Текст книги "В защиту права"

Автор книги: Алексей Гольденвейзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Теория основных экономических прав в одном согласна со своим политическим антиподом – теорией государственного невмешательства: обе исходят из лозунга, формулированного в ст. 1 французской Декларации прав человека и гражданина:

Правительство учреждено с целью обеспечить Человеку пользование естественными правами.

Если подвергнуть этот лозунг социально-философскому анализу, то мы увидим, что в основе его лежат две, по моему убеждению, ложные, предпосылки: примат личности над обществом, и примат субъективного права над объективным.

Эти два тезиса находят оправдание только в случае, если принять гипотезу изолированного человека, наделенного прирожденными естественными правами. Дух Жан-Жака Руссо витает не только над авторами Декларации и их продолжателями вплоть до Герберта {151} Спенсера, но и над Фурье и над юридическим истолкователем социализма Менгером. Едва ли, однако, приходится в настоящее время подробно доказывать социологическую и юридическую неосновательность этих двух предпосылок («Индивидуалистическая доктрина, – говорит Дюги, – не может быть, по нашему мнению, принята, так как она основана на априорном и гипотетическом утверждении. В самом деле, утверждают, что человек, как дитя природы, т. е. человек, взятый, как существо изолированное и отделенное от других людей, наделен определенными правами и полномочиями, принадлежащими ему уже по тому основанию, что он – человек... Однако, это утверждение совершенно произвольное... В действительности, человек рождается членом коллектива, он всегда жил в обществе и не может жить иначе, как в обществе, и поэтому исходным пунктом всякого учения об основе права должна быть... личность, связанная узами социальной солидарности. Поэтому утверждать нужно не то, что люди по праву рождены свободными и равными, но что они рождаются членами коллектива, и тем самым с рождения подчинены всем обязательствам, необходимым для поддержания и развития социальной жизни» (L. Duguit, «Traite de droit constitutionnel», Париж, 1911, т. I, стр. 11-12).).

Гипотеза изолированного человека противоречит всем данным социологии и этнографии: человек всегда жил, везде живет и всегда будет жить в группах. Конечно, и Руссо понимал свою гипотезу не буквально: сущность его идеи не в том, что человек когда-либо был фактически изолирован, а в том, будто человек, сочетаюсь в группы, сохраняет свою непроницаемую индивидуальность. Но и это фигуральное толкование противоречит основным началам социальной науки.

Пусть в области научного и художественного творчества человек, живя в обществе, сохраняет полную индивидуальность. Но ведь право есть один из социальных аспектов человеческой жизни. Поскольку человек участвует в правовой жизни, он перестает быть изолированным индивидом, а является существом социальным. Право – норма взаимоотношений личности с другими {152} членами социальной группы; оно презюмирует общественную жизнь, так как оно может родиться только в атмосфере социальной среды. Не только нет общества без права, – ubi societas ibi jus, – но и нет права без общества, – ubi jus ibi societas.

Идея приоритета субъективного права пред объективным получила свое наиболее яркое и последовательное выражение в знаменитой теории Руссо об общественном договоре. Эта теория, – если не фактически, то логически, предполагает какое-то вне-общественное и до-общественное существование субъективных прав. Она конструирует происхождение государства, как акт распоряжения личностью этими правами. Хотя учение Руссо едва ли еще имеет сторонников, но отблеск его мыслей заметен в ряде последующих теорий и определений права. Так, например, Иеринг видит задачу права в охране интересов («Права суть защищенные правом интересы» (К. v. Hering, «Geist des romischen Rechts», т. III, ч. 1,

60), а Н. М. Коркунов, несколько видоизменяя эту концепцию, определяет право, как разграничение интересов (Лекции по общей теории права, 7-е изд., СПБ. 1907, стр. 38-39.).

Оба определения исходят из представления, что функцией объективного права является не создание, а лишь ограждение правовой сферы индивида, и следовательно из того, что эта сфера существует как-то независимо от существующего в обществе правопорядка. Но не последовательнее ли в таком случае старик Руссо, по теории которого субъективные права и во времени предшествуют появлению общественного правопорядка, и что последний возникает лишь в результате свободного распоряжения людьми своими правами?

По Иерингу и Коркунову, общество мыслится, как конгломерат самодовлеющих правовых монад, а личность – как электрон, получающий права уже при {153} рождении неизвестно из какого источника, но во всяком случае не от общества.

Однако, и исторический опыт, и здравое логическое рассуждение рисуют нам совершенно иную картину. Они показывают, что правовая жизнь зарождается не у изолированных Робинзонов, а в обществе, и что право возникает не как проявление автономной власти лица, а как установленная в обществе норма поведения. Субъективные права и обязанности людей порождаются этой нормой, они являются рефлексами или функциями объективного права. Они присущи личностям не как таковым, а как членам общежития.

Опыт и логика также показывают, что задачей и функцией объективного права являются не разграничение или ограждение личных интересов, а их сочетание. Объективное право есть норма координации действий.

Основной факт социальной жизни – сотрудничество. Соединение людей в общественные группы вызвано необходимостью совместных усилий для достижения задач, которые перед ними ставит жизнь, т. е. в первую очередь для поддержания своего существования и для самозащиты. Изолированный человек бессилен в борьбе с силами природы, с враждебными соседями, с дикими зверями. Он соединяется с себе подобными для совместного труда и совместной защиты. История социальной жизни есть не история «борьбы классов», а, напротив, история непрерывного расширения и усложнения сотрудничества между людьми.

Социальное сотрудничество растет вширь и вглубь. Оно растет вширь по мере распространения границ социальной группы – семья, род, племя, городская община, государство, международная организация. Оно развивается вглубь по мере усложнения социальных связей – хозяйственных, административных, культурных. Замкнутое натуральное хозяйство сменяется хозяйством меновым, сначала в пределах общины, затем целой {154} страны и, наконец, мирового рынка. Социальные нити, связывающие уже членов первобытного общества, превратились в процессе векового развития в тот сложный и крепкий клубок, в который сплетаются бесчисленные формы социальной организации в современном общежитии. Основной закон социальной эволюции есть закон экстенсивного и интенсивного развития социального сотрудничества.

Право есть норма поведения людей, составляющих общество. Регулируя социальную жизнь, право должно преследовать задачи, присущие социальным целям. Являясь продуктом общественности, оно не может питаться из другого источника и воздействовать на общественную жизнь как бы извне. Как один из аспектов социальной жизни, право может лишь повторять в деонтологической форме (т. е. в форме велений) то, что заложено в ней в форме онтологической (т. е. в форме бытия).

Поэтому право не может быть ничем иным, как нормой поведения, согласного с основной задачей общественной жизни, т. е. с социальным сотрудничеством.

Всякая норма поведения предназначена для того, чтобы исполняться. А исполняться она может только в том случае, если она черпает свое содержание из сущности того поведения, которое она регулирует. Норма, регулирующая поведение субъектов, которые между собой борются, например, участников спортивного состязания, ограждает права борющихся сторон. Норма, устанавливающая порядок совместного пользования – например, общей собственности – по необходимости разграничивает конкурирующие права. Но норма, имеющая своим предметом деятельность, направленную на совместное созидание,-норма социального сотрудничества,– должна иметь своей основной задачей не ограждение или разграничение прав отдельных сотрудников, а определение их обязанностей, как участников в общей работе.

{155} Раз основным фактом социальной жизни является сотрудничество, то основным содержанием регулирующей эту жизнь правовой нормы является регулирование социальных функций личностей, входящих в состав общества. Юридическим выражением понятия функции является понятие обязанности или долга. Поэтому можно определить объективное право, как норму социального долга личности.

Этот ход мыслей приводит нас к совершенно иному пониманию основной задачи и функции объективного права, чем те, которые вытекают из индивидуалистической и социалистической концепций права. Эти концепции исходят из неправильных предпосылок и приводят к выводам, несогласным со всем ходом социальной и экономической жизни. В противоположность им, социальная теория права исходит из непреложных фактов общественной жизни и, по этой теории, право служит именно той цели, которую эта жизнь действительно преследует, – сотрудничеству ("Так как объективное право, – говорит Дюги, – обязывает каждую личность содействовать социальной солидарности, то из этого по необходимости вытекает, что она имеет право делать всё то, чем она содействует социальной солидарности, и не допускать, чтобы кто бы то ни было чинил препятствия к выполнению ею своего социального долга. Человек, живущий в обществе, имеет права; но эти права не являются прерогативами, которые принадлежат ему, как человеку; эти права суть полномочия, принадлежащие человеку потому, что, будучи членом общества, он должен выполнить определенную обязанность и имеет право ее выполнить. Как мы видим, мы очень далеки от индивидуалистического понятия права.

Не естественные, личные, неотъемлемые права человека являются основанием норм права, обязательных для живущих в обществе людей. Наоборот, каждый человек имеет права потому, что существует норма права, обязывающая каждого выполнять свою социальную функцию, и основанием и мерилом этих прав является та функция, которую человек обязан выполнить" («Traite de droit constitutionnel», Париж, 1911, т. I, стр. 19).).[лдн-книги1]

{156} Таким образом, в то время, как индивидуалистическая теория права исходит из представления о примате личности над обществом и о примате субъективного права над объективным, социальная теория права противопоставляет этому совершенно иную концепцию, а именно:

Примат общества над личностью.

Примат объективного права над субъективным.

Идею субъективного права, как социального долга личности.

(Социальную теорию права нужно отличать от идеи «социального права», главным представителем которой среди русских ученых является Г. Д. Гурвич. В своем капитальном труде, посвященном анализу этого понятия, он дает ему следующие определения, которые я привожу в подлинном французском тексте: «Le droit social est un droit autonome de communion, integrant d'une facon objective chaque totalite active reelle, qui incarne une valeur extratemporelle. Ce droit se degage directement du „tout“ en question pour en regler la vie interieure, independamment du fait que ce „tout“ est organise ou inorganise... Le „droit d'integration“ institue un „pouvoir social“ qui n'est pas essentiellement lie a une contrainte inconditionnee et qui peut pleinement se realiser dans la plupart des cas par une contrainte relative a laquelle on peut se soustraire; sous certaines conditions ce pouvoir social fonctionne parfois meme sans contrainte. Le droit social precede, dans sa couche primaire, toute organisation du groupe...» (Georges Gurvitch. L'idee du Droit Social, Paris, 1932, p. 15). Г. Д. Гурвич посвятил несколько статей Гирке. В одной из этих работ, вышедшей вскоре после смерти Гирке, он называет его основоположником идеи социального права («Otto v. Qierke als Rechtsphilosoph», Tubingen, 1922, стр. 132).).

Быть может, изложенная социальная концепция права выиграет в ясности, если разобрать некоторые выдвигаемые против нее возражения. Социальная идея права исходит из того, что основным фактом социальной жизни является сотрудничество, и конструирует свое {157} понятие права применительно к этому факту. Но можно ли, возразят нам, выводить право из голого факта?

Форма большинства правовых норм – форма велений – как будто оправдывает это возражение. Веление ведь должно исходить от чьей-то воли. Оно является реакцией человеческого сознания на факты и, следовательно, его нельзя отожествлять с фактами. Однако, если правовые нормы по своей форме суть веления (Следует отметить, что даже по форме отнюдь не все нормы права суть веления. «Курить воспрещается» есть веление, но большинство гражданских законов ни по содержанию, ни по форме велениями не являются (напр., 1 Герм. гражд. улож. «Правоспособность начинается с рождения»).), то это характеризует именно только их форму, но отнюдь не их содержание. Никто не называет велениями так называемые законы природы: для всех очевидно, что они являются ничем иным, как обобщением выведенных из наблюдения фактов. «Вода закипает при 100 градусах по Цельсию» или «сила притяжения прямо пропорциональна массе и обратно пропорциональна квадрату расстояния» – эти законы представляют собой лишь осознание и обобщение существующих в мире и познаваемых на опыте фактов.

Но следует ли проводить в данном отношении принципиальное различие между законами природы и нормами права? Тот факт, что правила права имеют своей задачей воздействовать на человеческое поведение, не составляет принципиального отличия правовых норм от других видов законов и правил. Например, законы техники, основанные на объективных данных физики, химии, механики, гидростатики и т. д., предписывают инженерам своего рода «правила поведения». Они обязывают строить дом или управлять машинами определенным образом – иначе дом обрушится, а машина остановится. То же наблюдается и в других областях. Например, медицина выводит из данных анатомии и физиологии ряд {158} правил, которым должен, под страхом болезни и смерти, следовать человек. Не следует признавать нормы права принципиально отличными от правил техники и медицины только потому, что они формулируются имеющими власть людьми и чаще всего облечены в форму императивных предписаний.

Различие между обоими видами норм не принципиальное, а только в степени осознанности их объективно-обязательного характера. Формулируя «закон природы», человек безропотно признает себя ее рабом – робким наблюдателем фактов, на которые он бессилен воздействовать. Но законодатель, составляя параграф юридического кодекса, мнит себя господином над фактами. Он волен требовать, чего захочет, – sic volo, sic jubeo, – и может казнить за неисполнение своего приказа. Однако, с теоретической точки зрения, законодатель так же зависим от фактов и законов природы, как натуралист. История учит нас, что ни один деспот не в силах окончательно повернуть ход социального развития, хотя он, к сожалению, может на продолжительный срок его задержать.

Правила техники – нормы поведения, согласного с законами механики; правила медицины – нормы поведения, согласного с законами патологии; правила права нормы поведения, согласного с законами социальной науки. Являясь по форме «велениями», все эти виды правил являются в действительности такими же «фактами», каковыми являются и законы природы (В этом вопросе защищаемое мною учение резко расходится с теорией выдающегося современного государствоведа Ганса Кельсена, изложенной в его многочисленных трудах по теории права и государства. В появившейся в 1928 году в Германии работе «Der Soziologische und der Juristische Staatsbegriff» (Tubingen, 1928, стр. 75) Кельсен говорит, что «противоположение долженствования бытию есть методологическая основа общественных наук». Ту же мысль он развивает в более новом труде, появившемся уже в Америке: "Те же элементы, связанные между собой согласно принципу причинности, являются «природой», а связанные другим, именно нормативным принципом, составляют «общество» («Society and Nature. A sociological Inquiry», Чикаго, 1943, стр. VII). «Природа и общество – две коренным образом различные системы понятий» (там же, стр. 265). Из этого Кельсен выводит невозможность «естественного права» (там же, стр. 265-266). Противоположение социологического и юридического методов мы находим также у Макса Вебера «Wirtschaft und Gesellschaft», стр. 368).).

{159} Возможно и другое возражение против социальной теории права: ее могут упрекнуть в ненаучном «финализме», т. е. в подчинении фактов социальной жизни сознательным целям. Однако, я далек от утверждения, будто цель является определяющимся моментом в жизни личности или в жизни общества. Сочетание людей в группы происходит не в порядке осуществления каких-либо осознанных целей: оно вызвано объективными фактами бытия и теми имманентными свойствами человеческой природы, которые в процессе социальной эволюции развиваются в результате этих фактов. Равным образом, социальная теория отнюдь не требует от человека, чтобы он жил ради общества и подчинял свои интересы интересам общества. Она лишь констатирует, что общение с себе подобными является доминирующим фактом в жизни каждой личности.

Многим из нас трудно отвергнуть доктрину индивидуализма, на идеях которой все мы выросли, в виду ее великой и живительной роли в прошлом.

Историческая заслуга индивидуализма в том, что он был здоровой реакцией личности против нездорового государственного уклада. Но как только установился свободный демократический строй, индивидуализм становится помехой для социального прогресса. Индивидуализм породил демократию, но он своему детищу больше не нужен.

Лучшей иллюстрацией этого является политическая {160} эволюция Соединенных Штатов. Независимость Штатов была завоевана в результате восстания против деспотического и близоруко-меркантильного режима короля Георга III, а федеральная конституция была выработана под сильным влиянием индивидуалистических теорий, находивших мощную эмоциональную поддержку в господствующих в народе политических настроениях. Поэтому при выработке конституции были приняты все возможные меры для защиты прав отдельных штатов против центральной власти и для защиты граждан против возможности возрождения новой формы деспотизма. Для этой цели в конституции была введена система разделения властей, а права федерального правительства были строго ограничены. Но как только свобода была завоевана, и то, и другое оказалось тормозом для дальнейшего прогресса страны : и если, тем не менее, страна бурно двигалась и движется вперед, то лишь благодаря тому, что и то и другое всё меньше и меньше соблюдается.

В настоящее время в практике государственной жизни Америки разделение властей носит весьма условный и далеко неполный характер (Конгресс, в особенности в лице своих комиссий, имеет теперь очень значительное влияние на исполнительную власть. В то же время политика президента имеет определяющее значение в области законодательства, так как законодательная инициатива почти всецело перешла к правительству. Таким образом, принцип разделения властей в отношении законодательной и исполнительной власти остается в силе лишь в том, что министры по прежнему не ответственны перед Конгрессом (что является наиболее спорным элементом в государственном строе Соединенных Штатов). Что касается судебной власти, то со времени верховного судьи Маршала (1800-1836) она доминирует как над законодательной, так и над исполнительной властью. Можно, наконец, отметить, что разделение между судебной и административной властью также потеряло свою четкость с учреждением в Вашингтоне множества присутствий, комитетов и комиссий, имеющих так наз. «квази-судебные полномочия». См. об этом в цитированном выше труде В.. Pound, «Administrative Law».). Наряду с этим, власть {161} федерального правительства непрерывно расширяется. С 1830-ых годов все наиболее даровитые президенты, – Джэксон, Линкольн, оба Рузвельта, – содействовали этой эволюции, а эластичное толкование конституции Верховным Судом сделало возможным то, что она протекала почти без потрясений государственного организма (Американский юрист Роско Паунд в своем курсе административного права дает интересный анализ взаимного проникновения начал частного и публичного права, происходящего в результате внутренней эволюции функций государства. «Идея справедливости, – говорит он, созданная абстрактным индивидуализмом трех прошедших столетий, уступает место идеалу социальной справедливости, который медленно оформляется в нынешнем веке» («Administrative Law», Pittsburgh, 1942, стр. 36). Он отмечает также метаморфозу принципа разделения властей. «Неувязка между судебной и административной властью была в наибольшей степени вызвана ошибочной попыткой довести идею разделения властей до ее логического предела... Однако, здравый юридико-политический смысл Джона Маршала уже давно заметил, что есть проявления государственной власти, классификация которых сомнительна и которые могут быть с одинаковым правом отнесены и к судебной, и к административной власти» (стр. 40).).

В наши дни в Америке индивидуализм и теория государственного невмешательства стали лозунгами реакционных кругов населения. Знаменательно в этом отношении, что возникшая в 1930-ых годах организация самых ожесточенных противников реформ Рузвельта назвала себя «Лигой Свободы» и что последним идеологом индивидуализма в Америке оказался президент Гувер, имя которого в глазах прогрессивных кругов является символом реакции и паралича власти.

Наконец, против защищаемой мною теории приходится слышать еще одно возражение: говорят, что обязанность, долг – понятия по преимуществу нравственного порядка и что поэтому обоснование идеи права на понятии социального долга приводит к смешению права с моралью, к замене юриспруденции этикой.

{162} Следует, однако, подчеркнуть, что изучаемая здесь социальная концепция права лишена всякой сентиментальности или прекраснодушного морализма. Для того, чтобы не давать даже внешних поводов для этого упрека, я устранил термин «солидарность», – понятие, на котором, как известно, первоначально строил свою систему Леон Дюги. Впрочем, и Дюги настаивает на том, что социальная солидарность – не лозунг, как евангельская любовь или республиканское братство, а факт, стоящий вне плоскости морали (L. Duguit. «L'Etat, le droit objective et la loi positive», Paris, 1901, p. 23-24. Сам Дюги впоследствии заменил «солидарность» тяжеловесным термином «Interdependance sociale» (см. его «Traite de droit constitutionnel», Paris, 1911).). Всё же термин «солидарность» кажется мне неудачным по тем политическим ассоциациям, которые он невольно вызывает, и неточным по своему прямому смыслу. Ведь между отдельными членами общества, например, между двумя конкурентами, может и не быть солидарности.

Социальный долг личности есть «категорический императив» права. Но это основано не на соображениях нравственного порядка – не на том, что служение интересам общества есть благо, а лишь на том, что такое служение полезно для общества, а следовательно, в конечном результате, и для составляющих общество индивидов. Социальная концепция права не проповедует самопожертвования. Поэтому упрекать эту теорию в морализировании было бы совершенно неуместно.

Далее – и это важнее всего – социальный долг личности, на котором по этой теории строится здание права, есть не нравственный долг, а юридическая обязанность. Различие между обоими видами обязанности очень отчетливо формулировано в известной теории Л. И. Петражицкого. По его теории, юридическая обязанность есть «императивно-аттрибутивная норма»: она закреплена за лицом, в пользу которого она должна быть {163} выполнена, как право этого лица. Между тем, обязанность нравственная есть норма просто императивная одностороннее веление, адресованное исключительно к лицу обязанному и не создающее никаких прав у лица, в пользу которого обязанность должна быть выполнена (Л. И. Петражицкий. «Теория права и государства». Изд. 2-е, СПБ. 1909-1910, т. I, стр. 49-62.). Упрек, будто социальная теория смешивает право с нравственностью, был бы заслужен только в том случае, если бы она отрицала закрепленность обязанности одного лица за другим в качестве его права.

От упрека в морализме, пожалуй, не может вполне уйти Дюги, который в своей теории совершенно устраняет понятие субъективного права и пытается заменить его понятием «юридического положения» (L. Duguit. «L'Etat, le droit objective et la loi positive», Paris, 1901, стр. 146-148, 177-180.). Однако, как мне кажется, нет ни надобности, ни возможности вовсе устранить понятие субъективного права, так как субъективное право есть весьма реальный и необходимый элемент каждого двустороннего юридического отношения. Не следует только видеть в нем центр тяжести и на нем строить всю систему объективного права (Понятие субъективного права имеет наибольшее значение в праве гражданском, но и публичное право не может без него обойтись. Доктрина естественного права видела в субъективных публичных правах «прирожденные и неотъемлемые права личности», которые должны уважать правители. Но в действительности публичные субъективные права являются притязаниями, основанными на принятых на себя государством обязанностях. Если законом установлена свобода печати, то каждый гражданин имеет субъективное право издавать газеты и книги и свободно выражать в них свои мнения. Но это субъективное право вытекает из нормы права объективного – закона о свободе печати, – а не наоборот, свобода печати вытекает из врожденного права человека свободно выражать свои мысли. Поэтому государство всегда сохраняет за собой право ограничить или временно отменить свободу печати, если оно по обстоятельствам момента находит необходимым это сделать. Конституционные гарантии не лишают государство этого права, но лишь устанавливают процедуры и формы, в которых такие ограничения могут быть введены. Притом конституционные гарантии и сами могут быть отменены в порядке, установленном для изменения конституционных законов. В Основном законе Германской Союзной республики 1949 года, который начинается с традиционного перечисления прав личности (ст. 1-17), мы находим ст. 18, согласно которой всякий, кто «злоупотребляет свободой печати, свободой собраний и т. д. для борьбы против свободного демократического строя, утрачивает эти права». Эта статья, очевидно, введена для того, чтобы правительство могло энергично бороться против партий и групп, обнаруживших тенденции к тоталитаризму. Но всё же знаменательно, что здесь в самом тексте конституции признано, что священные и неотъемлемые права личности являются в известных случаях отъемлемыми.).

{164} Конститутивным элементом в юридическом отношении является обязанность; субъективное право есть лишь санкция исполнения этой обязанности. Господствующие в науке права и отчасти в политике учения переворачивают это соотношение вверх дном, усматривая задачу и цель правопорядка в гарантировании субъективных прав. В действительности, такой целью может служить только исполнение обязанностей, так как созидательным моментом в социальной жизни является не право, а обязанность. Исполнение обязанностей – цель, защита прав – только средство (В этом пункте защищаемая мною теория сходится с учением Кельсена. «Чистое учение о праве, – говорит он, – мыслит субъективное право лишь как особую форму и персонификацию права объективного. Оно отказывается от субъективизма в понимании права,... от того адвокатского подхода, который рассматривает право только с точки зрения интереса данной стороны, т. е. оценки права, исходящей лишь из того, что оно дает отдельной личности» (Reine Rechtslehre, 1934, стр. 60). В другом месте Кельсен указывает на психологическую и логическую невозможность приоритета субъективных прав пред правом объективным. «Без права не может существовать никаких прав» («General Theory of Law and State», Кэмбридж, 1945, стр. 79).).

Коллектив может существовать только при условии, {165} что составляющие его личности исполняют свои обязанности, и объективное право имеет своей целью обеспечить исполнение этих условий. Но и личностям должна быть гарантирована возможность исполнять свои социальные обязанности. Если рабочий не будет получать достаточного вознаграждения, не будет иметь досуга или останется без врачебной помощи, то он не сможет продуктивно работать, сохранить свое здоровье, дать образование своим детям и т. д., т. е. не сможет выполнить своих социальных обязанностей. Если ребенок останется без ухода, без образования, без профессиональной подготовки, то он никогда не сможет выявить свои способности на пользу общую. Если публицист будет связан цензурой, он не сможет честно и ярко писать, и статьи его будут бесполезны для прогресса. Если гражданин лишен права свободно передвигаться, избирать себе занятие по своим наклонностям, общаться с другими гражданами в собраниях и союзах, активно участвовать в управлении государством и иметь контроль над органами правительства, то он не может выполнить свое социальное назначение.

Личность должна быть поставлена в условия, в которых она может осуществить все свои возможности, проявить все свои способности, применить все свои силы, – дать всё, что она способна дать. Личные права – гарантии этой возможности.

Глубокий смысл имеют слова Огюста Конта, которые цитирует Дюги:

«Решающим моментом социального возрождения явится замена прав обязанностями с целью лучшего подчинения личности задачам общежития. Пока государственная власть видела источник своих прав в воле Божества, люди не могли обладать правами в истинном смысле этого слова. Чтобы бороться с этой теократической теорией власти, метафизика {166} последних пяти столетий создала понятие предполагаемых прав человека, которые, однако, имели лишь негативную функцию. Когда этим правам пытались дать органическое назначение, они тотчас же обнаруживали свою анти-социальную сущность, состоявшую единственно в утверждении индивидуальности. У каждого есть обязанности в отношении всех, но никто не имеет иного права, кроме права всегда исполнять свой долг» (Auguste Comte. «Politique positive», изд. 1842 "'Года, т. II, стр. 361. Ту же мысль, выраженную более кратко, но почти в тех же словах, мы встречаем уже у Фихте. «Человек, – говорит он, – имеет право быть поставленным в условия, при которых он может выполнять свои обязанности» (цит. у G. Gurwitsch. «Kant und Fichte als Rousseau-Interpreter», «Kant-Studien», Bd. XXVII S. 163).).