Их искусство испокон веков передавалось в семьях по наследству, особенно в провинциях Ига и Кога, где возникли два крупнейших направления ниндзюцу – Ига-рю и Кога-рю. Занятие этих людей было необходимым в средневековой Японии. Синоби изначально являлись наёмниками и служили всегда тем, кто им больше платил. С этой стороной психологии синоби мы ещё не раз столкнёмся в нашем повествовании.
Помимо определений «ниндзя» или «синоби» существовали и другие. Например, трактат «Ходзё Годай-ки» называет их «куса». Новый термин встречается в подробном жизнеописании знаменитого клана Такэда «Коё Гункан», где их именуют «кагимоно-хики», что дословно означает «вынюхивающие и подслушивающие». Столь же чётко определяют предназначение ниндзя и их самоназвания, например «кансё» (шпион) или «тэйсацу» (разведчик).
Ниндзя почти никогда не носили чёрных одежд с масками, известных по кинофильмам: хорош был бы шпион, который выдаёт себя с головой, переодеваясь в особую униформу! В реальности синоби одевались «под окружающую среду»: с монахами ходили в рясах, с воинами – в латах, по деревням бродили в рваных кимоно. Знаменитые чёрные одежды вошли в обиход японских лазутчиков лишь с ХVIII в. и использовались крайне редко, в особых боевых ситуациях. В основном же их можно было видеть на традиционных картинках, где визуально подчёркивалось отличие ниндзя от обычного самурая.
Вот ещё один привычный стереотип – ниндзя якобы боролись с самураями. Будучи наёмниками, ниндзя не столько «боролись с самураями», сколько выполняли задания одних самураев против других; к тому же многие ниндзя сами были самураями.
Социальный состав ниндзя был самым пёстрым: среди них можно было встретить самураев, выходцев из простонародья, торговцев и даже потомственных аристократов. И самое главное, что следует отметить, – никакого отдельного слоя ниндзя никогда не существовало, это было лишь обобщающим названием для людей разных социальных групп, занятых в специфической «профессии».
Хотя среди ниндзя и встречались выходцы из народной среды, они являлись членами клановых закрытых школ (в сущности, других школ боевых искусств тогда и не было), которые с простолюдинами себя никогда не ассоциировали. А вот народная молва действительно была не прочь приписать ниндзя «простоту и доступность» – отсюда и пошли рассказы о ниндзя, которые защищали простой народ от грабителей-самураев. Кроме легенд, никаких исторических подтверждений этого факта я не встретил. Возможно, это объясняется тем, что деревенские отряды самообороны нередко именовали себя «ниндзя», хотя никакого отношения к «вынюхивающим и подслушивающим» не имели и специальной подготовки не получали.
Широко известного нам сегодня слова «ниндзюцу» – «искусство ниндзя» или «искусство терпеливых» – в Японии не было вплоть до наших дней. Оно возникло по аналогии с «дзю-дзюцу», «айки-дзюцу» для обозначения того комплекса дисциплин, которым некогда должны были овладевать ниндзя. Но никакой определённой, единой программы «ниндзюцу» никогда не существовало. И все западные учебники по «ниндзюцу» – не более чем современные компиляции из каратэ, дзюдо, кэндо и многого другого.
Итак, ближе всего к привычному нам термину «ниндзя» стоят понятия «наёмник», «шпион» или «разведчик» в самом широком смысле этих слов. Искусство шпионажа приходит в Японию из Поднебесной империи сначала в виде трактатов по воинским искусствам. Вероятно, одним из первых попал в VIII в. в Страну восходящего солнца знаменитый труд «Сунь-цзы» (в японском чтении «Сунси»), где описывались способы использования армейских шпионов. Его полное название – «Сунь-цзы бин фа» («Сунь-цзы о военном искусстве»), и создан он был в V–IV вв. до н. э. Но именно в культуре Японии, воинской по сути, искусство шпионажа порождает специфическую социальную группу, особую стилистику жизни, эстетическую и духовную традицию.
Японская разведка после буржуазной революции Мэйдзи 1868 г. резко активизировалась. Немало шпионов, прошедших традиционное обучение, было послано за рубеж, особенно в Китай. В преддверии войны с Россией сотни специальных агентов собирали информацию на территории Маньчжурии (Nish I. A Spy in Manchuria: Ishimitsu Makio – Proseedings of the British Association for Japanese Studies, 1985, p. 1).
На стороне японской разведки действовали (а следовательно, в известной мере являлись и «ниндзя») многие мастера боевых искусств, чьё умение, в особенности психологическая подготовка, было необходимо для этого рода деятельности. Среди них мы можем встретить весьма известных людей из мира дзюдо, каратэ, айкидо, например, патриарха стиля Годзю-рю каратэ Ямагути Гогэна, основателя Сёриндзи-кэмпо Сё Досина, даже патриарха айкидо Уэсиба Морихэи.
Традиция шпионажа, во многом связанная с кланами ниндзя, дожила до нашего времени и реализовалась, в частности, в концепции японского разведцентра – школы Накано. Эта школа была основана в Токио в 1938 г., через год после начала японо-китайской войны. Её слушателей обучали в чисто традиционной манере, основой которой было понятие «сэйсин» – «духовная сила воина». Эта духовная сила могла претворяться во вполне конкретных действиях, например в осуществлении лозунга «Почитай императора и уничтожай варваров» (сонно дзёи).
По признанию ряда исследователей, в частности С. Тернбола, методы, которым обучали в школе, во многом соответствовали искусству ниндзя. Истоки японского шпионажа уходят в их загадочную культуру.
Первые ниндзя
Что касается ниндзя, говорят, что происходят они из провинций Ига и Кога и свободно проникают во вражеские замки под покровом тайны. Они соблюдают тайну и известны лишь под псевдонимами. В Западных землях (т. е. в Китае) их называют сайсаку. А стратеги их зовут «кагимоно-хики» (Turnbull S. Ninja, p. 30).
Эта цитата – самое раннее прямое упоминание о ниндзя. Оно содержится в уникальном документе – древней хронике «Ноти Кагами», принадлежащей бакуфу Муромати, и относится к середине ХV в. Здесь прямо указано и основное занятие ниндзя того времени – тайное проникновение во вражеские замки. Вероятно, именно в этом и виделась их главная функция. Таким образом, ниндзя представляли собой лазутчиков, некие диверсионные группы, состоявшие на довольствии крупнейших воюющих кланов.
Кого же в ту эпоху называли ниндзя (или синоби)? Прежде всего так именовали наёмных воинов из кланов провинций Ига и Кога, а иногда и из провинции Исэ. Наёмникам, как известно, поручались самые сложные и не всегда самые достойные дела.
Ни одно повествование о средневековых войнах или о ниндзя не обходится без рассказа о противостоянии кланов в двух знаменитых соседних провинциях Ига и Кога. Сегодня Ига – это северо-западная часть префектуры Миэ, а Кога – южная часть провинции Оми.
Географическое положение Ига в равной степени можно считать и удачным, и неудачным. Практически по всей границе этого региона тянутся горы, которые ни один неприятель не мог преодолеть незаметно. Внутри круга гор, как в большой чаше, раскинулись небольшие крестьянские наделы, разделённые пологими холмами, а иногда и скальными цепями, в которых проделаны небольшие проходы. Заниматься хозяйством здесь трудно, так как земля каменистая, зато на каждой небольшой равнине, затерянной между скалами, – свой хозяин и свой клан. Лишь на север Ига горы немного ниже, и именно здесь к этому региону прилегает Кога. Положение Кога немногим отличалось от Ига, разве что участки между горами здесь ещё меньше, а кланов ещё больше. Местные воины испокон веков славились отменной силой и боевым мастерством, и именно из Ига и Кога часто набирались наёмники в армию сёгуна Токугавы, который базировался в замке в Эдо (напомним, что императорский дворец находился в Киото).
Школы ниндзюцу стали появляться уже в ХII—ХIII вв. Они назывались по именам тех кланов, в рамках которых возникали, и в техническом отношении между ними никакой разницы почти не существовало. В провинции Ига они принадлежали знаменитым кланам Хаттори и Оэ, славившимся своим богатством (содержать школу боевых искусств всегда стоило немалых денег), а в провинции Кога сформировалась целая школа Кога-рю, в которой состояло пятьдесят различных семей. Это были полузакрытые секты наподобие обычных самурайских школ боевых искусств, в которых состояли низшие самураи, а в крайне редких случаях и простолюдины. В основном они придерживались доктрины буддийского направления Сингон. Они-то и стали прообразом тех, кого мы называем сегодня «ниндзя». В то время тренировки этого низшего сословия воинов-лазутчиков и шпионов практически ничем не отличались от самурайской подготовки.
Первые ниндзя были одиночками, служившими самурайским кланам и проходившими обучение в их школах. Со временем ниндзя сами стали образовывать кланы разного социального статуса: родоначальниками таких кланов становились и самураи (даже аристократы), и выходцы из простонародья. Представители кланов, не принадлежащих к собственно самурайству, в «гражданской жизни» могли быть и торговцами. Но даже в последнем случае они считали себя не простолюдинами, а воинами: именно в кланах по семейной линии передавалось ремесло лазутчика. Узы родства подкреплялись сознанием мистической общности – принадлежностью к одной секте (обычно Сингон), тайными оккультными ритуалами, которыми была пронизана подготовка ниндзя к его опасной профессии, да и вся его жизнь.
Принадлежность к ниндзя не принято было афишировать – удачно выполненная «работа по найму» могла навлечь месть на исполнителей и их семьи. Но во многих случаях эта принадлежность не являлась секретом для окружающих, особенно в провинциях Ига и Кога. Все мужчины в клане считали друг друга «братьями», хотя среди них чётко выделялись «старшие» и «младшие». Это позволяло поддерживать строгую дисциплину, основанную на подчинении младших старшим и соблюдении всех правил самурайского общения.
Постепенно в среде ниндзя появляется особая иерархия. Все ниндзя делились на три категории – гэнин, тюнин и дзёнин. Дзёнины обычно были лидерами целых кланов и зачастую имели прямые связи со многими сильными правителями. Разработку конкретных операций и руководство ими поручали тюнинам – командирам небольших отрядов, а непосредственными исполнителями были гэнины. Иногда тюнины и гэнины покидали клан и становились «автономными» наёмными шпионами.
Ранние ниндзя защищали свои деревни от набегов бандитов и от разграбления бродячими самураями. Такие отряды самообороны нередко нанимались для сведения счётов между самураями. В ту эпоху ниндзя действовали просто и эффективно, без многочисленных хитроумных приспособлений, которые были придуманы позже.
Упоминания о первых ниндзя были связаны с кровавой страницей в истории Японии – гражданскими войнами Онин, длившимися с 1467 по 1477 гг. На этот раз соперниками в междоусобице стали представители одного клана – Асикага, которые не могли поделить титул сёгуна. Такой внутриклановый характер войны породил и соответствующие формы её ведения – враждующие группы прибегали не только к мечам и лукам, но и к ядам, а следовательно, нужны были и исполнители тайных дел – синоби. Война Онин была крайне истощающей для всех сторон; упал и престиж бакуфу. В результате титул сёгуна получает талантливый юноша Ёсихиса, который начинает предпринимать активные шаги, чтобы восстановить истощённые военные силы своей семьи. Столь высокий пост ему обеспечил его отец Ёсимаса, когда сыну было всего лишь девять лет.
