Текст книги "Не много ли для одной?"

Автор книги: Александра Чистякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Александра ЧИСТЯКОВА
Не много ли для одной?

Быль

Решила вести дневник. Но сначала опишу свою прошлую жизнь. Мне уже двадцать четыре года. Я все время была в недостатках и печали, но самое начало жизни было светлым.

Нас в семье росло четыре дочери. Старшую звали Лиза, вторую – Поля, третью – Катя, четвертая росла я. За смуглость и чрезмерную подвижность мама иногда называла меня «Жучка ты моя чернущая».

Помню, как дружно мы готовились к праздникам: белили, мыли, чистили самовары, вилки, подносы. Все шло конвейером. У нас была избушка небольшая. Кухня называлась кутьем. Это не совсем и кухня была: просто русская печь была отгорожена тесом. В этом закутке стряпалось, варилось, здесь находились все горшки. Как войдешь в нашу избушку, по правую руку стояла деревянная большая койка, к которой была прибита на шарниры доска: ее к ночи поднимали, и мы спали всей семьей поперек койки. А иногда спали на полатях или на печи. Особенно зимой: набегаешься на морозе и лезешь на печь.

Платья шили нам из холста. Выкрасит его мама в разные цвета: половина платья одного цвета, половина другого. Тогда и показываешь подружкам: «Эх, у меня новое платье!» Шили и ситцевые, но только к большим праздникам: к Пасхе и Рождеству.

В праздники мне было лучше всех. Во-первых, я была меньше всех, а во-вторых, я хорошо плясала. Если собирались гости к нам, то меня с палатей снимали и заставляли плясать, а потом давали денег. Мы ели в праздники очень вкусные, приготовленные мамой обеды. Она зажаривала в жаровне поросеночка или гуся, или утку. Да так вкусно начинит, что пальчики оближешь! Всегда маму хвалили за приготовления. А научилась она у богатых людей. Когда у нее отец умер, она с семи лет по нянькам жила, а потом по прислугам, вот и научилась. А семнадцати лет уже вышла замуж. Отец рос в большой семье, как он рассказывал, и с мачехой. Отделили их, дали по ложке и чашку, нетель и старую кобылу. Вот они и жили помаленьку, пока кое-как выбрались из нужды.

Вспоминаю, как отец и мамин брат, который мне приходился крестным, везли меня из деревни в деревню речкой на лодке. Уж эту гордость я, наверное, всегда помнить буду. Платье на мне новое и букет цветов в руках. Плывем и рыбу в воде видно. Из деревни мы с папой шли пешком. А на лугах такая красота, что даже не расскажешь. Потом я часто бегала этими лугами в деревню, так как там жила мамина мать, бабушка Ключиха. Так звали ее все в деревне и у нас дома.

Еще любила вечера (они редко бывали), когда стряпали мы всей семьей пельмени. Мама тесто наладит, папа мяса накрутит, а стряпали все и всегда за этой работой пели песни. Много раз я слышала от других матерей, когда они говорили: «Григорьевна, несдобровать вашей семье. Вы очень дружно живете». И это было в самом деле. Если взрослые были в поле, то мы трое: Поля, Катя и я – все делали по дому. Но коров доила мама, их было две. Одна старая, а вторая – первотелок. А свиней как станем кормить, так они не раз Полину с ног сбивали. А позднее делали так: нальем в корыто, тогда и выпустим их. Держали гусей и уток. Я один раз утенка поймала, так утка мне чуть глаза не повыклевала. Гусак сколько раз гонял. А с печи падала – несчетно раз. Один раз перевернулась прямо в пойло головой. И все обходилось. А Катюша раз с порога сорвалась, вывихнула руку. Так она все лето проходила с подвешенной рукой. Потом врач Чубарев вылечил.

А потом у нас заболела мама. Как мы плакали. Я еще мало понимала, что это за болезнь, а старшие уже разбирались. Мама во время половодья сорвалась в воду, и заболела туберкулезом легких. Папа, недолго думая, продал корову и отправил маму в Томск. Там ее вылечили. Она приехала совсем здоровая. Соседи иногда подсмеивались над отцом, и она решила доказать, что работать может. Она один день лен помяла. А после этого опять свалилась. Папа делал какой-то состав и поил ее, варил куриный бульон. И в это же время родилась Тамара. Тамаре грудь матери совсем не дали, растили ее без материнского молока. По всей ночи она иногда плакала, и Лиза сидела около зыбки, потому что мама лежала в больнице. Все же маму отходили, она снова поднялась, а весной принимала солнечные ванны от пяти минут до часу. Но курить при маме никто не курил.

Подошла осень, мои сестры уехали учиться. В это время мне очень скучно жить стало одной, что мне эта Томочка, хоть ей было уже больше года, а все не то. Я привыкла быть с Катюшей, она старше меня на два года, но мы с ней жили душа в душу, редко ругались. Если уж сильно рассержусь на нее, то обзывала «Карька длинноногий». Потому что она была высокая и худенькая, а она меня обзывала «отряхой». Вот и вся наша ругань, и то минут на пять, а потом снова вместе.

Стала я проситься в школу, плачу каждый день. Отец старался уговорить: мол, одеть тебя не во что, а я все свое: «Хоть в чем буду ходить, только отправьте». Послушал, послушал отец и повез. В этом году учили в Итате. Там было общежитие и уже народ слился в комнату. Нам для всех учеников выделили две коровы. Привезли муки, крупы, картошки, капусты, масла, и дали повара, а убирали девочки старших классов по очереди. Вот где было веселье. У нас комнаты с мальчиками были разные, а кухня общая. Выпускалась стенная газета. Отмечали плохих и хороших. Каждую неделю проводились пионерские сборы. Там критиковали друг друга и на это не сердились. Во время выполнения домашних заданий приходили учителя из школы. Помогали тому, кто отстает, или что-нибудь не понял. В свободное время устраивали игры и танцы. С нами была гармошка, гитара и балалайка. Этот год у нас пролетел незаметно. Несмотря на то, что на четверых у нас было двое валенок и пальто с жакетом. Потом папу перевели в другую деревню. Там тоже жили неплохо. Зимой учились рядом, ставили маленькие постановочки, в то время в нашей семье появился брат Гоша. Вот уж мы радовались с Катюшей!

Вскоре папу опять отправляют в Тяжин, и мы с ним. Там мы с Катюшей учились в третьем классе. Купили нам с ней одинаковые ботинки и платья. Мы боялись ходить много: берегли ботинки. Как приходили из школы, свертывали платья и сразу разувались. Но горе нас опять не покинуло: мама снова заболела. Папа опять отправил ее в Томск, а сам стал попивать и не стал приходить даже ночью.

Полина училась в шестом. Тоже почуяла слабинку, уроки выполнять не стала, а к весне совсем бросила. Когда вернулась мама, хорошего у нас ничего не было. Валенки у нас с Катей порвались: идешь и портянки за собой волочатся. Отец сдружился с какой-то дояркой и что-то наделал. Мама взяла с ним развод, а он уехал неизвестно куда.

Мама в Тяжине жить тоже не захотела. Поехали мы в Малоитатку, где жила бабушка и наш крестный. Немного пожили. Потом, как нарочно как будто кто поджег, сгорело шесть домов, среди которых был бабушкин. Мы оказались без крова. Мама уехала одна, Лиза еще до пожара вышла замуж, мы с Катюшей в люди пошли: я в няньки, Катюша в прислуги.

Год неурожайный, хлеба было мало, работали за кусок хлеба. Моя хозяйка была свинаркой. У нее росли две девочки. Я всячески старалась уважить хозяйке. Водилась и мыла полы, стирала подстилки и детское белье, иногда стряпала и доила корову. Когда наступал хозяйкин черед пасти свиней, я ходила за нее. Мы пасли вчетвером: два подпаска и еще свинарка. Подпасками были две Шуры: один Бруев, которого я полюбила с первой встречи, второй Пожидаев. Я с ними никогда не разговаривала. Потому что мое положение не блистало. Крестный от нас совсем отказался, я была очень бедной.

Я все больше влюблялась в этого Шуру. Не знаю почему, но я его стеснялась, мне не хотелось показываться ему в глаза, когда на мне было грязное или рваное платье, или в то время, когда я делала то, что непосильно. Например, ведра у хозяйки были большие, а я еще маленькая, так носила воду рано утром, чтобы он не видел, так как он жил наискосок от нас, через дорогу.

Однажды, когда свиньи улеглись, оба Шуры подошли ко мне. Стали спрашивать: «Почему ты с нами не разговариваешь? Ведь нам уже скучно с тобой становится. Ходишь, мурлычешь песенки, а нам и слова сказать не хочешь». Я ответила, что мне им рассказывать нечего и спрашивать их не о чем. У вас, говорю, книги есть прочитанные, учебники, а у меня пеленки. Я покраснела, и мельком глянула на Бруева. Он глядел на меня как на какую-то карту, которую он хотел изучить. Потом мы опять разошлись, так как наше стадо поднялось, но к вечеру Бруев мне крикнул: «Эй, нянька, возьми!» Он кинул мне красивую вырезанную тросточку, на которой было написано: «Кого люблю, тому дарю навечно». Я взяла эту тросточку и вся загорелась огнем, а сама подумала «Хоть бы он не увидел, что я так покраснела». Потом он писал мне записочки и передавал их с моим сродным братом Васей.

Подошла глубокая осень, на трудодень пришлись граммы. Каждый человек стал рассчитывать на себя, а нам отказали. Мы с Катюшей попросились к одной женщине, у нее муж уехал на производство, а она жила с двумя маленькими сынами. Иногда соседи приносили нам картошек, капусты, но хлеба не было. Мы вынуждены были просить милостыню. Но как идти, ведь во всех деревнях знают нас и наших родителей! Что же делать, чтобы прожить хоть зиму? Все же я Катюшу упросила, пойдем, говорю, по родне, хоть накормят и то ладно. Пошли мы на ту заимку, где жили с родителями, к отцову дяде и его жене и правда, бабушка Мария не выгнала нас. Накормила досыта и насыпала муки килограммов десять. Мы от радости чуть не бегом бежали до своей квартиры.

Однажды зовет меня мой крестный. Я думала, дать чего-нибудь хочет, все же у них и мясо, и сало, и молоко, картошки много, но он не за этим звал. Он объявил, что завтра повезет меня и малого брата Гошу в Тяжин к маме, так как ему мешал этот Гоша. Томочка водилась с мальчиком его жены, а Гоша совсем был не нужен. До станции приехали на лошади и сразу сели на поезд. Приехали в Тяжин, а матери там не оказалось, он обратно, и я за ним, Гоша у него на руках, видно, ему билет не нужен был, а меня остановили. Я говорю, что я с ним – показываю на крестного с женой, а крестный говорит, что мол нет, она не с нами. И меня проводница высадила из вагона. Сердце мое сжалось в крепкие тесы, но я не заплакала. Я знала, что слезами ничего сделать нельзя. Решила ждать другого поезда. А мороз, наверное, градусов под сорок, а я в сапогах и пальто, веретеном встряхнуть. Пошла на вокзал. Уже зажгли огни, прибыл поезд, люди стали садиться, и я полезла, села на краешек скамейки, а рядом сидел дяденька, он начал расспрашивать, куда я еду и зачем. Я рассказала всю правду. Тогда он говорит: «Садись в угол, если будет идти ревизор, я на тебя тулуп накину и проедешь. Так и провез он меня, большое спасибо ему.

В Итат приехала ночью, люди спят, а меня и сон не берет. Досидела до семи и пошла, а темнота – хоть глаз коли. Мороз жуткий. Я дошла до почты, постучала, сторож открыл, но говорит, еще рано, мне тебя впустить нельзя, иди к соседям, посиди до девяти часов, а тогда сюда приходи. Увезет тебя Бондарев. Я так и сделала. Соседи оказались добрыми, разрешили мне посидеть до девяти часов. В девять часов я встретила Бондарева Ивана, рассказала ему свое путешествие и попросила, чтобы он меня увез в деревню. Там, говорю, около своих да знакомых, все умереть не дадут с голоду. Он снял с себя тулуп, завернул меня всю и поехали. А сам то и дело пешком за лошадью бежит: видно, мороз пробирает. Я подумала, если бы я пошла пешком, то бы не дошла. В Малоитатку мы приехали к обеду. Я бегом побежала к бабушке сказать, что я жива, а Иван в это время отстыдил крестного в конторе. Меня бабушка заставила залезть на печь и погреть на кирпичах ноги. Сама подала кусок хлеба и три вареных картошины. Я все это вмиг съела и, почуяв тепло, уснула крепким сном. Проснулась я, когда сильно ругался крестный на бабушку. Он кричал: „Она меня всяко прославила, а ты ее, тварь такую, на печь пускаешь!“ Я молча слезла с печи, тихонько оделась. Гоша и Томочка, что щенята, ели за печкой что-то из чашки. Гоша мне показался больным и потом, как я узнала, это действительно было так. Когда они везли его домой, открыли ему грудь и простудили. Он так заболел, что кровь шла изо рта. Вскоре об этом рассказала жена крестного, когда он побил ее за что-то. Вот так крестный и дядя родной!

Когда я вышла из хаты бабушки, тут уж не хватило моей силы воли сдержать слез. Сдавило мое горло, как комок подкатился, я разревелась навзрыд.

Решила, что уйти надо скорее от этого дома. Я перестала плакать и поспешила на квартиру, где сидела Катюша, вся заплаканная, считая, что меня уже нет в живых. Как увидела она, что я иду, кинулась на меня и давай причитать: „Милая моя сестреночка, я-то думала, тебя живой уж нет! Не ходи ты больше!“ Я ее уговариваю, не плакать, а сама еле сдерживаюсь. Соседки, которые сидели у нашей хозяйки, все наплакались, на нас глядя. И только разговору, что ж он за дядя, что так отказался и еще бросил в чужом краю в этакой-то одежонке. Они поговорили и разошлись, а у нас с Катей разговору было до полночи. Я решила, пока еще мука есть, надо еще что-нибудь добавить, чтобы совсем без куска не остаться.

Так и жили мы с сестрою до весны. Я пойду просить, а она спрячется, чтобы ее никто не видел. Она больше меня стыдилась, а я для себя ни за что не пошла бы, я переживала за нее. Думаю: и так худенькая, не дай Бог заболеет, умрет сразу. Вот эта забота о сестре заставляла подавлять в себе совесть и идти просить. Одни отказывали, шла к другим.

Подошла масленица, ручьи вокруг, крестный позвал Катюшу, стал уговаривать, чтобы она с Гошей ехала в Тайгу. Он там жил когда-то и адрес нашей родни в Тайге знал. Я, говорит, куплю билет и посажу вас в вагон, а ей начертил, куда там идти. Когда она пришла и рассказала затем мне, у меня руки отпустились. Я почему-то себя считала сильнее ее и находчивее. А вдруг, думаю, родни там нет, а Кате сказать боюсь, потому что и здесь уже туго нам с ней. И решили, что она поедет, а уж если мамы нет в Тайге, то родня, поди, не выгонит. Только напиши, говорю, сразу же, чтобы я знала, что ты жива.

Я проводила ее, не плакала, но как они скрылись, я не могу уснуть всю ночь. Я все-все передумала. На пятый день получила письмо, но оно было маленькое. Она, видно, боялась написать, что ест досыта. А мне не нужна ее признательность, я радовалась тому, что она не заблудилась.

Теперь нужно было думать только о себе. Я пошла в деревню, за несколько километров, к сродному брату отца. Жена его работала в молочном отделе, взяла меня к себе, и я стала есть досыта.

Работа моя была разнообразной. Утром рано я шла принимать молоко от доярок, потом подогревала и пропускала его через сепаратор. Частенько, чтобы ускорить дело, хватала не под силу, после чего целыми днями не хотела есть. Ничего мне тетка не запрещала, а у меня глаза не глядели ни на что. Дальше – больше, мне становилась все хуже.

Потом приехала старшая сестра и взяла меня к себе. Томочка уже жила у нее раньше, она взяла ее от бабушки. Я стала учиться. Догонять сверстников было трудновато, а особенно плохо шел русский язык. Все правила я позабыла: мне ведь и думать не приходилось, что придется продолжать учение. Я пошла в четвертый класс, когда нужно было уже в седьмой. Но это меня не стесняло, я старалась учиться.

Валенки у меня были латаные-перелатаные. Платьице старенькое, но всегда чистенькое и выглаженное. Когда перешла в пятый, ребята из седьмого стали поглядывать на меня, как на взрослую, но я ничего не хотела замечать, так как в моем сердце таился огонек любви раннего детства. Я вступила в кружок самодеятельности. Иногда оставались на репетиции, и когда стали выступать, взрослые удивлялись нашей постановке. Мы разыграли пьесу „Николай Иванович“. Этим Николаем был в пьесе Миша Киреев. После постановки он предлагал мне с ним подружить. Я ему отказала. Но потом много чудила: одному пообещаю, приду на свидание, а другому скажу, что он нравится мне, а сама никуда. Да и в чем было ходить? Иногда Лиза мне давала свое батистовое платье и туфли, вот тогда я вся цвела, не стеснялась никого и чувствовала себя свободно. Шутила, танцевала, а иногда я плясала русскую. В такие вечера я действительно была хороша, но, как кончался вечер, я бегом бежала домой.

Началась война, не помню, в Монголии или с финнами, зятя взяли в армию.

Лиза осталась с нами одна, но она духом не падала. Пошла в МТС поварихой, кормила шоферов и трактористов. Дома всю работу старалась сделать я. В четвертом я была лучшей ученицей, в пятом по всем предметам имела хорошие оценки, но русский у меня кое-как, на посредственно. Вроде сама русская, а понять русский язык не могла, да и сейчас в нем не сильна.

Зять вернулся невредим. В это время я решила попроситься у сестры на каникулы в деревню. Я, говорю, сильно соскучилась по бабушке, ведь она одна теперь. Крестный уехал в Красноярск. Лиза ничего не имела против этого. „Только иди, – говорит, – в своей одежде“. Но разве хотелось мне показаться своему любимому на глаза такой нищенкой! Я решила так: если Лиза даст хоть что-нибудь свое, то пойду, а не даст, не пойду. Такой разговор у меня был еще за месяц раньше до каникул.

Катюша мне ничего не писала, видно, боялась, что я приеду к ним, но меня не манило к ним, т. к. я уже ела нормально. Иногда я задумывалась о нашей встрече, но не могла себе представить, какой она будет. Оставалось одна неделя до каникул, и мне не удалось уговорить сестру. Она пообещала, что даст платье и жакет, а валенки, говорит, хоть проси, хоть не проси, все равно не дам. Если тебе их дать, ты их разобьешь, а потом я сама разутая останусь. Я уже и на это согласилась. А валенки, думаю, у бабушки попрошу, уже так долго не видела она меня, все равно сжалится.

Настал мой долгожданный день. Я отправилась в дорогу. Бабушка встретила меня хорошо. Долго мы с ней беседовали о моей жизни, и я, стесняясь, попросила ее, чтобы она дала мне надеть на вечер свои валенки. И она дала. Я пошла на вечеринку, а сама еще не знала, встречу ли я того, о ком многое передумано. Войдя в помещение, где раздавался шум молодежи, своего любимого я там не встретила.

Мы играли в разные игры; смотрю заходит тот, кого я так долго ждала. Пойдет ли он ко мне, думала я, может, он занят, может я для него ничего не стою. Но он подошел. Пожал мою руку, потому что он сел рядом.

Не знаю, как высказать ту радость, которая озарила меня. Я готова была расцеловать его, если бы это было можно, но все это было внутри. Внешне я казалась равнодушной, хотя радость переполняла мою грудь. Он спрашивал, как я провожу время, как учусь, и у меня закралась мысль: а может, хоть он и сидит со мной, он принадлежит другой. Я стала ждать конца вечеринки, чтобы узнать правду. Когда пошли домой, он подошел ко мне, попросил пройтись с ним. Мы шли вдоль улицы с гармошкой, он очень хорошо играл; дошли до его дома, я постояла, а он занес гармошку и надел тулуп. Подойдя ко мне, он завернул меня в тулуп и взял мою руку. Мы шли молча, а сердца наши говорили о самом настоящем счастье, что мы встретились. Может, он не был так счастлив, как я, не знаю, но мне от него уходить не хотелось. Я почти ни о чем не расспросила и даже не разглядела, какой он стал, т. к. я почему-то стеснялась взглянуть на него прямо. Он говорил, что, как ему известно, многие парни преклоняются передо мной. Я ему ответила, что все это неправда, а сама то и дело думала, что он один мне мил и я с ним счастлива, но ему этого я никогда не говорила.

После этого мы еще один вечер были вместе и опять расстались, не сказав ни один о своем чувстве. Я бы пожила подольше да бабушка пимов больше, не дала, а в своих я не хотела показываться ему на глаза. Только из-за этого ушла.

Весна в этот год выдалась прекрасная, по окончании третьей четверти уже были цветы на лугах. Я постаралась опять попасть к бабушке. Теперь я уже была в одном платьице, в тапочках, косынке на шее. Мы все пошли на луга, видно, был какой-то праздник. Мой любимый был одет лучше всех да и сам, как мне казалось, был что цветок, чарующий меня.

Как всегда, он играет, мы с девушками поем. Подошли к реке Чулыму, берег крутой, на нем цветы. Река полная, спокойная. Мы играли, пели, рвали цветы, потом мой любимый отдал гармошку и подошел ко мне, приглашая пройтись по дорожке. Разве я могла отказаться от этого?! Я подала ему руку и мы пошли вдвоем. Что мы говорили, не помню, только я цвела так, как цветы вокруг нас. Он остановился и предложил сесть под куст, что во мне вызвало подозрение к нему. Он обнял меня и попытался взять за грудь, я отстранила его руку и предложила вернуться к девчатам. Он не хотел меня слушать и прижал мою грудь к своей. Он стоял в ожидании, что я взгляну ему в глаза и соглашусь сесть. Я упорно глядела вниз и слышала, как сильно бьется его сердце.

Мне самой хотелось обнять его своими руками и даже поцеловать, так как я чувствовала близость его губ и притом мы были одни. Но гордость девичья не позволила мне склониться к нему. Я еще раз спросила: „Вы пойдете к гармошке?“ Он ответил: „Нет, ведь вы, как я знаю, уезжаете к матери в тайгу?“ Я ответила: „Да“. „Так почему бы нам этот день не провести в такой красоте?“ Я вполне согласна была с ним. Да я бы не только день, а всю жизнь провела бы только с ним. Но такой ответ мог бы меня только погубить, чего я особенно боялась.

Потом мы стояли молча, слушая, как бьются наши сердца и, уловив удобный момент, я вывернулась из его объятий и пошла в сторону, где находились девчата. Он не погнался за мной, но просил не уходить. Я пошла, срывая цветы, попадавшиеся на дороге. Я уходила от него как какой-то призрак, а сама была с ним и бесконечно ласкалась к нему. Как камень лег на мое сердце, когда мне пришла такая мысль, что я совсем ему не нужна. А ему нужна моя гордость. Нет, этому не бывать, хоть я люблю его больше своей жизни. Вечером он не пришел, и я с вечеринки ушла рано, а на завтра ушла на два года.

Живя в тайге, я скучала не только по Саше, но и по деревенской жизни. Мама, две сестры, брат встретили меня хорошо. Я старалась им всегда угодить: выстираю, выглажу, наварю, в квартире уберу. И все равно оставалось свободное время, когда я скучала до боли в груди.

Записалась в седьмой класс, а мне было уже семнадцать лет. В школу ходила я около пекарни и всегда заходила к маме, а там подмастерьем работал Гриша Пеньков, он старался угостить меня вкусной сдобой, но я никогда не брала от него. Так он заранее накладет в венские булки масло, посыпет сахаром и подаст маме; это отдайте Саше, да не говорите, что я приготовил, а то не возьмет.

Вскоре Полина вышла замуж. Полинин муж работал с одним парнем – Ильиным Илюшей, который не был женатый. Зять познакомил меня с ним, а сестре хотелось выдать меня за этого Илюшу. Но разве в сердце может поместиться две любви? Конечно, нет. Много раз, возвращаясь из школы, – как всегда, румяная, берет почти на затылке, пальто нараспашку, я заставала за столом сестру с зятем и моим кавалером. А мама была или опечалена или в слезах. Я спрашивала, что случилась, и когда начинали говорить о моем замужестве, я уходила к соседям, а маму всегда целовала и говорила, что они трясут мешок, но он пустой.

На каникулы я ездила к старшей сестре. Это не доезжая до бабушки двенадцать километров. Думала, может, встречу любимого и нет, не пришлось его встретить, и я уехала, познакомясь с хорошеньким пареньком, Лешей Ахромеевым, но это от нечего делать. Невеселая уехала в Тайгу.

По окончании семилетки я была принята на работу в Тутальский пионерлагерь. И там находились поклонники, но я ждала лишь встречи с тем, кого любила. Когда кончился лагерный сезон, я вернулась домой. Там лежало письмо от Леши Ахромеева, в котором он звал меня в Красноярск. Если, писал, дашь согласие, я приеду за тобой. Мой ответ был отрицательный.

Я попросила маму разрешить мне попроведовать бабушку. Мама договорилась с проводником, чтобы не покупать билет. Я должна была сходить в деревню и через несколько часов вернуться к этому же поезду.

Я приготовила самый наилучший наряд, а наряд был: платье простенькое, искусственный шелк, туфли брезентовые на венском и поношенная курточка. Я считала, что нарядилась как надо. На голове все та же беретка из красного бархата и корзина с гостинцами.

На станции Итате, когда сошла с поезда, я встретила друга Саши. Мы, как близкие знакомые, оба радовались, что пришлось встретиться. Его звали тоже Шура. Он ко мне был неравнодушен. Но, видно, знал, что моя любовь не для него. Мы вспоминали детство, дружбу и так смеялись, что колхозники, работавшие неподалеку, останавливались и глядели на нас. В одной из групп была мамина сестра, моя крестная, она подозвала нас поближе и спрашивает: „Уж не поженитесь ли вы? Откуда вы приехали?“ Шура отвечал, что пока еще не поженились. Наверное, давал мне понять, что не против бы пожениться. Я только смеялась.

Когда стали подходить к деревне, он спросил: знаю ли я, что Шуру Бруева должны взять в армию? Это меня сильно встревожило, но и обрадовало, что он еще не женат. Я хотела пойти задами, но этот Шура настоял идти по деревне, имея ввиду что поставит в непонятное положение моего любимого. Он так и сделал. Когда дошли до его дома, остановились против окон. Этот Саша подает мне корзину, и я пошла к бабушке, украдкой бросив взгляд на окна.

Не прошло и получаса, как два друга пришли в квартиру бабушки. Загорелось мое лицо, как в огне, забилось сердце. Они оба просили, чтобы я не уезжала в этот день. Сколько ни просили, я решила не оставаться. Когда пришел мой сродный брат, мы попрощались с бабушкой и этот брат пошел меня проводить до станции. До этого мы договорились, что мой любимый подарит мне с себя фото. Когда поравнялись с их домом, выходит его друг и говорит, что тот совсем пьяный. Тогда я попросила, чтобы он передал ему счастливо отслужить и быть здоровым. Беру свою корзину и пошла, в это время выходит он сам (выпивший, но не очень) с упреком, что я не желаю войти в его дом. Взял корзину и говорит брату: идите, а она уедет завтра, с нашим поездом. Я не понимала, что происходит. Ведь нет денег, а хотелось бы с ним побыть. Коли он так говорит, значит купит билет. Я согласилась остаться. Войдя в дом, бабушка его встретила, поцеловала меня, как свою, она любила меня еще и тогда, когда я жила в няньках у ее соседки. Посадили за стол, угощали различными кушаньями. Но совесть убивала меня, что я вошла в дом молодого человека одна, без подруг.

После угощенья он завел патефон, долго играл, спрашивая, какая нравится мне из пластинок. Потом он прошел в комнату и позвал меня. Он лег на койку, я села около него, чтобы хоть в последний вечер почувствовать его ласки. Долго ждать не пришлось. Он взял мою руку, положил на свою грудь и гладил, нежно прикасаясь.

Потом он привлек мою голову к своей щеке со словами: „Вот и снова мы вместе! И как хорошо, что ты приехала! Но очень жаль, что расставаться надо“. Я не знала, что ему ответить, а поэтому попросила, чтобы он проводил меня до бабушки. И мы пошли так же, как и в первый раз, в его руке – моя рука и совершенно молча. Когда подошли, я глубоко вздохнула: что может подумать бабушка, ведь я с ней распростилась?! Мой любимый успокаивал: он сам сумеет поговорить с ней. Я знала, грозы не миновать. Постучались, бабушка открыла ворча. Мы сказали, что посидим около окна, и вышли. Просидели почти до рассвета, но расставаясь, он даже не поцеловал меня.

Утром бабушка сильно ругалась, но я ей сказала, что я плохого не позволю, а то, что мы посидели, в этом нет ничего особенного. Вскоре он пришел за мной и мы белым днем шли рука в руке. Я гордилась, что он проявил ко мне такие чувства. Я пылала от огня, который жег меня внутри. Мне много хотелось сказать ему ласкового, милого, чтобы согреть его своим огнем, но я не могла сделать это.

Зашли к нему в дом. Бабушка послала его в баню, а мне подала портянки обметать. Что я и сделала быстро. После она подала мне чемодан и вещи, которые он должен взять с собой, за этой работой он меня увидел и начал шутить: „Смотри, бабушка, была бы она поближе, хорошая помощница была бы для вас“. Бабушка ласково поглядела и ответила: „Это все зависит от вас, может, я доживу, когда ты вернешься“. В пятом часу пришел его друг, и мы поехали на станцию. Бабушка плакала с причетом. Когда приехали, мне пришлось переживать за билет. Потом они достали. Мы попрощались. Я ушла в вагон. Его друг не вытерпел, заскочил в вагон и сидел рядом со мной, пока не доехали до Мариинска. Я знала, что этот тоже любит меня, но его любовь тяготила.

Вскоре я получила письмо в Тайгу. Связь между мной и моим любимым стала более крепкой.

Чтобы получить какую-нибудь специальность, я решила поехать в Новосибирск, на станцию Кривощеково. Нас командировал райком комсомола на постройку комбината № 179. Говорили, выучитесь, станете квалифицированными специалистами. Нас собралось три девушки и двенадцать ребят. Привезли и поселили в общежитие, на работу оформили кого куда.

Мы, все девушки, попали в транспорт узкой колеи. Приходилось брать в руки кайла и лопаты. Мои подруги рассчитались, но я решила выстоять. Я попросила Фросю, женщину, которая носила нам хлеб к обеду, чтобы она принесла газету, которую мы могли прочитать в обеденный перерыв. Этим самым мы могли бы связаться с текущей жизнью.

Фрося высказала мою просьбу парторгу, он настоял, чтобы меня вызвали в контору. А я такая сделалась страшная, что если б из знакомых кто увидел меня, не узнал бы. Лицо обветрело, щеки облезлые, так как несколько раз я их обмораживала.

Я пришла на второй день. Парторг спросил, откуда я, какова семья, как она обеспечена. Я отвечала на все вопросы. Он внимательно выслушал и сказал, что переведет из пути в склад, где находился путейский инструмент.

В это время, хоть и страшная я была, но все равно ухаживал за мной маменькин сынок Володя Горлов. Ох, и горе, а не парень! Пригласил он нас с подругой к себе в выходной день, (он жил в центре Новосибирска). День стоял жаркий. Пришли в дом, он не знает, куда и посадить. Пока мать готовила на стол, он нас фотографировал, потом показал альбом. И вдруг слышим, по радио объявляют о войне. Как это подействовало на нас!

Когда вышла на работу, наш кладовщик из центрального склада уже был призван на фронт. Вот теперь меня нагрузили до ушей. А он не только был кладовщиком, но и завхозом. „Нужно красить крышу гаража“, – говорит мне начальник, а начальником был Кузнецов Иван Кириллович, потом он тоже ушел на фронт. „А кто же ее возьмется красить?“ – спрашиваю его же. А он улыбается и говорит: „Ты хозяйка, вот и гляди, кого можно взять дня на три“. А я и голову опустила, в хозяйстве одного дома я понимала, что делать. А здесь целая организация! Надо топливом запастись, надо все утеплить к зиме.