Текст книги "Corona Borealis (СИ)"

Автор книги: Александра Саген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Часть 1

 

 

– Малыш! – окликнул я.

Высокая трава качалась, качались гроздья смородины, качались мерцающие листья, качались тени, качалось лето. Солнце ловко скользило между туч, не попадаясь в их набухшие холодом сети.

– Мал...

Я осёкся, замер на секунду, а затем огляделся, проверяя, нет ли поблизости матери или бабушки, не слышал ли этого кто-нибудь из них. Не стоит усугублять, Саша, нет – тебя и так подозревают слишком часто. Сделай вид, что ты просто смотришь на листья.

– Малыш, – прошептал я одними губами, выходя за куст калины, так разросшийся за десятку лет. Я уже отчётливо понимал, что никто не выбежит из шуршащих кустов на мой голос, но всё равно продолжал по инерции шевелить губами: «Малыш, Малыш...»

Ветер, тень осени, вторил мне. В ушах шумел его опустошающий свист.

Посмотрев на пятнышки синего, пронзительно-синего сияющего неба, украшенные пронзительно-белыми облаками, я сорвал гроздь смородины и задумчиво пошёл назад.

Сетчатка моих глаз растворила в себе это небо – возможно, навечно.

Только у крыльца я вспомнил, что мать, вообще-то, отправляла меня за огурцами к обеду, но я об этом безнадёжно забыл. Скажем, эти мгновения в природе, пойманные мной в сачки сетчатки, открыли мне такую красоту, а солнечный свет упал на зелень так изящно, что кто угодно забыл бы что угодно, даже своё имя, но это ведь неправда. Не стоит, наверно, придумывать оправданий, особенно если они настолько неправдоподобны.

Решив так, я развернулся и отправился в теплицу за огурцами.

Это было трудно, но во второй раз я уже ничего не забыл.

 

 

*

 

 

– Саш.

– Ммм?

– Помнишь, я рассказывала тебе об отшельнике, который живёт вверх по реке?

– Помню.

Алиса царапнула ногтем облупленный подоконник и нагнула голову, с любопытством рассматривая сенокосца, который полз по направлению к её смуглой руке.

– У него ведь двадцать собак, – сказала она.

– Астрономическая цифра, – кивнул я. – И где он их держит?

– Не знаю, в загоне. Вряд ли дома. Это ты у нас любитель укладывать псов на подушки и укрывать их одеялом, – Алиса усмехнулась, остро и косо глянув на меня, и я усмехнулся тоже – мы оба помнили, как я трясся над несчастным Малышом. – Я это к чему говорю, – продолжила она. – Не хочешь сплавать к нему, посмотреть, как он живёт? Ты же вроде мечтаешь бросить всё мирское?

Сенокосец заполз в её подставленную ладонь, и Алиса даже не дрогнула. Она, пакостно щурясь, подняла руку к моему лицу, и я едва подавил желание отшатнуться.

– Мечтаю, – ответил я. – Убери это от меня, пожалуйста.

– Почему они тебя так пугают?

– Страшные потому что.

– Какой ты нежный, господи, – Алиса посадила сенокосца обратно. Тот мгновенно юркнул куда-то в щель под окном, и я вздохнул спокойнее. – Так что отшельник?

– Знаешь, я не особенно люблю разговаривать с людьми без повода, – подперев щеку ладонью, я стал смотреть на стальной осколок реки, сияющий под солнцем сквозь тёмные ёлки. – Консультация у отшельника – это интересно, конечно, но я пока не настолько чокнулся, чтобы приплыть к нему и выпросить урок выживания в лесу.

– Папа сказал, что он дружелюбный...

– Лис. Я не дружелюбный.

Она тоже повернулась к реке, и её короткие тёмные кудри скрыли от меня улыбку.

– Ладно, – сказала она. – Как хочешь.

В тишине мы стали смотреть на раскинувшийся до горизонта синий лес и всё, что обрамляло его. Видно было, как волны на реке, словно чешуйки, блестят и движутся, ослепляя глаз, и как по тайге скользят тени серебряных облаков. Алиса перевесилась через подоконник, положив голову на вытянутые руки, и я не видел её лица. Она плыла над широким полотном Урала, как коршун, раскинувши невидимые крылья. Я не знал, о чём она думает, да и знать не особенно хотел, потому что догадывался – в небе скользила птица самолёта, её сестра, оставляя на нежной синеве страшный шрам. Я физически предчувствовал, что именно Алиса сейчас скажет. Мысленно я готовился принимать удар.

Однако она ударила со спины, и я не успел возвести защиту.

– Саш, – сказала она.

– Что?

– Как называется то созвездие, о котором ты мне рассказывал?

Я наморщил лоб.

– Да я много чего тебе рассказывал. Давай конкретней.

– Ты говорил, что оно похоже на клеймо абсолютного одиночества, связывал его с собой. Ещё что-то про разомкнутые круги, я, если честно, плохо помню...

– Северная Корона?

– Угу...

Она замолчала, не спеша развивать мысль.

– Мне больше нравится латинское название Corona Borealis, – пробормотал я, отчего-то чувствуя себя заочно уязвлённым. – Оно намного красивее звучит.

– Ну да, ты же у нас коллекционер всего красивого, – рассеянно сказала Алиса, но в этом не было и следа колкости, лишь констатация факта. – Переживаю я за тебя. Что же с тобой творится, если глядя на эти свои звёзды, ты думаешь об абсолютном одиночестве? В твоей голове явно что-то происходит, и звёзды делают только хуже. Ты ведь без меня тут совсем кукушкой съедешь, Александр. Как мне тебя оставлять?

– Всё у меня нормально, – рассердился я. – Ты просто неправильно меня поняла.

– Так объясни.

Барабаня пальцами по подоконнику, я уставился на линию горизонта.

– Не стоит оно того, – сказал я после паузы. – Забудь.

– Как хочешь.

По сухой интонации Алисы я безошибочно понял, что её настроение круто поменялось. Мы стояли у окна ещё пару минут в полнейшей тишине, и только кровь оглушительно пульсировала у меня в ушах.

Но вдруг Алиса резко захлопнула створку передо мной, будто разом разорвав поток неприятных мыслей, нахлынувших на неё. Перед моим лицом оказалось мутное заляпанное стекло, и за ним река потеряла почти половину своего блеска. Алиса же надела сланцы, повернулась ко мне спиной и пошла к лестнице, ведущей на первый этаж.

– Хочу играть в бадминтон, – бросила она.

– Там же ветер, – слегка ошалел я. – Пять метров в секунду.

– Когда нам мешал ветер?

Невольно улыбнувшись, я не ответил. Я хотел сохранить ту злобу, что Алиса во мне всколыхнула, но она утекала сквозь пальцы, как песок. Как результат, эта зыбкая злоба и нежность, спаянные невыраженной тоской, родили во мне горькое, светлое желание остановить этот святой август и зависнуть на краю пропасти, зависнуть навечно, всей душой балансируя на носке, на самых кончиках пальцев, бесплотным духом. Закрыть глаза, раскинуть крылья, подставить лицо холодному солнцу, облить разодранную грудь ядом света, выжечь там всё дотла. «Алиса, – напеть. – Алиса. Алиса!»

Напев этот разлить над тайгой леденящим, разрушительным шёпотом осени.

Разлить и потерять в безмолвии.

 

 

*

 

 

За деревней, на восточной дороге, есть заброшенный дом.

Крыша у него местами просела, синие ставни перекосило, и полностью сгнило крыльцо. Иван-чай и крапива обняли его разомкнутым кольцом, обняла его и завеса омертвения – не подойти, но одна тропинка там всё же была. Тайная, проложенная мной, эта тропинка тонула в сырой высокой траве и вела в моё маленькое царство знаний.

Когда я забрался туда впервые, там всё было так, будто хозяин просто вышел погулять и почему-то не вернулся. На столе стояла кружка в паутине, за стол скособочено был задвинут стул, на печи лежали спички, а у печи – отсыревшие жёлтые газеты. Преодолев свою лёгкую арахнофобию, я присвоил этот дом себе. Я принёс в него свечи, карты и атласы звёздного неба, учебники, книги, ручки, тетради, сновидения, мечты.

Днями дом стоял никем не тронутый, никому не интересный. По ночам же я боролся здесь со своей запущенной гуманитарностью головного мозга. Я решал задачки по физике, читал о теориях относительности, струн и гиперпространства, выводил математические формулы, чертил квадраты и кубы и пытался осознать смысл нуля. Я балансировал на чистейшем ноже познания между пропастями отчаяния и блаженства, и это было сладкое, сладчайшее чувство. Каждую незначительную победу мне приходилось выгрызать у своего невежества зубами, но это стоило того, это стоило тех мучений.

Утро я встречал, засыпая на раскрытой карте звёздного неба, щекой на Орионе. Золотой луч, пробиваясь сквозь грязное стекло, падал ровно поперёк Млечного Пути...

Но во сне я каждый раз видел Алису.

Лучше бы мне снились звёзды.

 

 

 

Часть 2

 

 

Я забираюсь на крышу, к самой трубе, но я хочу ещё выше, выше, выше...

Отсюда так хорошо видно мир. Видно восточную рощу, видно поле, тянущееся с юга на север или с севера на юг – неважно. Над ним всходит по вечерам апельсиновая круглая луна. Я наблюдаю её, вставая на коньке крыши и держась за дымоход, наклоняюсь над крутым скатом, чтобы разглядеть ее сквозь листья. Сухими губами я пью её сладкий сок, и он, оранжевый и сияющий, стекает по подбородку мне на грудь.

Луна, только взошедшая над верхушками берёз, она самая вкусная и безопасная. Она относительно невинна, как детское шампанское, и в чём-то даже полезна. Совсем другое дело – луна середины ночи, маленькая и пронзительная, когда её бледный зеленоватый свет отравляет землю и воздух, когда маленький отблеск на шифере способен лишить тебя чувств, только ты коснёшься его языком. О, а это уже не шутки, нет – такая луна есть сущий наркотик, с ней надо быть аккуратным, очень аккуратным...

Я хочу ещё выше, ещё и ещё. Так высоко, чтобы захлебнуться высотой.

Такой высоты, какую хочу я, не существует. По крайней мере, она недостижима, если ты человек, а не бог. Это как смотреть на ручей и хотеть стать им, оставаясь при этом собой и зная, кем ты был и кем стал – так же невозможно, странно и противозаконно.

Как ни страдай, как ни вой, как ни тянись к ветру, облакам и звёздам, а не замкнуть в целостный круг драгоценную Corona Borealis. Сломанное не подлежит восстановлению, хаос не станет порядком, и священное время не пойдёт вспять. Даже смерть – не выход.

Почему, кстати?

 

 

*

 

 

– Здесь он ставил удавки, – сообщил я. – Даже проволока осталась.

Пока мы проходили мимо забора, за которым росла малина (её мы когда-то нагло воровали), Алиса поглядывала туда, куда я ей указал. Она сначала молчала, и я слушал оглушительное стрекотание кузнечиков. Потом, когда мы уже миновали этот участок, она скептически хмыкнула и в последний раз оглянулась на старый дом с голыми окнами.

Как же я ненавидел этот дом.

– Почему ты думаешь, что это сделал он? – спросила Алиса.

– Этот ублюдок, – с оскалом откликнулся я, – грозился застрелить макаровских собак, приходил к нам жаловаться на бездомных щенков, а потом отравил одного из них, рыжего. Это случилось тем утром, когда исчез Малыш. Нетрудно сложить два и два.

– Может, это не он?

– Он.

Мы прошли пару дворов в молчании, и Алиса сказала:

– Тогда это ужасно.

– Знаешь, – я голой рукой рванул крапиву, росшую на обочине, – я искренне желаю зла этому маразматичному куску говна. Скоро я не выдержу и просто подожгу его дом.

– Ты сделаешь только хуже.

– Зато мне будет легче.

– Нет, не будет, – она посмотрела на меня влажными от сочувствия глазами, тёмными и большими, как у уральской ведьмы из бабкиной сказки. – Тебе чуждо насилие.

Зло щурясь на обожженную руку, я не ответил. «Этого уж ты не знаешь, – думал я. – Чуждо или нет, но людей я ненавижу. Скоро я сам начну травить их и ставить на них удавки». Хотя надо признать, что в чём-то Алиса была права. Она всегда в чём-то права. Всё же она знает меня лучше других, лучше тех немногих, кто меня вообще знает. Двенадцать лет крепкой дружбы до прозрачности истончили нас друг для друга.

– Не люблю чувствовать себя беспомощным, – ожесточённо сказал я. – Когда я ничего не могу сделать, мне нужно направить злобу хоть куда-нибудь. Даже если этот старый чёрт невиновен, я всё равно буду его ненавидеть, иначе меня разорвёт изнутри!

Алиса остановилась, и в её блестящих глазах отразились облака.

– Такое осеннее небо, – прошептала она.

– Что?

– Небо. Как осенью.

Я непонимающе уставился на неё.

– Небо никогда не врёт, – продолжила Алиса. – Сейчас тепло, и можно даже подумать, что июль. Стрекочут кузнечики, нагревается песок, ветер южный. Но стоит посмотреть на небо, как тут же понимаешь, что август подходит к концу, – она повернулась ко мне, и ветер качнул тёмную прядь у её острой скулы. – Пошли на поле?

Стыд, горький и горячий, пролился мне в носоглотку, обжигая слизистую, заливая щёки и уши краской. Я понял, что перегнул палку, но Алиса, как чаще всего бывало в такие минуты, легко сбила вектор над моей головой и тем самым закрыла тему. Посмотрев в её нежное лицо, я едва не отвернулся, но заставил себя кивнуть в ответ.

Раньше мы очень часто ходили на поле. Нам, глупым тогда детям, это было не страшно – мы не боялись клещей, а они по какой-то странной удаче нас не кусали. Сейчас же, поумнев и узнав, чем такие прогулки чреваты, мы остерегались высокой травы.

Ныне же, в августе, трава была скошена и пылала насыщенной зеленью.

Поле было замечательным местом. Широкое, окаймлённое рощами, с плавными холмами и медовым тысячелистником на них, оно тянулось вдоль деревни и навевало мысли о крыльях и воле. У восточного его края, где за зарослями ив начиналось болото, стояли наши Руины – парочка столбов из белого кирпича. На них мы любили сидеть и рисовать акварелью лет пять-шесть назад; у меня даже сохранились эти рисунки.

Пока мы медленно, не сговариваясь, шли к Руинам, мимо нас пролетела стайка маленьких птичек, взмыла в небо, издавая тонкие звуки, похожие на писк котят. Мы с Алисой так и называли этих птиц – котята, и я, честно говоря, понятия не имею, как они называются на самом деле. Алиса, кажется, знала, но я каждый раз забывал её спросить.

У Руин Алиса запрыгнула на самый короткий столб и встала, раскинув по тёплому ветру руки и подставив ему лицо. Я с улыбкой наблюдал, как она слегка покачивается, будто в такт какой-то песенке, и как смотрит в бескрайние небеса, сливаясь с ними.

– Когда я улечу, будешь по мне скучать? – вдруг спросила она.

Я перестал улыбаться.

– Какое-то время, – ответил я.

Алиса кивнула, чуть качнувшись на носке.

– Понимаю, – мягко пропела она. – Мой папа так же говорит. У людей ведь есть дела, нельзя постоянно и беспрерывно по кому-то скучать.

Я помолчал, сглатывая слюну, чтобы увлажнить горло.

– И когда ты всё-таки вернёшься? – спросил я.

– Года через два, наверно.

– С Даниэлем?

– Да. Ему нравится Россия. Он хочет здесь жить.

Алиса замерла, засунув руки в рукава ветровки и глядя вверх. Я тоже поднял голову и увидел, как в нежнейшей синеве плывёт, раздирая её, белый тонкий самолёт. «Прекрасное изобретение человека, – прошептала Алиса с удовольствием. – Летит по небу, ты только вдумайся, да ещё и на такие расстояния». Я отвернулся, поднял с земли длинную ветку и стал бродить вокруг, иногда больно хлестая себя по щиколотке.

Как же мне надоела эта пытка.

Хрустальные бритвы Алисы стрекозами кружились вокруг меня и постоянно напоминали о реальности, больше похожей на странного уродливого сенокосца, чем на изумрудную красоту с крыльями. В этих бритвах неизменно отражались все мои воспоминания, смешанные в кашу со сновидениями, вся моя противоречивость, перепады от наивной щенячьей радости до мрачного и тяжёлого отторжения. Алиса тонкими лезвиями слов резала время, которое я, забываясь, видел вокруг себя бесконечным. Она играючи пускала ему кровь, и я в ужасе смотрел, как умирает у меня в ладонях кусочек последнего лета. И всё же в этом августе, разбитом на миллиарды осколков, время упорно казалось бесконечным, а значит, бесконечной казалась моя пытка, у которой всё же есть конец. К счастью или к скорби? Я запутался. Я не знаю. Ничего я больше не знаю.

И только в одном я уверен точно: я ненавижу самолёты.

 

 

*

 

 

У отшельника, который живёт вверх по реке, дома двадцать собак.

Он укладывает их на подушки и накрывает одеялом. А ещё лютыми зимними вечерами они всей семьёй устраиваются у камина и спят, свернувшись клубками подле друг друга. Им тепло, им снятся светлые, уютные сны, и каждый чувствует себя на своём месте. Даже отшельнику не нужно разговаривать вслух, потому что его понимают и так...

Приподняв голову, я сонно посмотрел на догорающую свечу, огонёк которой трепыхался, как осиновый лист. Было прохладно, и сквозь щели в стенах свистел ветер. Сегодня задачи по физике отчего-то не решались, а формулы не желали запоминаться. Протерев глаза, я встал, накинул штормовку и вышел на гнилое крыльцо, в густую ночь.

Мои глаза не сразу привыкли к темноте. Только через минуту я смог различить над головой знакомые созвездия. Вот Лира с ярчайшей в этом сезоне звездой Вегой, вот рядом Лебедь, распластавший по Млечному Пути крылья, вот Кассиопея – первое созвездие, которое я научился самостоятельно находить. Северной Короны не было видно. Я прислушался к звукам ночи и осторожно двинулся сквозь траву, к восточной дороге.

Чтобы не нарваться на лай собак, я срезал через рощу и на поле вышел в джинсах, насквозь промокших до колена и от влаги холодных. Но как только я там, на поле, запрокинул голову, я забыл обо всех неудобствах и несовершенствах человеческого тела.

Звёзд было так много, что я на миг потерял среди них свою душу.

Найдя её, я поднял руку, и Corona Borealis разорванным кольцом легла мне в ладонь. «А вот возьму и надену её, – с каким-то детским злорадством подумал я, – надену и больше никогда не сниму, спрячусь в замке из звёздной пыли и навсегда останусь один». Жмурясь, я представил, как звёзды царапают мне кожу, как под чёлкой собираются липкие капли, как стекают они по переносице, щекам, подбородку, как заливают глаза...

Небесное серебро въелось в виски, и я вздрогнул от боли. Конечности онемели, в предчувствии беды ёкнуло сердце. Стало страшно – что же ты делаешь с собой, Александр? Я провёл дрожащими пальцами по лбу, чтобы сбросить в траву сломанную корону.