Текст книги "Не много ли для одной?"

Автор книги: Александра Чистякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

На улице я заплакала и со слезами пошла к сестренке, т. к. она уже приехала из Тайги, выйдя замуж за друга Степана. Когда вошла в их дом, она напугалась, подумала, что я получила письмо от мамы и с ней что-нибудь случилось. Она спрашивает, а я реву, потом распахнулась, показала ей, что я без сорочки. Тогда она все поняла. И не жалеть стала, а ругать: «Я тебе тогда еще писала: брось ты его! Уезжай! Так нет, побоялась, тогда был один ребенок, а теперь двое, а жизни у тебя все равно не будет. Он же подлец, знает, что ты после болезни и подымает руки. Я прошла в комнату, взяла лист бумаги и все свое горе описала. Я назвала его издевателем, что он, не разобравшись, кинулся как зверь. Я сгубила свою жизнь ради твоего благополучия, а ты ничего не понимаешь и кинулся бить. Кого ты бил? Скажи! Заработала ли я эти побои? Ведь ты бил того, у кого одна нога в могиле. Ты испытывал силу на человеке, который отдал тебе свою жизнь. Нет. Я больше не могу так жить. Ты сам пойми, можно ли жить в таких условиях. Ты рвал с меня все, как с какой-то преступницы и даже не спросил себя, за что же я так издеваюсь над ней. Я одно могу сказать тебе. Все что было в моем организме хорошее, здоровое, я отдала для тебя. Теперь уходить куда-либо я не собираюсь. Я стала слаба. Мое решение одно. Пойду на работу, приму на себя поезд и будет конец всем моим мукам. Детей отдашь нашим и ты – вольный. Моей силы на твое перевоспитание не хватило, будь доволен, что довел до такого состояния». Свернула этот лист, положила в карман. Тамара, видя меня более успокоенную, расспросила все по порядку и задала вопрос: а что думаешь делать сейчас. Я ответила, что сейчас пойду домой, т. к. ребенка надо кормить грудью. И я ушла. Нянька мне открыла, мать притворилась спящей. Но я знала, что она не спит. Прошла в комнату и говорю: «Ну теперь берегись, злодейка! Меня два раза ударил, а тебе больше достанется». Письмо свое положила ему в спецовку. Накормив Толяшу, легла к няньке. За ночь я совсем не уснула, думала о том, что ждет моих детей, если я их покину.

Я уже не плакала, но слезы сами текли из глаз. Утром впервые за всю совместную жизнь, я не встала проводить его на работу. Когда он ушел, сварила детям каши, а слезы все льются из моих глаз, которые и без того уже воспалились, распухли, лицо все в пятнах, руки не слушаются. Гляжу, заявляется сам со своим напарником, видно, прочел письмо и подменился, чтобы побыть дома. Он зашел в то время, когда я держала в руках обрывки от платья и сильно плакала. Он подошел ко мне, обнял мои худенькие плечи, которые то и дело судорожно вздрагивали, тихонько проговорил: «Прости меня, Шура! Я виноват, ты не заслужила от меня этого. Успокойся, я никогда не трону тебя пальцем». Он взял из рук моих рваное платье и бросил в печь. В это время вошла мать и раскричалась: «Чего сидишь, не слышишь, что телок кричит?» Тогда Степан не выдержал: «Что она тебе, прислуга? Вчера под кулаки подвела и сегодня этого желаешь? Вон из хаты!» Та хлопнула дверью, ушла. Ушел и напарник.

Степан сам управлялся по хозяйству, а мне пришлось идти за нянькой, много муки придал мне этот Толя. Чуть не каждый день приходилось искать нянек. То самого пьяного боялись, а он пил ежедневно, то бабка отматерит. Нашла няньку и говорю: «Забей, пожалуйста, окно, а то вся рама открывается, как двери». Он засмеялся: «Что у нас с тобой воровать? Тебя или детей не возьмут, а больше у нас нет ничего». Не прошло и недели, мы закололи свинью, а из ребят кто-то видел, что сало клали в ящик. А мы сало потом спустили в подпол. И когда залезли к нам в квартиру через это окно, то, открыв ящик, они увидели, что там лежит белье. Ну, раз такое дело, сгодится и белье. Документы положили на окно. Я перед этим аванс получила и в детский чулочек завязала, так и этот узелок нашли под окном. А мать себе справила пять платьев новеньких, они тоже лежали в этом ящике. А которое я купила вместо порванного, оно лежало за зеркалом. Я проснулась, вышла в кухню, а окно открыто и ящик пустой, мать спит. Я крикнула: «Мама! Нас обворовали!» Как она соскочила, да вокруг дома бегает, причитает, а на меня такой смех напал, что я уняться не могу. Я вспомнила, что говорил Степан. И вот меня не взяли, а белье даже рваное забрали. Мать на меня с руганью: «Ты, паразитка, подослала воров, чтобы мои платья украли!» Я не связалась с ней и вскоре она убедилась в своей неправоте. Степан увидел на одном парне свою атласную рубаху и чуть не задавил его в ней. Все материны платья нашлись. А белье уже все распродали.

Корову держать стало не под силу, мы её закололи, купили свинью на зиму – тоже закололи. Баню у матери закрыли. Золовушка с мужем разошлась, собралась к отцу в Воронеж. Поехала, все промотала, отец отправил её оттуда. Вернулась опять ко мне, забыла, как мои вещи выкидывала. Ладно, думаю, куда она пойдет. Устроила ее к себе стрелочницей на станцию. Но она такая ленивая, что мне стыдно за неё было. Зиму продержали, на весну сократили. А я все старалась работать. Меня восьмого марта пятидесятого года премировали Почетной грамотой министерства угольной промышленности. Радость за то, что ценят мой труд, еще больше вливала в меня силу. Я делала все, что могла, не ожидая указаний начальника. И могла всех организовать, чтобы выполнить план, вплоть до породоотборщицы.

Седьмого Ноября в честь тридцать восьмой годовщины Великого Октября я снова получила Почетную грамоту. Я с любовью относилась к каждому делу, за которое бралась. Льстить и ехидничать не умела и терпеть не могла, если кто-нибудь стремился льстить мне. Если провинился стрелочник, я выговаривала в глаза, притом один на один. Стоило кому-либо коснуться моего подчиненного, я старалась его оправдать. За это меня любили весовщики, стрелочники и приемщики. В пятьдесят первом году наш поселок перешел в городское подчинение. Со всех потребовали паспорта, выдали домовые книги. Требовалось прописаться, а у меня паспорт все еще был нa Дмитриеву. Чтобы обменить паспорт, потребовались метрики. Предстояла поездка в деревню. Я попросилась у начальника и отбила маме телеграмму, чтобы встретили в Тайге, а я должна проехать в Итат, но со мной был Толик, которого я не поленилась взять, чтобы он маленько позабавил маму. Меня встретили. Толика взяли, а я поехала дальше. Когда подъезжала к Итату, мне стал вспоминаться Бруев. Хотелось встретить и хоть немного поговорить. Но я не знала, был он в деревне или совсем не было его там. Выйдя из вагона, я спешила найти сродную сестренку, которую я не видела больше десяти лет. Прошла элеватор, у дома стоит лошадь. Вот, думаю, мне, наверное, повезло, я доеду до деревни. И действительно: девушка ехала с маслозавода в деревню и попутно заехала к моей сестре. Я только зашла, поздоровалась – и всё. Сестренка просила остаться, но в деревне больше было родни, а поэтому я ей пообещала зайти на обратном пути. Вою дорогу я расспрашивала девушку про новости в деревне. Здесь многое изменилось. Дома поредели, молодежи не слышно. Войдя в дом крестной, я поздоровалась. Бабушка лежала в комнате, она сразу встала со словами: «Ох! Ведь это Марина!»

Но крестная узнала и отвечает ей, что маленько помоложе Марины. Тут пошли объятия, слезы, мол, я забыла их и знаться не хочу. Вы же, говорю, сами знаете, сошлись мы в войну, ничего у нас не было, да еще и обворовали. Рассказала я им, что заставило меня к ним приехать. Утром ушла в Итат за метриками. Их там не оказалось и дали справку, чтобы пройти врачебную комиссию для определения моих лет. На ночлег я вернулась в деревню, мне хотелось встретить того, о ком многое передумано. И вот я увидела его. Он идет из конторы, а за ним лет трех сынишка, в одной рубашонке, а уже вечерело. В воздухе комары кишмя кишат. Я окликнула его. Он тоже был взволнован, что старался скрыть, но ему не удалось. Подойдя ко мне, подал руку: «Каким же ветром занесло вас?» И вот это слово «Вас» кольнуло меня в сердце, представилась прошлая картина. Я старалась подавить свое волнение, а сама смотрела прямо ему в глаза, которые жгли меня когда-то, но в это время и победила его. Я держала себя просто, обращалась к нему на «ты». Я сравнивала его со Степаном, Степан во многом красивей его, а может это было потому, что я уже привыкла к Степану. Мы простояли не более десяти минут. Вдруг едет на велосипеде паренек, который в детстве наши записочки передавал, и кричит на всю улицу: «Друзья встречаются вновь? С приездом!» И проехал. Я успела улыбнуться и сказать: «Спасибо». Тут сынишка захныкал, я посоветовала им пойти. Я не узнала о его жизни, так же и он о моей.

На второй день я с дальней родственницей и двоюродным братом отправились на станцию. Доходим до сельсовета, смотрю, стоит Бруев. Я поглядела на него с укором и со смехом произнесла: «Все же, товарищ председатель, вам замечание: в десять лет явилась вас попроведовать и то пешком пришлось пойти, а еще друг детства». Он глядел на меня, не понимая, почему я шучу и куда мы идём. Потом, видно, понял. «Разве вы уезжаете?» – «Да, говорю, как видите». – «Так почему не сказали вчера о своем отъезде?»

«Я считаю это лишним, чтобы собой людям давать заботу». Подаю ему руку, до свидания! Он крепко пожал и, не выпуская мою руку, говорит, не скрывая волнения: «Надеюсь, мы еще встретимся». Я смотрю прямо открытой душой и решительно отрицаю: «Нет, Саша, больше мы не встретимся». Мы пошли, а он долго стоял на дороге, провожая нас глазами. Сознаюсь, что растревожил он мои раны, которые так плохо поддавались излечению. Но во сне я его никогда не видала, хоть иногда и желала видеть. Заехала к маме, взяла Толяшу и домой. На душе моей было тревожно. А вдруг что со Степаном случилось. Все время передо мной была одна забота: как бы он не напился! Как бы он не задавил кого! Да и сам погибнуть может в пьянке. Все может быть.

Вскоре после моего приезда подошла машина, гляжу, волокут пьяного Степана. А мы с матерью баню вытопили. Сжалось мое сердце от такой картины. Положили его на пол и подались кто куда. Я, как всегда, положила ему под голову, а сама все смотрю: что-то он дышит ненормально. Я маме об этом сказала, та как всегда заругалась: «Ни черта ему не доспеется!» Но я упросила: «Ты подойди сюда, погляди, тогда ругаться будешь». Она подошла, поглядела. «Да ведь он горит с вина! Надо поить молоком парным!» На нашей улице ни одна корова не доилась. Тогда она побежала на конный двор за конским калом, чтобы отжать и напоить Степана. Пока она бегала, пришла старуха в баню, мы заставили детей помочиться в стакан. Голову подняли, зубы разжать не можем. Позвали соседа, тот разжал зубы, льем, оно выливается, а дети ревут: «Скажем папке, что мочой поите!» Наконец, прошло внутрь. Стал дышать чаще, потом кашлянул, тогда только полились из глаз моих слезы. Я часто спрашивала себя, за что же я так наказана в своей жизни? Нет, чтобы сделать ему по-человечески. Субботний день, получил деньги, возьми домой поллитру. Помойся, выпей и закуси. Не хочешь с нами – пригласи любого друга, соседа, но будь дома. Такая проповедь бывала ему после каждой его пьянки, когда совсем проспится. Но он отмалчивался: наклонит голову вниз и ни слова. Читаю мораль, читаю, иногда разревусь, тогда скажет: «Хватит, перестань». На этом и кончается наш разговор, и я опять стараюсь, что повкуснее сготовить ему с собой и дома так же, а он не понимает, что много пропил. Так и шли наши деньги на питание и пропой. Как-то выгадали, купили койку с пружиной. Потом пальто ему, валенки, шапку, малость приодели его. Идем как-то в выходной вместе, мне надо было в ночь на работу, а время еще восьмой. Он спрашивает: «А ты куда пойдешь?» Я говорю: «Как куда, в картину, а из клуба на работу». Тогда он повел сверху вниз глазами и говорит: «Мне стыдно с тобой идти». Я на это постаралась ответить как можно спокойней: «Я пойду к сестре и посижу до смены», а обида глубоко вошла в сердце. Так как я тоже работала и не пропивала свои деньги, а если его одели во все новое и по размеру, так ему стыдно со мной идти. Конечно, любую женщину одень в большую поношенную фуфайку и в мужские старые валенки, так она будет выглядеть плохо. Тем более я была очень бледна, т. к. кровь не успевала у меня прибывать, а плечи из круглых превратились в два колышка.

Всю смену я переживала и к утру решила: в первую же получку куплю себе пальто, хоть какое, пусть будет новое и по моему размеру. Так и сделала, купила пальто за четыреста пятнадцать и по своей ноге валенки и уже не боялась, что ему будет стыдно ходить со мной.

Весной стали получать премии и довольно часто.

Идем как-то раз вместе, нам дорогу перешла девушка. Он поглядел и говорит: «Какие красивые ноги». Девушка шла в модельных туфлях на высоком каблуке, сделанных лодочкой, и под цвет кожи нежный капрон. Я раньше его оглядела эти ноги, но на его слова только улыбнулась. Зная, что я получу шестьсот рублей премии, тогда будет ему ответ. Не прошло и недели, как появились на мне точно такие же туфли и чулки капрон. Я с нетерпением ждала его с работы. Его привез зять и оба вошли в комнату. Я соскочила, стала наливать воды в умывальник. Тут он расхохотался. «Видишь, Василий? – а сам показывает на ноги. – Красивые ножки?» И, вспомнив то, что говорил мне, сейчас со смехом рассказывал Василию. «Задел, – говорит, – за ретивое. – Хоть маленько оденется». А сам того не поймет, что если были бы средства, то всякий человек пожелал бы нарядно ходить.

Я стала задумываться, как отвлечь Степана от разных попоек. Вот, муженек, – заявляю ему, – ты случайные выпивки брось. А пятнадцатого февраля тебе будет двадцать семь лет, давай подготовим и отметим твой день рождения чин чином. Созовем всех твоих друзей и повеселимся. Так и порешили.

Компания собралась очень веселая, что действительно порадовало моего Степана. Потом и нас стали приглашать и уже не Степкой стали называть, как его звали от мала до стара, а Степаном. Но и это не отучило его от частых выпивок. Мне надоело все. Я не знала, что делать. Мать его тоже стала пьянствовать по вечерам. Я набралась терпения и молчала. Как-то он сам заметил, что она подавала подружке, и поднял шум.

Так и то я виновата оказалась, хотя меня в этот день и дома не было. «Это она, – говорит мне, – подзюкала его, чтобы он следил». Дня через два после их ссоры, я дежурила в день, Степан должен был дежурить сутки, а в виду поломки трактора он вернулся, дождал меня и мы пошли. Пришли домой, но не можем достучаться. Оказалось, мать, зная что Степан не придет, а меня она мало понимала, ушла и гуляет. Мы долго стучали. Наконец, проснулся Володя. А на утро Степан поднял такую бучу, что хоть уши затыкай. И в это время пришла женщина, тоже с обидой. «Если ты сын, так укроти свою мать, а то все равно ей голову отвернем». И это уже не первая женщина. Он вовсе из себя вышел: «Вот что, мать, если хочешь жить, то ты ходить дольше восьми часов вечера никуда не будешь». Тут она насулила ему в хвост и в гриву. Тогда он говорит: «Иди на все четыре, чтобы люди знали, что ты у меня не живешь и предупреждать меня не будут, а если дадут выволочку, на меня не надейся, я за такие проделки за тебя заступаться не буду». Мать ушла. Остались мы одни, но мне от этого не полегчало. То хоть мать помогала, а то вовсе одна. Надо постирать, помыть, сварить, накормить. И если в день, так и на день приготовить. И все бы это я делала с радостью, если бы сам хоть маленько остепенился. Не работа меня сбивала с ног, а беспокойная, безрадостная жизнь. Дети понимали, что мне тяжело, они старались порадовать меня.

Иногда моют полы, полют в огороде, но эта радость не может скинуть с меня тяжесть, под которой я начала сутулиться. Хоть бы, напившись, улегся спокойно, а то приходит и начинает: то его разуй, то раздень. Возьмешься, кричит: не тронь. Я его уговариваю, а у самой сжимает все в груди. Думаю, была бы во мне сила, я бы тебе наклала, сколько бы влезло, за все твои представления.

Мало того, что на нервы действует, так еще и в хате не вздохнешь. Все брюки и портянки хоть выжми. И на постель ляжет, так же поплывет. Стану говорить, опять же по-хорошему: «Пойми ты меня, так жить невозможно. Если тебе хочется до безумия напиваться и ты имеешь в этом удовольствие, так нам нет никакого удовольствия дышать воздухом, который насыщен ароматом твоей мочи. Ты приходишь грязный, не умываешься, лезешь на постель, где же она будет чистая? При всем своем желании я не смогу держать постель в надлежащем порядке, потому что ты почти ежедневно пьян. А поэтому и мне приходится спать с тобой в этом грязном вонючем логове». Нет, ничего не доходило до его сознания. Я чувствовала, по своему организму, что меня вся эта безотрадная жизнь доводит до безумия. Я начинала писать, чтобы отвлечься, и у меня появились стихи. «Я знаю то, что ты любимый, что с малых лет живешь любя. И ты живешь не замечаешь, что я терзаю себя зря. Морщинки уж лицо покрыли, но сердцу это ни к чему. Года ушли и все прожито. Положить бы конец всему. Вот почему-то ты в груди, мне от тебя уж не уйти. Но все же лучшее прожито. Все детство, юность и мечты. О! Боже мой! Как бьется сердце, ему уж тесно во груди. И чем себя мне успокоить, чтоб отдохнуть в своем пути? Зачем я вспоминаю юность? Напрасны воспоминанья те, прошли года, их не воротишь. Возможно лишь вернуть во сне. Во сне нам можно стать младыми. Любить, любимого встречать, а наяву уж постарели, о прошлом можно помечтать. Один лишь ты виновен в этом, что я блажна, хожу, что тень и с сердцем справиться не в силах, слабею больше каждый день. Чем залечить мне свое сердце? В нем рана очень глубока. Как трудно без любви на свете, так жить придется до конца».

Я дома стараюсь приготовить обед повкуснее. Сделаю полностью уборку в квартире и привожу себя в порядок. Все это делается с желанием порадовать мужа. И чтобы он понял, как его ждут дома. Но он заявляется полумертвый. Вот и падают мои руки, а в душе полное разочарование. Опять же преодолеваю все невзгоды и убеждаю себя, что крылья опускать не нужно. Надо, как это ни трудно, смотреть на все с холодком, может, так скорее поймет. Не стала я бегать за трактором и за ним в то время, когда он получает деньги. Мне все это надоело.

Я узнала, что он вновь напился и на тракторе влез в овраг. Мимо ехал его начальник и увидел его брошенный трактор. Вскоре сняли его с трактора и сказали, что выгонят по Указу. Меня это встревожило. Я просила Русакова, чтобы заменили такое наказание другим, но он не согласился. Тогда я написала заявление, от имени Степана на конфликтную комиссию. Их решение отправила в райком союза угольщиков, решения райкома в нарсуд. Нарсуд обязал Русакова принять на свое место Степана и уплатить за то, что он не работал на тракторе. Так как трактор Русаков видел, а Степана не видел. Вот и пришлось ему покориться, взять Степана на работу, но меж ними завязалось зло. Однажды в сумерки заходит мать. «Иди, – говорит, – он у Чепиковых пьет». Но я спокойно ответила: «Если у него есть семья и он дорожит ею, то он сам придет». Мать в недоумении поглядела: «Так ведь он с деньгами!» Я знаю, и он знает, что делает, я за ним не пойду. И не пошла.

Он пришел в третьем часу, подал мне уцелевшие деньги. Снял с себя мокрые брюки. Я молча подала чистое сухое белье. Он уснул. Утром, как всегда, завтрак готов, и во время завтрака я спросила: «Сколько получил?» Он ответил: «Девятьсот пятьдесят». И на этом весь разговор. Конечно, я ему не поверила и решила проверить его в расчетном столе. Я работала в день и во время дежурства позвонила, но особа в расчетном столе, видно, была не в духа. Она крикнула мне, что всем женам ей отвечать нет времени. Тогда я еще тише спросила: «Вы давно работаете?». Она отвечает: «Да». «Так ведь сколько существует разрез, я позвонила вам в первый и, возможно, последний раз. Я такая же женщина и работаю так же, как вы. Я побеспокоила вас потому, что хочу узнать совесть своего мужа». Она выслушала меня и уже по-хорошему ответила, что Чистяков получил тысячу сто пятьдесят. Я поблагодарила и положила трубку.

Ничего ему не сказала, оставила до удобного момента. Подходил наш праздник, восьмое марта. Внимательные мужья готовили подарки для жен. Но моему и в голову не приходило что-нибудь подарить мне. Меня наградила моя честная, безупречная работа. Мое управление представило меня к министерской награде, что я и получила. Это был значок «Отличница Социалистического соревнования угольной промышленности».

В этом году уже отгружала свой уголь Кедровка. Развитие путей маленькое, на одном пути две погрузочных точки. Чтобы дать возможность грузить, нужно было стоять и махать руками, как сумасшедший. Бутовку пустишь по первому пути, а Кедровы по второму, а контрольного нет. Вот и мечешь икру. Бутовке кричишь: «Тяни. Я – Кедровка». «Подожди». А в станции селектор звонками разбивают, начинает диспетчер спрашивать: «Сколько тракторов?

Какое обеспечение? Как настроены к погрузке?» Через несколько минут звонит старший диспетчер, потом начальник грузовой службы, ответственный дежурный, начальник движения, инженер и сам начальник управления. А у нас не только работы, им всем отчитываться. Нужно выписать накладные, списать номера и проверить порожняк, взять адреса у углесбыта, взвешать вагоны, завизировать накладные в ОТК. И все это должен делать один дежурный, так как у нас не весь штат укомплектован. Я стала сдавать. Я говорю начальнику станции: у меня не хватает сил справиться с работой. Почему не набирает дополнительных людей? Он отвечает: «Подавай заявление, рассчитывайся». Меня это обидело. И как же вы можете так говорить, неужели вы думаете, что только мне не под силу? Нет! Я вам не поверю, что нельзя найти правды. Я уверена, что наш оклад должен повыситься, ведь 550 рублей платили тогда, когда погрузка была в сутки 500–700 тонн. Написала я письмо в редакцию «Кузбасса», где описала все подробно. Не знаю, я не видела, был у нас корреспондент или не был. Но я быстро получила ответ, там было написано: техничка и весов-щик будут у вас не позднее как через полмесяца. Стрелочники будут в каждую смену, оклад повысят. Радостью моей были обрадованы все дежурные. А то уже дошло до того, что даже после смены не хотелось ни есть, ни спать. Ходишь, как дурной, в ушах звонят телефоны, голова шумит от непосильного напряжения. Мало этого, дома добавишь: придешь, а он пьяный, начинает придираться, что есть ему не приготовила. Подавляя свой гнев, я отвечаю, что сейчас все будет готово. Быстренько поджариваю картошку, созвала детей, сели за стол. Он же подходит и выхватывает ложку, несмотря на то, что ложек хватало на столе без этой. Обидно и даже очень, но чтобы дети могли поесть нормально, я вылезала из-за стола. Но сколько же надо силы воли, чтобы выдержать такое. Его поступок такой подлый, что нет слов объяснить. Он прекрасно знал, что я уже и без этого еле держусь на ногах. Когда он протрезвился, я предъявила требование: или пей водку и уходи от меня, или живи со мной, но брось пить водку. Я сказала, что он низок в своих поступках. «Ты же, – говорю, – мужчина, на вид очень сильный, смелый, а душонка в тебе хуже слабой женщины. Смотри, что ты делаешь: работаешь, зарабатываешь, а правду сказать не смеешь. Потому что поступок твой низок. Ты скрываешь деньги не от меня, а от самого себя, от своих детей, т. к. у нас с тобой в семье окромя детей, нет никого. А ты если умеешь честно заработать деньги, так сумей и привести деньги в дело, ведь не так уж легко они тебе достаются, чтобы поить всех, кто бы ни попал па пути. Почему я не скрываю ни одной копейки от тебя? А мне вполне можно скрывать, т. к. у нас дают и премии, и за маршруты. Но я этого не делала и делать не собираюсь. Я знаю, что тебя обманывать – значит, себя обманывать. А ты думаешь только о себе, ты знаешь, что поесть тебе всегда будет. Ты никогда не думал о том, что тот, кто идет с тобой одним жизненным путем, у того не под силу ноша. Ведь можно же понять, как тяжело твоему другу, который предан тебе до последней капли крови. А ты не хочешь взглянуть, ты живешь слепо, тебе хорошо и ладно. Нет, Степан, поймешь ты меня, но будет поздно».

Больше говорить мне было нечего. На этом и кончилась наша ссора, если ее можно назвать ссорою.

Немного остепенился, как переродилась наша семья. Идем в кино или читаем книги. Но это счастье быстро улетучилось, т. к. он снова запил и уже ежедневно. Спрашиваю: «На что ты пьешь?» – «А твое какое дело? Люди поят». Однако меня провести трудно, да и люди подсказывали, что он какими-то путями с шоферами заодно продает уголь. На эти деньги пьют. Я серьезно предупредила его: «Смотри, если ты сядешь, я тебе горелой корки не понесу. Отчего ты занялся такими подлыми делами, что у тебя есть нечего или раздетый ходишь? Да ты подумай о семье, если уж себя не жалеешь. У тебя два сына, которые берут пример с тебя». Он отвечал: «Не твое дело. Я ничего такого но делаю, можешь не шипеть».

Сбылись мои предчувствия. Смотрю, приносят повестку в нарсуд. «Что, заработал?» – спрашиваю его. Он молчит, а Володя говорит: «Папка, а помнишь, как мама плакала, просила, чтобы ты не ездил на машине?» Он, что зверь, глянул на Володю и матерком, как на взрослого: что, мол, обрадовался? Опять же я вступилась: «Чего же ты ребенка лаешь, зверюга ты, не человек, он правду тебе говорит, мало ли тебе говорено было, но ты напиться хотел досыта. Теперь я вижу, что ты напился и семью напоил». Как мы переживали! И каждый в одиночку. Я ругала себя, что не предупредила хотя бы местный комитет, чтобы они его образумили. Он переживал, зная, что делал несправедливо, его мучила совесть, но он молчал. Дети, видя наше натянутое настроение, тоже молчали. Даже разговаривали вполголоса, как вроде боялись кого разбудить. Дожили до решающего дня. Надо ехать на суд. Смотрю, одевается мой Степан в рабочую спецуру. Сразу подумала, что он готовится остаться там. Мне очень тяжело было, но я убеждала себя, что надо крепиться, он же был предупрежден и делал все умышленно. По приезду в нарсуд я взяла защитника. Когда начался суд, тогда мне пришло в голову, что сейчас осудят и поведут, а он дома ничего не ел и с собой нет ничего. Судьи ушли на совещание, а я не знаю, что делать: или бежать в магазин, иди ждать решения. Ох, как страшен этот суд! Вот, думаю, он со мной, а через какие-то полчаса он будет под стражей и только потому, что хотел быть пьяным. Выходят судьи, читают приговор. Долго читал, и я ничего не могла понять, потом зачитал: «Год двадцать пять процентов в пользу производства». Сразу легче дышать стало. И почувствовала, что в желудке пусто, вроде есть захотелось. На суд шли наверное с час, а оттуда за двадцать минут добежали до автобусной остановки. В этот год Степана часто стали отправлять в командировку за запчастями. Однажды его отправили, а у меня приступ аппендицита, кое-как доплелась я до стационара. Там сделали мне операцию. Прошло три дня, а ко мне никто не идет. Дома яйца, сало, молоко берут у соседей. Но про меня, видно, забыли. Написала я запись со знакомой. Прошу Володю: «Милый сынок, сходи к Тасе, возьми молока, положи в банку полулитровую яиц сырых и попроси дядю Ганю, чтобы он тебя привез ко мне». Яша сало и молоко покупал у соседей. Он так и сделал. Только вместо поллитровой положил яйца в литровую банку и когда ехал на мотоцикле, все поколотил. Трудно было перебороть мне свое волнение, когда я увидела Володю с соседом. Как не боролась, а все же расплакалась. Потом переборола свои слезы. «Что же вы, обрадовались, что меня дома нет? Даже молока не можете принести». Вижу, что у него губешки дрожат, и он тоже старается перебороть слезы. Я перестала обращаться к нему, чтобы он успокоился. Стала разглядывать, что привез. «Ох, сын, мой сын! В банке у тебя не яйца, а яичница. Ты уж попроси бабку, пусть она сжарит на молоке и привезет, а мне на сегодня хватит молока. Где же отец? Пьет, наверное?» Володя отрицательно покачал головой и тихо сказал, что он в командировке. Тогда я совсем успокоилась. Какой спрос с детей! Я поблагодарила соседа, поцеловала Володю и они поехали. Мне даже легче стало, я почувствовала свое выздоровление. На второй день приехала мать. Она привезла яичницу, сахару и еще кое-что, но мне даже не хотелось брать, потому что это принесено все было насильно, почти по приказу. А тут остались считанные дни до выписки.

Когда меня выписали, врач строго предупредил не отпускать меня одну. Но разве хватит мне терпения ждать неизвестно кого и откуда. Я уговорила старшую сестру, что пойду очень тихо, а живот затяну большим платком. После обеда сестра согласилась. Помогла подвязать живот и проводила. У дома меня встретили дети. В доме грязно. Печь сковырена. Даже живым не пахнет. Только в этот день вспомнила обо мне сестра. Принесла молока и печенья. Дома Володя рассказал всю правду. «Когда, – говорит, – вы ушли, папка в этот день не уехал. Он пил три дня подряд, а потом уехал в командировку». Обидно было слушать, но это была правда. Совместно с детьми навели в доме порядок. Сготовили ужин, а, поужинав, легли спать. На утро приходит мать: «Давай купим на двоих». Я говорю: «Денег нет и мне поддержаться надо». «Ну, говорит, – займи». Я заняла четыре сотни. Она доплатила тысячу сто.

Сена накосили только три воза. Пришлось покупать, один воз купили у зятя, отдали пятьсот рублей; второй воз – у соседей, еще пятьсот рублей. К весне еще полвоза пришлось покупать, за двести пятьдесят. И все покупаем мы со Степаном. Отелилась корова в марте, дело пошло веселее. Молочко, варенец и кашу сваришь в молоке и в борщ сметанки подложишь.

Дети в пионерлагерь пожелали, нас осталось трое. Мать когда брала домой молоко, а когда и у нас ела, но всем хватало. Подошел сенокос, я пошла к матери: «Ты, – говорю, – мама, найди людей скосить сено, а сколько будет стоить, я уплачу хоть сейчас». Она ответила, что все сделает.

Я через недельку опять пошла к ней, но она крикнула мне со злом: «Что ты пристала? Выкошу без вас». Ну, я думала, выкосит, а потом подскажет. Вскоре слышу, что мать корову продавать собирается. Опять согласилась; что ж, продаст, деньги разделим и ладно. Приходим домой в конце августа, нашей коровы нет. «Где корова?» – спрашивает у детей, а они отвечают: «Ее баба продала». Степан зашумел, признаться, и мне эта новость не понравилась, но я сумела успокоить себя и его: «Вот, – говорю, – она получит деньги и отдаст». Она получила деньги и положила на книжку. Крепко психанул Степан, собирался разгромить материну хату, но я опять уговорила: «Степа, не шуми, не расстраивай сам себя, пусть она их берет и пусть живет как хочет. Я ее с сегодняшнего дня не считаю, что она нам мать. Если бы ей нужны были деньги, мы бы отдали ее долю. А если б ухаживала за коровой, мы платили бы ежемесячно. Она самая сытая была бы и мы с молоком».