Текст книги "Corona Borealis (СИ)"

Автор книги: Александра Саген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И с ужасом понял, что она давно уже приросла ко мне намертво.

 

 

 

Часть 3

 

 

Меня разбудили подвижные солнечные блики, скользящие по занавеске. Я долго лежал, глядя сквозь неё в окно, за которым качался американский клён. Качались и зелёные с позолотой листья, и солнце висело на востоке, светя мне в лицо. Как это странно всё-таки. Обычно я просыпался к трём часам дня. Там всё совсем по-другому: свет с другой стороны, и нет никаких бликов на занавеске, никакой утренней ясности.

Почему-то я не мог вспомнить, как оказался дома – не в хижинке, а именно дома, с матерью и бабушкой. Сон будто убаюкал воспалённую память, дав мне передышку.

Приподняв голову, я понял, что она у меня сильно болит. Ослабленной рукой я ощупал лоб и определил, что на него наложено что-то вроде бинтового пластыря. Озадачившись, я осторожно опустился затылком обратно на подушку. Меня замутило, вверху медленно закружился потолок, и я окончательно запутался, что это всё значит.

Вскоре в комнату зашла мать и развеяла моё недоумение.

Она рассказала, что ночью я влез через окно в кухню, нашёл в ящике бутылку водки и упился до чёртиков. Потом, похоже, пошёл спать, но до кровати не добрался – упал и ударился головой об стол. От шума проснулись и она, и бабушка. Они обработали рану и уложили меня спать, перед этим, конечно, поохав над моей пьяной тушкой.

– Ты только бабушке не попадайся на глаза, – мама ласково потрогала мой лоб. – Она до сих пор в шоке, ходит по саду, причитает. Пристанет к тебе с нотациями, ещё алкоголизм деда припомнит. Это может растянуться до вечера. С чего ты вдруг напился?

– Накопилось как-то. Болезнь папы, исчезновение Малыша, конец лета, – я попытался встать, но мир круто накренился, вызвав у меня тошноту. – О боже...

– Лежи пока, не вскакивай. Сейчас принесу воды.

Она развернулась, чтобы уйти, но я схватил её за рукав.

– Ма, погоди. Если увидишь Лис, не говори ей, что я такое отколол.

– А в чём дело?

– Ей незачем это знать, – я запнулся. – Нет, правда. Незачем.

Мать помолчала, рассматривая меня так пристально, что я даже смешался.

– Договорились, – сказала она, наконец. – Но больше так не делай. С душевными проблемами можно справляться и без алкоголя.

– Спасибо...

Она улыбнулась, видя моё смущение, потрепала меня по волосам и ушла, едва слышно шаркая ногами. А я, оставшись в одиночестве, снова впал в созерцание бликов.

 

 

*

 

 

Я наблюдал, как Алиса учит английский.

Была у неё интересная особенность, которая просто сбивала меня с толку: она могла одновременно и писать, и разговаривать, при этом не теряя ни капли внимания. Вот и сейчас она выписывала слова в тетрадь почерком, похожим на беглый эльфийский, и перебрасывалась краткими фразами со своей бабушкой, что здесь же, на их кухне, чистила картошку. Я сидел тихо и наблюдал на ними обеими, обняв ладонями кружку с чаем.

Меня давно уже воспринимали здесь как члена семьи, я ничуть никого не стеснял, однако это не значит, что сам я чувствовал себя уютно. Их большая общительная семья, в которую входили многочисленные братья и сёстры Алисы, тётки и дядьки, друзья и приятели с соседних дач, слишком сильно отличалась от моей маленькой семейки бирюков. Это был совершенно иной мир, к которому я за двенадцать лет так и не привык.

– Сань, передай тарелку, – сказала бабушка Алисы. – Вон ту, с твоего края.

Я передал.

– Сейчас взрослые придут обедать, – сказала она Алисе. – Освобождай стол.

– Я допишу страницу, и мы с Сашей пойдём гулять, – сказала Алиса.

– Только недолго. Нужно помочь женщинам убрать лук. Потом польёшь огурцы.

– Угу...

Отчего-то меня всё это страшно раздражало. Нам осталось так мало времени на прогулки, Алиса через неделю уже будет в Америке и бог знает, когда вернётся, а её заставляют поливать огурцы. Почему она не возражает? Почему не сбегает, не пытается схватить эту несчастную соломинку – несколько последних дней? Или я один здесь дурак?

Вскоре послышались размеренные шаги, и в доме нарисовался отец Алисы. Своей медленной, уверенной, слегка ленивой походкой он прошёл к нам на кухню и налил себе большую кружку воды. Осушив её чуть ли не залпом (после постройки бани захочешь пить, конечно), он со стуком опустил её на стол и только потом остановил взгляд на мне.

– Здравствуйте, – смирно сказал я.

– Привет, Санчес. Что с лобешником? С кем подрался?

– С деревом.

– Что за дерево?

– С матерью ходили за грибами, я споткнулся и налетел на сук.

– Ну ещё бы, – хмыкнул он так довольно, будто мой ответ стал долгожданным поводом для шутейки. – Похож на скелет, ни мышц у тебя, ни жира, вот ноги и не держат и каждое дерево может в лоб дать. Алискин Даниэль и тот выглядит мужественнее тебя.

Я изобразил усмешку. Алиса закрывала тетрадь и собирала ручки, пряча за кольцами кудрей улыбку. К моему счастью, её отец решил сменить тему. Его уверенная, полная жизни мысль пустилась дальше. Впрочем, он больше не пытался меня подколоть.

– Как отец? – спросил он.

– В больнице ещё, – сказал я. – По состоянию нормально, но нужна операция.

– Шунтирование?

– Угу.

Он коротко кивнул, и в кивке этом показалось сдержанное сочувствие. Дальше он разговаривать со мной не стал (я окончательно расслабился), бросил на диван сырую от пота рубашку и отправился, наверно, накладывать себе еду, что-то рассказывая бабушке, которая так и не сдвинулась с места, спокойно сидела и дальше в углу, как большой монумент. Алиса к тому времени уже убрала со стола. Она, натянув свитер, тронула меня за локоть и пошла на улицу. Я одним глотком прикончил чай и последовал за ней, на всякий случай ополоснув кружку в раковине – вдруг кто-то будет потом на Алису ворчать.

Был уже вечер (весь день я провалялся в постели с похмельем), и нас словно магнитом притянуло к обрыву, где внизу тонула в тумане река. Мы попали на потрясающий закат, он окрашивал туманные клубы в медные цвета, а небо – в оттенки алого, золотого и розового. Мы стояли в тени высоких ёлок, вглядывались в этот туман, и поверить не могли, что такая красота вообще возможна. Становилось ощутимо холодно.

Алиса дрожала, обхватив себя руками. Мне хотелось её обнять.

– Слушай, Саш, – вдруг тихо сказала она. – Я ведь эгоистка?

– С чего бы? – не понял я.

– Ну, вот так просто беру и уезжаю от семьи, от тебя, от любимой природы, – она вздохнула, и клубочек пара сорвался с её губ. – Бросаю всех. Разве это не эгоизм?

Я зло усмехнулся в сторону. Нет, Алиса. Ты понятия не имеешь, что такое эгоизм.

– Человек в девятнадцать лет должен бросать семью и уезжать к лучшей жизни, – сказал я. – Как можно дальше от гнезда, если возможно – в другую страну. Это нормальный порядок вещей и ни в коем случае не эгоизм. Ты всё делаешь идеально.

– Да?

– Конечно.

Мы помолчали. Алиса переминалась с ноги на ногу.

– Саш...

– Ну?

– Знаешь, люблю я тебя...

У меня зазвенело в ушах, но прежде чем я успел что-то ответить, она продолжила:

– Ты – часть моей семьи, моей стаи, если тебе так будет понятнее, – Алиса прижалась к моему плечу. – И что бы ни случилось, это не изменится. Надеюсь, наша с тобой дружба сохранится до самой старости... ну, пока у тебя не случится шизофрения.

Приоткрыв пересохшие губы, я хотел сказать ей всё, что по этому поводу думаю. Например то, что наша дружба, скорее всего, продлится ровно до того момента, как она пригласит меня в Америку на их с Даниэлем свадьбу. Например, то, что я едва сдерживаю злобу, яд и ревность, когда проскальзывает намёк на то, что он смеет обнимать и целовать её, а о кое-чём другом я даже думать боюсь, боюсь, что тьма, переполняющая меня, просто ворвётся в этот мир первозданным хаосом. Можно, например, сказать, что это и есть настоящий эгоизм – постыдный и зверский, думать такое о человеке, которого любишь. Можно ещё сказать о том, что шизофрения у меня может начаться гораздо раньше, чем она, Алиса, думает, и вряд ли это случится без моей провокации. Можно рассказать, как тяжело на самом деле молчать и делать вид, что всё хорошо, когда всё очень плохо и Титаник явно тонет, молчать просто потому, что не хочется портить эти последние дни лета, омрачать её настроение проблемами одного чувствительного идиота. Можно также упасть ей в ноги и умолять, чтобы она никуда не улетала. Можно сказать всё прямо, вывалить кишки наружу и делай, моя милая Алиса, с ними всё, что захочешь.

Вот только это как-то низко.

К тому же, вероятно, это всё кончится просто ничем, что меня особенно пугает.

Локомотив не остановить рукой, планету не сдвинуть с орбиты. Ты крикнешь водному потоку – остановись! – но он продолжит уничтожать всё на своём пути, как ни в чём не бывало, возможно, наградив тебя извиняющейся улыбкой перед тем, как снести в щепки твой дом. Ты останешься стоять с беспомощно протянутыми руками, сожалея о своём безрассудном выкрике. Corona Borealis насмешливо сверкнёт с твоего усталого лба.

Поэтому, глядя на заходящее солнце, я молча сжал ладонь Алисы в своей.

– Будешь мне звонить? – спросила она.

– Буду, – сказал я.

 

 

*

 

 

А у отшельника – двадцать собак.

Ему даже не нужно говорить с ними, потому что они понимают его безо всяких слов и команд. Внимательно смотрят в глаза, улавливают малейшее изменение эмоций, самый слабый жест руки, откликаются на улыбку, задумчивость, гнев, слёзы. Перед ними он не лицемерит, да даже если и захочет, всё равно не сможет скрыть своих чувств.

Собаки признают его авторитет. Ему достаточно тихо присвистнуть, чтобы один свободолюбивый щенок вскинул бородатую мордашку и тут же кинулся к нему.

«Малыш, – смеётся отшельник, раскрывая объятия. – Малыш!»

 

 

 

Часть 4

 

 

Осень наступает красиво.

Каплей дождя, ползущей по ветке пихты – эта капля когда-нибудь в октябре застынет в иней. Ходом солнца, с каждым днём садящегося всё южнее в фиолетовые тучи.

Осень наступает в шёпоте ветра.

В прожилках осинового листа, с шорохом упавшего на асфальт. В переплетении теней на старом заборе. В резком контрасте лазурного неба и янтарных от света ветвей.

Осень наступает изнутри.

Я наблюдаю, как наступает она, как наступает она мне на пятки, на горло, и любуюсь её вкрадчивой хищной походкой. Магические образы, рисуемые ею, в эти бесконечные дни появляются на стенах домов, мимо которых я прохожу, на кленовых серёжках, на мне. Они появляются так часто и так упорно, что реальность уходит в тень.

Как пожизненно заключённый, под надзором стылого солнца, отпущенный на последнее свидание с родными и близкими, я брожу по маленьким улицам деревеньки, брожу по полю, лесным колеям, по берегу реки. Разрезая телом кисель лицемерия, который сам же и развёл, я заглядываю в воду и пытаюсь увидеть в ней свою совесть.

За плывущими облаками я с трудом различаю её глаза.

– Сегодня это всё кончится, – обещаю я ей. – Продержись до вечера.

 

 

*

 

 

Не сказать, что родителям Алисы сильно нравилась её идея улететь в Америку.

Я бы даже сказал, что эта идея не нравилась никому, кроме неё самой и Даниэля, который, похоже, вознамерился всерьёз прожить с ней до старости. Но, как я уже говорил, локомотив не остановить рукой и планету не сдвинуть с орбиты. Этих двоих ведёт любовь, а потому и скатертью им дорога. Никто не встанет у них на пути. Тем более я.

Передо мной сегодня стоит лишь одна задача: быть паинькой.

С этой мыслью я собирался к Алисе, чтобы попрощаться с ней. Завтра она будет в городе, послезавтра – в аэропорту, а через несколько дней Даниэль встретит её в Вашингтоне. Возможно, её родители сегодня приготовят какой-то торжественный ужин, сестра испечёт торт, а мы в последний раз сходим на реку, посмотрим на небо, перекинемся парочкой привычных замечаний по поводу наступающей осени и её красоты. Потом, когда тени начнут удлиняться или когда солнце закроют тяжёлые вечерние тучи, Алиса скажет: «Мне, наверное, пора». Я отвечу: «Я провожу тебя до поворота». Она улыбнётся: «А потом я тебя». «Да», – скажу я, и мы засмеёмся, потому что это, чёрт подери, смешно.

Так думал я, когда шёл в её конец деревни. Каково же было моё изумление, когда я обнаружил её родителей во дворе, по-городскому одетых, с пакетами и сумками в руках.

– Вы разве уже уезжаете? – удивлённо спросил я. – Почему так рано?

Алисина бабушка смерила меня укоризненным взором.

– Так ведь это ты долго спишь, – сказала она. – Пять часов уже, к твоему сведению.

– Да, но...

Тут из дома вышла Алиса, застёгивая навесу портфель. Её глаза были влажны, на тёмных ресницах сверкала слеза, но несчастной она не выглядела, хоть и содрогались ещё её плечи. Подняв лицо, она увидела меня. На её губах обозначилась виноватая улыбка.

– Ещё минут десять, и ты бы опоздал, – сказала она. – Мы сейчас уезжаем.

– Да, вижу, – пробормотал я.

– Ты можешь приехать в аэропорт и проводить меня там, – предложила она.

Взявшись за повязку на лбу, я покачал головой. Я вдруг понял, что сильно устал.

– В этом нет смысла, – тихо сказал я. – Вряд ли те пять минут что-то изменят.

– Ну да...

Её отец хлопнул дверью машины, мать грузила в салон старенькую собаку породы тойтерьер, бабушка уже была внутри. Вышел младший брат, мы наскоро обнялись, он надел наушники и тоже отправился к машине. Всё это время Алиса стояла со мной на крыльце и бездумно разглядывала черёмуху, на которую мы лазали когда-то в детстве.

– Больше я не увижу, как опадают эти листья, – сказала она. – Даже и не жаль.

Я промолчал.

Мама Алисы села в машину последней, и когда прозвучал сигнал, Алиса встрепенулась. Она бросила на меня взволнованный взгляд, перекинула через плечо портфель и сошла со ступеньки вниз. Пару секунд я смотрел, как она ступает по траве своей плавной походкой, но затем опомнился, кинулся следом и схватил её за запястье.

– Нет, подожди, – выдавил я. – Слушай, Лис...

Она покорно обернулась.

– Я знаю, Саш, – тихо сказала она. – Спасибо тебе.

Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза, а затем из окна машины что-то крикнул её отец – сквозь рёв мотора и шум в моей голове я мало что разобрал. Алиса разобрала. Она подалась вперёд, крепко обняла меня за шею, а затем отвернулась и пошла к дороге. Через пелену тумана я наблюдал, как она садится на заднее сиденье, как захлопывается серебристая дверца и как крутятся мощные колёса, выбрасывая из-под себя щебёнку и куски земли. Мгновенье, одна лишь секунда, и прекрасное изобретение человечества исчезло где-то в пустоте, за краем карты, где даже не проработаны текстуры.

Стоя у чужого крыльца, я долго смотрел на черёмушные ветви. Они медленно покачивались, кивая чуть красноватыми листьями и что-то нашёптывая на эльфийском.

Потом я отвернулся и пошёл прочь от дома, в существовании которого больше не было смысла.

 

 

*

 

 

А у отшельника двадцать собак...

Он живёт вверх по реке, в маленькой хижинке, и в лес всегда ходит с посохом.

С таким посохом, как у меня, например – с длинной кривой палкой, которая удобно ложится в руку. Палка это самая обыкновенная, безо всякой резьбы, росписи и тому подобное. Лишь у верхнего конца её красуются отпечатки зубов Малыша.

Так уж вышло, что самый захватывающий вид в этой деревне достался одному маразматичному деду, который травит бездомных собак, чтобы они не лезли в его паршивый, в сущности, никому не нужный огород. Проходя мимо, я всегда останавливаюсь, чтобы сетчаткой глаза впитать этот драгоценный пейзаж. Остановился я и сейчас, опершись о палку, через забор глядя на блестящий залив у далёкого плёса реки.

Старика я заметил не сразу.

– Эй, ты же с тринадцатого дома? – окликнул он, и я повернул голову. Сгорбленный и полностью седой, он стоял за калиткой со старым мобильным телефоном в руке. – Как отец?

– Нормально, – ответил я. – Жив.

– Хорошо, раз так. Подойди-ка сюда – мне нужна помощь.

Я не сдвинулся с места.

– А что такое?

– Не работает эта штука, не звонит. Я не вижу ничерта, не понимаю, может, деньги кончились или со связью что.

Дед выглядел немощным, он был худ, лёгок и, возможно, чем-то болен. Старость проскальзывала в его неверных движениях, во вздувшейся на виске вене, в слишком тихой, будто шелестящей речи. Я медленно огляделся по сторонам – никого. Удобнее перехватив палку сухой рукой, я подошёл к деду и к его проклятому телефону.

– Покажите, – сказал я.

Было совершенно очевидно, что телефон умер, в причинах я разбираться не хотел. Он не включился и после моих манипуляций. Пока я изображал деятельность, дед склонился над замком калитки, почти цепляя его носом, открыв мне беззащитный лысый затылок, и что-то бормотал («Надо менять, надо менять...»). Ни разу он не посмотрел мне в глаза. Я до боли сжал палку в ладони. Щурясь, я рассматривал отвратительные складки на его шее. С какой-то холодной уверенностью я думал, что удара этот лицемерный урод не переживёт.

Отсчитав три вечности, я медленно поднял посох.

Но некий другой Я, тот, который привык любоваться звёздами, решать задачи по физике и встречать рассвет; некий другой Я, который со слезами на хрустальных ресницах рассматривал дождевые капли на оконном стекле; тот, другой Я, который был в ужасе от разрушительного блеска Альфекки на моём лбу, самой яркой звезды Corona Borealis; тот Я, который вглядывался в отражение на речной глади и обещал, что всё это скоро кончится; этот другой Я удержал мой посох, прервав, наверно, фатальный для старика удар. «Да что же ты делаешь, психопат?!» – воскликнул он, и я ужаснулся вместе с ним.