Текст книги "Жуткая история Проспера Реддинга"

Автор книги: Александра Бракен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Александра Бракен
Жуткая история Проспера Реддинга

© Alexandra Bracken, 2017

© Я. Шешукова, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Посвящается клану Гарретт-Гейстер-Бракен

Слово демона

Зажги свечу и подойди ближе к зеркалу. У нас нет времени, нужно торопиться.

При других обстоятельствах я и не подумал бы смотреть в твою сторону. Но даже я не могу нарушить договор. И если глупость все равно толкает тебя за мной, запомни три вещи, три урока. Их нужно выучить, им придется следовать. Возможно, когда-нибудь от этого будет зависеть твоя жизнь, человек. Тебе решать, как к ним отнестись. У меня нет времени возиться с глупцами.

Первое: никогда не доверяй Реддингам. Эта семейка наврет тебе с три короба, они будут заливаться соловьем и молить о пощаде, пока их лживые языки не отсохнут. Не поддавайся. Заткни уши, закрой глаза, заслонись от их трусливого смрада. Эти люди нарушили договор, написанный кровью. Договор, который они сами заключили, когда испугались за свое богатство. Законы, по которым они живут – это законы глупости. Они тебе не семья.

Слушай и запоминай. Сумерки сгущаются, грядет время. Реддинги скажут тебе, что с ними поступили несправедливо, их не поняли. Они будут называть меня мошенником, подонком и лжецом. Но не забывай: они боялись меня, боялись, даже пока я спал. И тебе тоже стоит бояться.

Второе: ты должен понимать, что я живу по законам мести.

И третье: я могу отнять все, что бы ни дал. И я обязательно это сделаю – с удовольствием. А Реддингам я дал всё.

Глава 1
День основателей

Дело вот в чем.

В масштабах жизни или планеты городок Редхуд – всего лишь крошечная песчинка. Или тысячная часть крошечной песчинки. Не пытайтесь найти его на картах, на большинстве из них его нет. Здесь не сожгли ни одной ведьмы, не началось ни одной революции, а пилигримы высадились у скал в двухстах милях отсюда. Считается, что семья, которая основала город, и есть его главная достопримечательность.

Интереснее всего то, что в нас, Реддингах, нет ничего интересного. Конечно, мой прапрапрапрапрадед почти подписал Декларацию независимости, но только почти. У него разболелось горло, и пару дней спустя он умер. Разболелось. Горло. Простите, конечно, но это, наверное, самая дурацкая смерть в истории. И мне кажется, этим «почти» не стоит восхищаться. Вот я бы пришел и сказал родителям, что блестяще написал тест по математике: тройка – это почти пятерка, а разницу всего-то в два балла можно не считать.

В общем, я хочу сказать, что моя семья была в Редхуде всегда, и никуда деваться не собирается. Наш дом увешан портретами хмурых предков в черных одеяниях и шляпах, и каждый день здесь похож на унылую пьесу про День благодарения. Еще на стенах красуются несколько десятков напыщенных генералов, влиятельных конгрессменов и еще какие-то важные люди. Бабушка любит повторять, что если бы кто-нибудь из нас (в смысле она) решил баллотироваться в президенты, страна бы просто влюбилась (в нее), на одном дыхании отменила «эту нудную демократию» и провозгласила президента Реддинг (бабушку) законным монархом (королевой).

У каждого поколения нашей семьи разные лица, чего не скажешь о лице города. Оно оставалось одним и тем же, ведь на решение любого, даже самого мелкого, вопроса требуются годы, и необходимы постоянные городские собрания с бесконечными голосованиями. Например, когда моя бабушка, мэр города, наконец-то позволила провести здесь нормальный интернет, об этом сразу написали во всех газетах. Не думаю, что до того дня бабушка хоть раз подходила к компьютеру.

Редхуд похож на страницу из старого учебника истории, которая однажды улетела под стол, да так там и осталась. Люди приезжали и уезжали целыми семьями, но потом все равно возвращались. Самое ужасное – здесь всем есть дело до всех, особенно до моей семьи. Такое чувство, что в городе с каждым годом становится все теснее. Поэтому вдвойне странно, что никто не заметил, когда в Редхуде появился незнакомец.

В День Основателей все как обычно, собрались на Главной улице под гирляндами теплых мерцающих фонариков, натянутыми между двумя красными кирпичными домами: Академией имени Пилигрима Реддинга и зданием суда. Все места на ступеньках были заняты соломенными подушками и складными стульями: жители города готовились смотреть Парад свечей. Туристы, забредавшие к нам на знаменитый фестиваль, всегда были слишком зачарованы происходящим и даже не догадывались, что места нужно занимать задолго до заката.

При каждой возможности я стараюсь уехать из Редхуда, но только не в День Основателей, когда город пробуждается от липкого летнего сна и выпускает на волю свою удивительную магию. Все меняется и выглядит иначе: место, обычно унылое, как книжный корешок, превращается в прекрасный лабиринт из стогов сена, венков и гирлянд. Воздух становится прозрачным и сладким, и дышать им – все равно, что кусать только что сорванное яблоко.

Деревья на Главной улице тянутся друг к другу. В темноте октябрьской ночи они похожи на разноцветный фейерверк, а когда светит солнце, их верхушки превращаются в ослепительный золотой купол. Опавшими листьями набивают пугала, которые люди после праздника уносят с собой.

Но лучше всего, конечно, утренний туман, ползущий по улицам. В его легком сиянии все преображается, и город перестает замечать то, что привык считать уродством и мерзостью. Неожиданный порыв холодного ветра пробрался под мой школьный пиджак и пролистал страницы блокнота, который я быстро прихлопнул ладонью, чтобы наброски не унесло вместе с шуршащими листьями.

Наверное, стоило заточить карандаш до того, как я вышел из школы. Дети бросали кольца на хвостики тыкв; тыквы были в два раза больше детей. Я пытался нарисовать их лица, но получались лишь мордочки игрушечных троллей. Их родители толпились неподалеку, около полосатой оранжево-белой палатки от кафе «Завтрак пилигрима». В ней продавали пироги и яблочные пончики.

Незнакомец держался отдельно, потягивая глинтвейн. Он вообще стоял на другой стороне улицы, у тележки со сладкими ароматными орехами. Кажется, поэтому я его тогда и заметил. Он был худой как щепка, а если бы я решил нарисовать его лицо, то начал бы с невозможно длинного носа. Когда ему протянули клочок бумаги для праздничного костра, незнакомец усмехнулся.

Он был одет как пилигрим, но в этом не было ничего странного. В Редхуде многие наряжались к Дню Основателей, особенно старики. Мне кажется, им просто нравятся эти шляпы с большими черными пряжками и огромные белые рубашки.

Я посмотрел на его соломенную шляпу с широкими полями, на грязные ботинки с оторванными пряжками. Хорошо, что его не видела бабушка. Вместо бумажки она бы предпочла бросить в костер этого человека. От него она захотела бы избавиться куда сильнее, чем от списка своих неприятностей. Костер – главное событие фестиваля: мы записываем на листочках свои тяжелые чувства и мысли или темные секреты – все, от чего хотели бы освободиться, и бросаем их в огонь. Во всяком случае, так говорит бабушка. Но мне кажется, большинство людей приходит сюда, чтобы поджарить на костре сморы.

Незнакомец дождался, пока торговец отвернулся к покупателю, и украл горсть орехов. Наверное, почувствовав на себе взгляд, он посмотрел на меня, криво усмехнулся и подмигнул.

«Ну и ладно, – подумал я и вернулся к своим рисункам, но, оказалось, ненадолго. – Черт!» – я подпрыгнул от неожиданности. Кленовый сироп с «Тихого пирожного» капнул на блокнот, а оттуда на штаны. На самом видном месте получилось ужасное пятно. Отлично.

Я вздохнул, затолкал остатки десерта в рот и вырвал испорченную страницу. Час работы превратился в салфетку, которой я смахнул липкие крошки жареного тыквенного листа.

Да, все верно. Одни города славятся яблоками в карамели, другие – шоколадными тортами, а у нас вот жареные тыквенные листья. История такая: давным-давно, очень давно, когда Редхуд еще даже не назывался Редхудом, кучка поселенцев со своими ужасными шляпами и недовольными лицами страдала от череды неурожайных лет. В один особенно плохой год жена основателя города, Онора[1]1
  Онор (honor) – честь (англ.). Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть] Реддинга, смогла собрать только листья с печального погибающего тыквенного поля. Ее звали Сайленс[2]2
  Сайленс (silencе) – тишина (англ.).


[Закрыть], и это имя исчерпывающе объясняло все, что от нее требовалось в жизни. В общем, говорят, она придумала несколько рецептов и своими тыквенными листьями спасла наш новорожденный город от голода. Так поселенцы смогли пережить зиму. По доброй воле, конечно, есть тыквенные листья никто не будет, если только он не умирает с голоду. Поэтому мы их жарим, поливаем медом, кленовым сиропом или шоколадом и нанизываем на палочку. Этот десерт назвали «Тихим пирожным» в ее честь, а муж, которого, собственно, и звали Честь, присвоил себе почти все остальные ее достижения.

Услышав бой башенных часов, я посмотрел вверх, лихорадочно проверяя время: что, уже пять?!

Я залез на скамейку и стал всматриваться в толпу, пытаясь разглядеть лица и шляпы тех, кто начинал зажигать тысячи свечей, чтобы пустить их на воду, а может быть, отдать школьному хору, который будет петь на параде. Прю утащили ее школьные подружки. Все они были в форме: темно-синих пиджаках и клетчатых юбках. Когда я понял, что слишком увлекся своими дурацкими рисунками и совершенно выпустил ее из виду, сердце некоторое время пыталось выскочить у меня из груди.

Но я увидел их около лабиринта из стогов. Спрыгнув, я кинулся к ней через очередь туристов, которые ждали, когда им дадут раскрасить тыкву.

Камерный оркестр в белой беседке исполнял музыку какого-то мертвого композитора, над ними висел плакат, поздравлявший всех с тем, что городу исполнилось триста двадцать пять лет. Как только музыка закончилась, и все зааплодировали, зажглись черные металлические уличные фонари. Я споткнулся об одну из светящихся тыкв, которыми был украшен тротуар.

Вот черт. Придется бежать.

Я проталкивался через толпу у беседки, прокладывая себе путь через море локтей и детских колясок.

– Смотри, куда…

– Эй!

Я ни на кого не обращал внимания. Пока чья-то огромная рука не схватила меня за шею, дернув назад так, что я уронил сумку. Одной секунды было достаточно, чтобы понять, чья это рука. От мистера Викворта пахло лимоном и маркерами для доски. В желудке у меня зашевелился змеиный клубок.

– Мистер Реддинг. Извольте объяснить причину вашего непристойного поведения.

Вы когда-нибудь слышали, чтобы человек кудахтал? Я вот раньше не слышал. Пока мистер Генри Викворт не заметил, что я заснул на уроке английского в первый же день в новой школе. Его лицо тогда приобрело фиолетовый оттенок, какого в природе не бывает, а я вместе со всем остальным классом прослушал лекцию об уважительном отношении и грубости. О различии этих понятий мне в тот же день после уроков пришлось писать эссе.

Да, меня наказали в первый же день в новой школе. Но этим не кончилось: Викворт оставлял меня после уроков каждый день в течение всей первой недели. Таким образом я успел написать о неуважении, неосмотрительности и чести. Я был уверен, что он сломает линейку о мою голову, когда нужно было написать, что значит «умник», а меня хватило только на одно предложение: «Мне кажется, это всезнайка, сэр».

Мистер Викворт постоянно смотрел на школьном компьютере всякие реалити-шоу про выживание, и уделял гораздо больше времени им, а не урокам. Стены его кабинета были увешаны цитатами из классиков, но, по-моему, он сам их выдумывал. Например, «Школа очень важна. Будь внимателен в классе. Эрнест Хемингуэй». Знаете, если бы мне пришлось выбирать: целый час таращиться в телевизор на таблицу настройки или пойти на его урок, я бы выбрал таблицу – она в тысячу раз интереснее.

– Ну? – он сжал мои плечи. – Что ты можешь сказать в свое оправдание, Проспер?

Иногда мне очень хочется научиться сначала думать, а потом говорить.

– Почему я вообще должен разговаривать с вами, если мы не в школе?

Знаете, если сунуть яйцо в микроволновку, желток вскипает, а потом – раз! И он уже взорвался, заляпав всю кухню. Так вот, видимо, придется просить маму отдать мою форму в химчистку, чтобы отчистить ошметки мозга мистера Викворта. Но тут внезапно появилась Прю.

– Вот ты где, Проспер! – радостно воскликнула она. Подружки выстроились у нее за спиной и пялились на меня. – Ой, здравствуйте, мистер Викворт! Как вам фестиваль? Бабушка просила передать привет и поблагодарить за ваш тяжелый труд.

Викворт ослабил хватку. Я вывернулся и успел заметить, как меняется выражение его лица. Он приоткрыл рот, и лицо, которое только что было такого же цвета, как огненно-рыжие волосы Прю, сделалось нежно-розовым. Он был в восторге.

– О, мисс Реддинг! Простите, что не заметил вас раньше.

Он и все остальные расступились, чтобы Прю смогла пройти. Она подошла ко мне и ласково потрепала по голове. Эта дурацкая привычка появилась, когда сестра внезапно переросла меня сантиметров на десять за лето. Близнецы из нас, конечно, так себе. У меня темные волосы и темные глаза, а у нее волосы рыжие, а глаза голубые. И мы вообще не похожи на родственников.

Но я помню, как было раньше. Каждую больничную палату. Помню, как мне приходилось ходить в школу без нее, а потом возвращаться и показывать ей свои рисунки, потому что нам запрещалось фотографировать на телефон. Помню, как у меня все холодело внутри, если она выглядела бледнее или дышала тяжелее.

А когда мы были совсем маленькими, я вылезал из постели посреди ночи, чтобы проверить, как она там. Убедиться, что ее сердце все еще бьется.

Глава 2
Невезение

Бабушка считала, что проблемы с сердцем у Прю – единственное невезение, постигшее нашу семью за несколько веков. Это правда. Но даже в худшие дни я мог рассмешить сестру дурацкой историей, посмотреть вместе с ней кино, помочь ей передвигаться по дому, приготовить обед, если родители были в отъезде. Я знал наизусть все номера ее докторов. И помню их до сих пор.

Но Прю была из Реддингов. Она выжила вопреки мнению докторов. Наши родители основали фонд «От сердца к сердцу», международную благотворительную организацию для сбора средств на лечение сердечной недостаточности у детей из семей с небольшим достатком. Прю стала ее лицом. Затаив дыхание, вся страна следила за каждой ее операцией. Два года назад сделали последнюю, и с тех пор Прю очень окрепла, она смогла делать вещи, о которых раньше и не мечтала, и наконец-то поняла, что значит жить нормальной жизнью.

Прю пошла в мою школу. У нее появились друзья, которые не имели отношения к нашей семье, ребята, о которых я ей никогда не рассказывал: они набивали землей мой рюкзак и отбирали у меня тетради.

Выяснилось, что легендарная реддинговская удача просто копилась, ждала и наконец вырвалась наружу. Прю стала старостой нашего класса, последовательно побила рекорды по бегу, конной езде и стрельбе из лука, и выиграла конкурс штата на лучшее эссе о том, как важно организовать доступ к чистой воде в малообеспеченных районах Индии. Как-то раз, когда она получила пятерку с минусом, учитель рассыпался в извинениях за то, что не смог как следует объяснить ей материал.

Спросите хоть кого, Прю невероятная. Просто… Теперь, когда она, наконец, начала жить так, как и должна была, всплыла нелицеприятная правда обо мне. Я не мог скрыть от нее, что обо мне думают другие. Она и сама это прекрасно знала. Мы родились в семье победителей, задающих стандарты, но и дня не проходило, чтобы бабушка не напомнила, что я-то не один из них.

Что ж, я, Проспер[3]3
  От prosperity – процветание (англ.).


[Закрыть] Океанус Реддинг, с гордостью заявляю, что именно мне принадлежит рекорд по количеству засыпаний на уроке за год. Я победил в конкурсе «Кого больше всех презирают родители и учителя». Приз – целых двадцать четыре путешествия к директору за год. Единственная причина, по которой меня все еще не вышвырнули из гимназии, заключается в том, что мой прапра-и-так-далее-дед буквально построил ее собственными руками.

Вы, наверное, думаете, что жить с именем «Процветание» – полный отстой. Вот что я скажу. Тебя зовут «Процветание», в школе ты получаешь одни тройки, вся семья намекает, что колледж тебе не светит, и лучшее, на что ты можешь рассчитывать – это карьера мусорщика. Кстати, не знаю, что не так с мусорщиками: приятные люди, целыми днями разъезжают на грузовиках и делают мир чище. Мне кажется, убирать мусор – хорошая и важная работа.

Но ровно с того момента, как я впервые заснул в классе, мистер Викворт считает, что я и есть тот самый мусор. А Прю только подтвердила это предположение, когда вдруг появилась и начала вести себя так, будто ей надо срочно убрать за мной бардак, который я устроил.

– Ну, вы же знаете Проспера, – елейно сказала она. – Он такой… Проспер. Ему точно очки нужны.

Девчонки, стоявшие за ней, давились от смеха.

– Очки не добавят ему мозгов, – сказала одна.

– И красоты, – поддержала ее другая.

Невидимая рука сжала мне горло, когда Прю закашлялась, пытаясь скрыть, что тоже смеялась. Рядом с нами стояло несколько взрослых. Они захихикали и вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Вот, что значит быть Реддингом в Редхуде – мы здесь что-то вроде дрессированных обезьянок. Странно, что никто не захотел сделать с нами селфи.

– Простите, нам пора бежать, – продолжила Прю. – Мы опаздываем домой на семейный ужин. Увидимся на Параде, мистер Викворт!

Он ничего не мог с собой поделать и даже слегка ей поклонился.

– Увидимся, мисс Реддинг.

– Я тоже там буду. И даже увижу вас, у меня ведь будут очки, – процедил я сквозь зубы.

– Да, да, не забудьте очки, юноша, – ответил мистер Викворт. – Так вам будет проще следить за своим поведением.

Я хотел ответить, но Прю уже тащила меня в сторону от Главной улицы. За нами разгорался праздничный костер, и искры поднимались в темнеющее вечернее небо. Люди аплодировали и радовались, и вставали в очередь, чтобы бросить в огонь все, о чем сожалели. Я обернулся только раз, чтобы посмотреть на статую Онора Реддинга. Хотел запомнить ее и нарисовать позже, зловеще сияющую в отблесках пламени.

Площадь скрылась за поворотом и Прю наконец-то отпустила мою руку.

– Почему тебе обязательно нужно везде совать свой нос? – спросил я. – Они и так считают, что если бы не ты, такой идиот, как я, долго бы не протянул.

– Кто тебя выручит, если не я? И потом, мы уже опаздываем. Сам-знаешь-кто нас точно прибьет.

Папа как-то рассказал нам, что для того, чтобы вызвать демона, нужно назвать его истинное имя вслух. Поэтому мы с Прю старались не произносить бабушкино имя без крайней необходимости.

Прю сбавила шаг, и я догнал ее, пока она рылась в сумке. Она достала голубой блокнот.

– Вот, я случайно взяла твой.

Кровь прилила к лицу, плечи опустились. Я вырвал блокнот у нее из рук и запихал в сумку, надеясь похоронить навечно.

Ну конечно, она его нашла. Почему я такой тупой? Наверное, она уже посмотрела все мои рисунки вместе со своими друзьями и хохотала над каждым из них. Лучше бы она его сразу выбросила, как только поняла, что это не ее блокнот. Я с трудом мог дышать.

– Некоторые мне понравились, – сказала Прю, делая вид, что ничего не случилось. – В смысле, ты, конечно, не Да Винчи, но они очень даже ничего. Я и не думала, что у тебя все еще есть блокнот для рисования.

Я начал рисовать и рассказывать истории, чтобы веселить ее, когда мы без конца торчали в больницах. Почему я все еще рисую? Даже и не знаю. Наверное, я надеюсь, что когда-нибудь она снова попросит меня рассказать ей что-нибудь. Она посмотрела на меня, сжимая губы, чтобы не рассмеяться, и я понял, что этот день наступит примерно… никогда.

Я подхватил свою сумку. Хотел сказать: «Да что ты обо мне знаешь? Мы даже разговариваем в первый раз за неделю!»

– Может, покажешь их кому-нибудь? Например, миссис Питерс?

Вот несколько вещей, на которые я бы согласился, лишь бы не показывать свои наброски нашей заплесневелой учительнице рисования:

1. Отрезать себе ноги.

2. Съесть свою печень.

3. Обойти все Соединенные Штаты, переплыть кишащее акулами море, попасть на Гавайи и броситься в жерло вулкана.

Ребята в школе и так не очень-то меня любят, и это они еще не знают, что я их иногда рисую. Их и виды Редхуда.

– А как же мама или папа? Папе вроде бы нравились музеи.

Как бы ни были безумно талантливы и умны все представители нашей семьи, ни один Реддинг не посвятил себя искусству. Единственное исключение, пожалуй, мой какой-то троюродный родственник Натаниэль Реддинг. Он написал книгу «Потерянный корабль викингов» и попал в список бестселлеров по версии «Нью-Йорк таймс». Очень известный роман про викингов, путешествующих во времени, и про заговор, скрывающий, что именно викинги в кровожадной ярости убили пилигримов с корабля «Мэйфлауэр».

Мне показалось, что роман классный, но бабушка впала в ярость, когда прочла первые главы. Папа купил книжку для мамы, чтобы посмеяться. Он читал вслух отрывки, и они вместе смеялись. И смеялись, и смеялись.

Даже не хочу представлять лица родителей, когда я протяну им блокнот. Нет смысла говорить, что я люблю рисовать. Я и так знаю, какой будет их реакция. «Когда вы с Прю вырастете и сможете помогать нам в Фонде, – скажет папа, – мы сможем изменить мир». А мама улыбнется и скажет, что нет ничего важнее, чем помогать людям. И я останусь со своей любовью к искусству, зная, что для мира это ничего не значит, ага. Только для меня.

Поэтому я доставал свои рисунки, только когда был уверен, что никто не видит. Я помотал головой, не глядя на сестру.

– Нужно торопиться! Мы и так уже опоздали.

– Тогда пойдем здесь. – Прю свернула с дороги, усыпанной листьями, и по спине у меня прошел холодок.

Между домом и Главной улицей был небольшой, но очень мрачный лес. Я неплохо его знал, особенно учитывая, как старательно я пытался избегать его все свои двенадцать с половиной лет жизни. Может, до дома так было короче, но мне этот путь все равно не нравился, особенно когда приходилось съезжать с вечно сырого холма.

От этого леса мороз по коже подирает. Свет там странный, даже опавшие листья похожи на мерзкую серую массу. Чуть меньше четырехсот лет назад в этих местах был ужасный пожар, и лес так и не смог полностью оправиться. На уцелевших деревьях появилась пятнистая кора, скрывающая шрамы, а вокруг повсюду торчат изуродованные стволы. Они расходятся от центра леса, как будто пытаются вытащить из земли корни и убежать.

Иногда, когда дождь льет на их искалеченные голые ноги, мне кажется, что я слышу эхо их криков. Я пытался успокоить себя тем, что это глупо, но все равно слышал этот звук по несколько дней. В лесу всегда, даже летом, сыро, адски холодно и туманно. Туда даже белки не совались, а это уже о чем-то говорит.

– Проспер, – внезапно спросила Прю, – почему Викворт постоянно тебя наказывает? Я думала, тебе стало получше. Прос…

– Я не хочу сейчас об этом говорить, ладно? – я ускорил шаг и обогнал ее. Я просто клокотал от гнева и отчаяния. «Учителя зануды! Ненавижу школу!»

На самом деле, это было не совсем так. Школа мне в целом нравилась, за исключением домашних заданий и тестов. Пару раз в неделю мне снились те самые сны. Гигантская черная кошка кралась за мной, ее глаза сверкали как два изумруда. Иногда она просто смотрела на меня из-за мерцающей линии огня и прохаживалась взад-вперед, туда-сюда. Иногда она обгладывала кости, а потом облизывала окровавленные зубы. Но перед тем как проснуться, я слышал в ее грозном ворчании одни и те же слова, повторявшиеся снова и снова: «Пробуди поющую кость».

Я читал, что все сны, даже кошмары, нужны нашему мозгу, чтобы справиться с проблемами или вспомнить что-то важное. Что ж, видимо, таким образом мозг пытался сообщить мне, что бабушка непременно когда-нибудь меня съест, предварительно содрав шкуру.

Но это мелочи. По сравнению с тем, через что прошла Прю, это даже меньше, чем мелочи. Мне не хотелось, чтобы родители волновались обо мне сильнее, чем сейчас. Прю собиралась что-то сказать, но передумала. И мягко похлопала меня по плечу.

– Как скажешь. Я всегда готова помочь.

Но в этом-то и была проблема, она не должна была меня спасать. Я просто хотел, чтобы она снова мной восхищалась.

– Мы пришли, – сказал я, опустив подбородок на грудь, и подождал, пока она меня обгонит. Как обычно. Прю подалась вперед, но вдруг остановилась как вкопанная.

– Что за… – вырвалось у меня. У подножия холма начиналась дорога к дому, и там стояли десятки знакомых и незнакомых людей.

И ждали нас.