Текст книги "Имя потерпевшего - Никто"

Автор книги: Александра Маринина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Сережа молча кивнул, с недоумением и даже испугом глядя на маленькую сухонькую старушку. Он никак не ожидал, что она начнет ставить ему какие-то условия, да еще так жестко формулировать.

– Ты наркотики давно употребляешь? – неожиданно спросила Софья Илларионовна.

– А... – Сережа аж поперхнулся. – С чего вы взяли, что я употребляю?

Никогда я...

– Плохо, сынок. Такой серьезный разговор у нас с тобой, а ты его с вранья начинаешь. Я ж по тебе вижу, что ты употреблял. Ты не наркоман, нет, тебя за то время, что ты у меня пролежал, не ломало. Но есть признаки, по которым я точно вижу: употреблял, и давно, с детства еще. Я понимаю, я старая и слабая, у тебя велик соблазн меня обмануть. Тебя трудно в этом упрекать, вы все, молодые, этим грешите. Старый – что малый, это вам так с детства внушили, а вы и поверили, дурачки. Старики кажутся вам глупыми, их и обмануть не грех. Так вот чтобы у тебя такого соблазна больше не возникало, я тебе скажу кое-что. Я двадцать лет провела в Сибири, в лагерях и на поселении. Двадцать лет. Столько, сколько ты на свете живешь. Зубы рано потеряла, да и волосы тоже. Но столько я за эти двадцать лет увидела и узнала, что меня теперь обмануть очень трудно.

Меня может обмануть только близкий человек, человек, которого я очень сильно люблю и потому закрываю глаза на все и верю ему. А больше никому не удастся, и тебе в том числе, запомни это.

– А за что вас в Сибирь, Софья Илларионовна?

– Ну как за что? – Она усмехнулась, одним глотком допила остывший чай и со стуком поставила чашку на стол. – За то же, за что и всех. Мужа признали врагом народа и расстреляли, а меня как жену врага народа – на двадцать лет. Хорошо еще, сына сумела спасти, ему тогда полгодика всего было. Да мне самой-то было двадцать пять всего. Ушла из дома под конвоем молодой красавицей, а вернулась через двадцать лет больной старухой. Вот так, сынок. Но это я не к тому, чтобы ты меня жалел, я ни в чьей жалости не нуждаюсь, а к тому, чтобы ты понял, сколько разных болезней и горестей я за свою жизнь навидалась. Сибиряки – народ крепкий, цивилизацией не испорчены тогда еще были, все секреты целебных трав, ягод и листьев из поколения в поколение передавали. В тех местах и ламаистов много было, бурят, у них тоже свои секреты есть. Всему научилась. И про наркотики там узнала. Так что когда в следующий раз врать мне соберешься, подумай как следует. Еще раз на вранье поймаю – расстанемся.

Сережа понимал ее через слово. Он, например, так и не понял, за что же ей присудили двадцать лет лагерей, и почему расстреляли мужа, и почему надо было спасать сына. В школе он учился кое-как, а к тому времени, когда проходили историю двадцатого века, уже не жил дома, отирался по чердакам и подвалам. Его ведь даже и не искал никто, ни мать, ни учителя. Учителя были счастливы, что такой «проблемный ребенок» наконец свалился с их телеги, а мать вообще ничем не интересовалась, кроме выпивки и опохмелки, мозги все пропила еще до Сережиного рождения. Так что слова Софьи Илларионовны в большей своей части оставались для него загадкой.

Кто такие ламаисты? Кто такие буряты? Что у них там за секреты такие особые могут быть? Каких таких горестей и болезней Бахметьева навидалась в тех лагерях? И что это за лагеря? Такие, как сейчас, куда направляют после суда для отбытия наказания? Или какие-то другие? Сережа Суриков мало что знал из области уголовной юстиции, но поскольку всю жизнь крутился в криминальных компаниях, у членов которых обязательно кто-то сидел, родственники или знакомые, то ему было понятно, что женщины по двадцать лет в нынешних лагерях не сидят. А как же тогда Софья? Врет, что ли?

– Уговоримся мы с тобой, сынок, так, – продолжала между тем старуха.

– Ты можешь остаться жить со мной. Квартирантом. Плату за комнату я с тебя брать не буду, но за это ты будешь за мной ухаживать. В магазин ходить, в квартире убирать, белье в прачечную носить, я все-таки уже очень старая, мне это тяжело. Поручения мои будешь выполнять. Хозяйство вести будем раздельно, мне твои деньги не нужны, у меня пенсия есть, мне хватает. Квартплату, электричество и телефон оплачиваем пополам. Если хочешь, я из твоих продуктов буду тебе готовить. Но за все это ты должен выполнять мои требования. Первое: пойдешь работать. Работать будешь недалеко отсюда, чтобы я могла прийти проверить, не обманываешь ли ты меня. Второе: никаких наркотиков. Категорически, раз и навсегда. Третье: никого ко мне не приводить. Сам можешь гулять, где захочешь, и ночевать, где захочешь, хоть неделю домой не являйся, но здесь чтоб ни одного постороннего не было даже близко. Если уживемся мы с тобой, оставлю тебе эту квартиру, дарственную оформим или еще как, после моей смерти будешь здесь хозяйничать. Но если замечу, что ты мою смерть торопишь, приблизить хочешь, – имей в виду, ничего у тебя не выйдет. Я бумагу напишу, что, если умру не своей смертью, виноват Сергей Суриков, его первого хватайте. Напишу и в надежном месте оставлю. Так что лучше и не затевайся с этими глупостями.

И снова Сережа не очень отчетливо понимал, о чем она толкует. Он был настолько безграмотен, что к тому моменту даже и представить себе не мог, как можно убить человека за квартиру. Зачем? Квартира же тогда ничья будет или по наследству отойдет... Короче говоря, не соображал он в этих делах ничего. Но кое-что понял хорошо: он должен идти работать, не прикасаться к наркотикам и никого из своих знакомых не приводить в эту квартиру. Тогда у него на ближайшее время будет крыша над головой, где он не чувствует себя лишним и ненужным, а впоследствии – собственная квартира. Это его единственный шанс, правильно сказала та бабка, которая его на улице подобрала, больше никаким путем и никогда он никакого жилья не получит. Все было изложено предельно четко. И была еще одна вещь, которую в тот момент осознал Сережа Суриков и которая тогда настолько потрясла его, что превратилась в руководство к действию и в конечном счете изменила всю его жизнь. Он глупее этой старой, этой дряхлой бабки Софьи!

Он знает меньше, чем она. Он понимает меньше, чем она. Это стыдно. И это надо исправить. Как странно, что он никогда раньше не замечал своей ограниченности и необразованности. Наверное, это оттого, что общался только с такими же, как он сам, прочитавшими в жизни полторы книжки, да и то в раннем детстве, и смотревшими только боевики по видаку. У него давно уже нет собственного дома, где можно было бы почитать книжку или посмотреть телевизор, какую-нибудь нормальную программу, а не бесконечное кон-фу, и увидеть, какими бывают обычные молодые парни в его возрасте, чем занимаются, как разговаривают, о чем думают. И даже какие фильмы снимают. Ничего этого Сережа Суриков никогда не видел и не знал, вся жизнь его была в общении с такими же придурками-недоносками, как он сам, без конца ширяющимися и поддающими, трахающимися с такими же беспутными, как и они сами, девками. Вот и вся его жизнь. Дурацкая, никому не нужная. И ему самому тоже ненужная. Может быть, Софья Илларионовна вообще единственный человек на свете, которому он нужен. Пусть ненадолго, всего на несколько лет, пока она еще жива, но нужен. Вот и останется он рядом с ней, пока она жива и дышит. Будет помогать ей, будет ходить для нее в магазин, будет разговаривать с ней и, может быть, поймет, почему она умнее его, почему он понимает и знает так мало...

Но всего этого Суриков, конечно, не стал рассказывать следователю Татьяне Григорьевне Образцовой. На ее вопрос: «И что же было дальше?» – он ответил коротко и скупо:

– Я сильно болел, Софья Илларионовна меня приютила, выходила, а потом я у нее остался квартирантом. Помогал чем мог.

– И долго это продолжалось?

– Два года. Да что вы меня спрашиваете, меня уж сто раз про это спрашивали, во всех протоколах написано.

– Скажите, Сергей Леонидович, а почему Софья Илларионовна решила обменять свою квартиру и уехать на окраину города?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Она так решила.

– И вы собирались переезжать вместе с ней?

– Ну да. Куда ж мне деваться, другого-то жилья у меня нет.

– Вы ездили в Купчино, смотрели квартиру?

Пауза. Татьяна почувствовала, что вопрос чем-то задел его. Не понравился вопрос. Глаза Сурикова заметались по кабинету, будто выискивая точку опоры, за которую можно уцепиться и придумать правильный ответ.

– Н-нет, – наконец выдавил он.

– А Бахметьева? Она видела эту квартиру?

– Кажется... Не знаю точно. Да какая разница-то?

Теперь Суриков нервничал так сильно, что это не могло укрыться от посторонних глаз. Татьяна подумала, что сейчас он начнет хвататься за сердце и требовать, чтобы допрос прекратили. Избитый приемчик. Видно, разговор вышел на какой-то опасный рубеж.

– Вы говорили, что Софья Илларионовна была старенькой и слабой. Это действительно так?

– Да, конечно. Ей же столько лет было! Она даже в булочную на соседней улице с трудом ходила.

– Понятно. Выходит, она не могла съездить в Купчино сама, без вас?

Снова пауза. Глаза Сурикова опять стали ледяными, но на этот раз Татьяна увидела в них не протест, а ужас.

– Могла или не могла? – повторила она настойчиво.

– Ее могли отвезти обменщики, – выдавил наконец Суриков. – Посадили в машину и отвезли посмотреть квартиру. А я в это время на работе был.

– Могли, – легко согласилась Татьяна. – Но я не понимаю, как вы могли об этом не знать. Она что же, съездила, посмотрела квартиру, в которой вы собирались жить вместе, и ни слова не сказала вам об этом? Простите, плохо верится.

– Она скрытная была, – пробормотал Суриков, глядя куда-то в пол. – Не все мне рассказывала.

Татьяна поняла, что парень начал врать, и решила не запутывать его еще больше. По крайней мере понятно, какие факты нужно проверять в первую очередь. А поймать его на лжи она всегда успеет.

Татьяну очень интересовал вопрос о Зое Николаевне Гольдич. Кто она такая и почему Бахметьева оформила на ее имя генеральную доверенность?

Родственница? Хорошая знакомая, которой можно доверять? Следователь, который вел дело раньше, почему-то этим вопросом не задавался, во всяком случае в протоколе допроса Гольдич ничего по этому поводу сказано не было. Однако первая же попытка вызвать Зою Николаевну на допрос бесславно провалилась. Гражданка Гольдич как в воду канула. В протоколе и в приложенной к делу генеральной доверенности стояли паспортные данные, которые при проверке оказались липовыми. И по указанному адресу она никогда не проживала.

Это Татьяну озадачило. Как же так? Выходит, дамочка ходила с поддельным паспортом? И ни нотариус, заверявший доверенность, ни следователь этого не заметили. Впрочем, как они могли заметить? Хорошую подделку на глазок не выявишь, а посылать запрос им и в голову не пришло. Но ведь следователь же сумел ее допросить, вот и протокол в деле лежит, значит, как-то он ее все-таки разыскал. И, вероятно, без особого труда, иначе точно так же, как теперь Татьяна, запросил бы соответствующую службу и выяснил, что данные липовые.

Следователь Валентин Чудаев, однако, этих надежд не оправдал. Ему, как оказалось, даже не пришлось разыскивать Зою Николаевну.

– Она сама явилась, – сказал он Татьяне. – Узнала, что Бахметьеву убили, и пришла ко мне. Дескать, готова ответить на все вопросы, поскольку была знакома с покойной. Хоть и не близко, но вдруг может быть чем-то полезна следствию. Тем более квартирант у Бахметьевой был больно подозрительный. Все советовала нам взяться за него покрепче.

Это было уж совсем странно. В практике самой Татьяны Образцовой такого ни разу не случалось, чтобы свидетель, до которого еще не добралась милиция, сам добровольно являлся давать показания.

– А кем она приходится Бахметьевой, ты выяснил? Почему старушка оформила на нее генералку?

– Какая-то знакомая, имеющая опыт в оформлении квартирных дел. Таня, ты не там ищешь, – поморщился следователь, – убийца – Суриков, это однозначно, его надо дожимать, а не в обменных вопросах ковыряться.

– Что ж ты сам его не дожал, если тебе все понятно?

– Да руки не доходили. Тут такие дела висят – только за голову хватаешься. Банкиров убивают, депутатов, меценатов и еще хрен знает кого, начальство давит, пресса вопит, из аппарата мэра каждый день звонят, отчета требуют. Да что я тебе говорю, ты сама все знаешь. А старушка – это так. Кто она? Никто. За нее шкуру не снимают. Я с этим Суриковым проковырялся несколько дней, на предмет участия в преступной группе его тряс, а когда понял, что он – просто дурак-одиночка, тогда другими делами занялся, более важными. Ну что ты на меня так смотришь?

– Ничего, – вздохнула Татьяна. – Все понятно.

Все действительно было понятно. К сожалению, реальная жизнь, в которой приходится существовать работникам милиции, была далека от той идеальной картины, при которой имеет смысл говорить о морали и нравственности. Следователь и оперативник не могут разорваться на несколько частей, как и не могут растянуть одни сутки на неделю. Работы много, сделать все как следует они не успевают, и приходится делать выбор, при котором хотя бы собственная шкура уцелеет. Можно, конечно, их за это порицать, но нельзя с этим не считаться. Чтобы заставить следователя довести до ума такое дело, как убийство Бахметьевой, нужно действительно поставить его в положение, при котором не закончить дело просто нельзя. Вот Татьяну и поставили. Она отлично знала, что арестованные, бывает, сидят в камере по полтора года, пока дело с грехом пополам дотащат до суда.

Или приостановят, а арестованного выпустят. Пусть еще спасибо скажет, что выпустили.

– Слушай, – внезапно спросила она, – а почему вопрос о генеральной доверенности выплыл только у тебя? Разве тот следователь, который первым принял дело, этим не занимался?

– Не знаю, – отмахнулся Чудаев, – я не вникал. Не до того было.

Татьяна вернулась к себе в кабинет и снова открыла папку с материалами следствия. Да, на первых допросах, судя по протоколам, вопрос о доверенности вообще не поднимался. Почему же? Неужели следователь был совсем неопытный? Или рассеянный... Она посмотрела на фамилию и усмехнулась.

Этот первый следователь находится в данный момент в очередном отпуске.

Видно, принял дело накануне отъезда, в последние рабочие дни, потому и делал все спустя рукава. Ладно, вернется – спросим у него. Может быть, он и задавал подследственному этот вопрос, но ответ не показался ему заслуживающим внимания, и он его просто не внес в протокол.

Прошло два года с тех пор, как Сергей Суриков с обидой и недоумением осознал, что старуха восьмидесяти четырех лет знает и понимает про жизнь куда больше, чем он сам. Будь у него куда уйти и где жить, он бы так и ушел со своим недоумением, утешая себя тем, что ему показалось и что быть этого не может. Но уходить ему было некуда, и он остался у Софьи Илларионовны Бахметьевой, ежедневно и ежечасно ощущая собственную ущербность. Сначала его это злило и раздражало, и он с трудом преодолевал то и дело возникающее желание грубо осадить ее хамской фразой типа: «А ты не умничай!» Слова уже крутились на языке и готовы были вот-вот вырваться, но Сергей вовремя спохватывался: выгонит еще к чертовой матери.

А как же обещанная квартира? Жалко, если пролетит как фанера над Парижем.

А Софья будто и не замечала его злости и раздражения и продолжала разговаривать с ним как с ровней. Особенно любила она порассуждать о том, что человечество уже исчерпало свой интеллектуальный потенциал.

– Человек, – говорила она, – может теперь только открыть то, что раньше было для него закрыто. В физике, например, или в химии, или в астрономии. Но придумать в гуманитарных науках уже ничего невозможно.

Это только кажется, что новое придумали, а на самом деле все уже давно придумано и описано.

Сережа по-прежнему понимал ее через слово, но на всякий случай просил привести пример, надеясь на то, что с примером-то оно легче пойдет.

– Например, – отвечала она, пряча в углах беззубого рта усмешку, которую Сергей, к счастью, не замечал, – известное направление в психологии, которое называется «гештальт-псйхология», утверждает, что лучше всего человек запоминает незаконченное дело. А дело, которое закончено, быстро стирается из памяти. Это в середине двадцатого века написали.

Открыли якобы такую закономерность. А еще в начале девятнадцатого века Александр Сергеевич Грибоедов написал: «Подписано – и с плеч долой». И правильно написал. О законченном деле что думать? Оно уже сделано, и весь разговор. А незаконченное все время на память приходит, грызет человека, покоя ему не дает, сомнения будит. Да вот тебе самый простенький пример. Присутствует человек на торжественном обеде, где подают пятнадцать разных блюд. Он все эти блюда съел, а одно – не успел. Начал только, одну ложку попробовал, а тут уж и тарелки меняют. Ты вот спроси его через месяц, что на том обеде подавали, так он половину блюд не припомнит, а то, недоеденное, вспомнит обязательно. И через год, и через два он его помнить будет, хотя даже про тот обед уже забудет. Кажется, просто все, как таблица умножения, верно ведь? Вот я тебе рассказываю, и тебе все понятно, потому что по жизни это естественно, вроде как и по-другому быть не может. А они: «гештальт-психология»! Новая наука! А тут всей науки-то только что слово новое изобрели, чтобы старую истину назвать. Вот я и говорю, что интеллектуальный потенциал уже исчерпали.

Про Грибоедова Суриков что-то такое помнил из школьной программы, но не очень отчетливо. Чацкий там был какой-то, что ли... Все, что когда-то изучалось в школе, казалось ему скучным и ненужным, как, впрочем, и все, что человек делает в принудительном порядке. И надо же, оказывается, в этих книжках такие умные вещи были! Но учителя ведь так не рассказывали, как Софья Илларионовна. Может быть, если бы они были такими, как старуха Бахметьева, он бы учился лучше, с интересом.

В другой раз Софья, посмотрев по телевизору очередную передачу, принялась ворчать:

– Тоже мне, первооткрыватели, музыкальную терапию выдумали. Тут все дело в учении о звуке, о частотах. Это учение композиторы спокон веку использовали, а теперь выходит, будто только что придумали.

Музыка – это было Сергею понятно. Об этом он вполне мог поспрашивать у старухи, не боясь выглядеть неучем. Даже был уверен, что уж тут-то «забьет» свою хозяйку по всем статьям. В самом деле, что онато может в музыке понимать? А он лихо разбирается в тяжелом роке, хэви-метал, рэпе и во всем прочем. А ну посмотрим, Софья Илларионовна, кто кого? Сергей лихо ввязался в разговор, предвкушая триумф. В эту секунду он даже не подумал о том, что пытается затеять соревнование с Софьей, признавая в ней тем самым равного себе соперника.

Однако уже через минуту он увидел, что опять попал впросак.

– Ты вот задумывался когда-нибудь, почему от одной музыки тебе плясать хочется, а от другой тоска на душу наваливается? – спросила Бахметьева.

– Ну ясно же, – бодро заявил Сергей, – одна веселая, а другая грустная.

– Эк у тебя все просто, – усмехнулась старуха. – А отчего это одна музыка грустная, а другая веселая?

– Ну так... – начал было он, но осекся.

А в самом деле, почему? Он никогда об этом не задумывался. Просто принимал как нечто естественное. Одна музыка веселая, другая грустная, вот и все.

– Вот то-то, что «ну так», – передразнила его Софья. – А все дело в частотах, которые через ухо воспринимаются и воздействуют на мозг. У мозга тоже свои частоты есть, причем на разных участках – разные. И от музыки эти участки активизируются.

Она долго еще что-то объясняла ему про большое и малое трезвучие, герцы, мегагерцы и кратность, но тут Сергей уж напрочь ничего не понимал, потому что ни физику, ни биологию в школе не учил совсем, получал сплошные двойки.

– Господи, Софья Илларионовна, – не выдержал он, – да откуда ж вы все это знаете? Прямо ходячая энциклопедия.

Старушка дробно засмеялась, сняла свои смешные очечки и отерла морщинистой ладонью выступившие от смеха слезы.

– А ведь я предупреждала тебя, Сереженька, не считай стариков дураками. Ты все продолжаешь думать, что старый – все равно будто малый. А малый-то и вправду ничего не знает, откуда ему знать? Старики – дело другое. Мы жизнь прожили и в университетах отучились. Да в каких университетах! Нынешним не чета.

– Так вы что, в университете учились? – не поверил Суриков.

– А ты думал, если мне восемьдесят четыре года, так я непременно должна быть неграмотной и необразованной? Глупый ты еще, Сереженька. Это вы, нынешние, даже после университетов необразованными остаетесь, потому как все в упадок пришло и учить вас толком некому. А у нас профессора были – огого! С мировыми именами. Самые крупные ученые в своей области.

И спрашивали с нас не так, как теперь. И с детства к знаниям приучали, к книгам, к искусству. Мой отец, светлая ему память, крупным специалистом был по машиностроению, знаменитым изобретателем. Эмигрировать после революции не стал, в советскую власть поверил, остался. В одном институте кафедрой заведовал. И я по его стопам пошла, в университет поступила, физикой занималась. Поверишь ли, хотела второй Софьей Ковалевской стать.

Да и отец об этом мечтал, недаром же меня при рождении Софьей назвал, в ее честь, стало быть. Род у нас старинный, дворянский, у меня до революции гувернантка была, немка, так она со мной и музыкой занималась, и живописью, и даже стихи сочинять учила. Ну, зато уж когда мужа во враги народа потянули, мне и дворянское происхождение припомнили. А кабы не случилось тогда этой беды, в тридцать пятом-то году, я бы, может, в академики вышла или в профессора. Способная я была, Сереженька, очень способная, большие надежды подавала. Да вот не случилось...

Сергей глядел на нее во все глаза. Эта дряхлая бабка – и дворянское происхождение, музыка, живопись, гувернантка, университет, физика? Да может ли такое быть? Что ж, тогда понятно, почему она столько всего знает. Надо же, бабулька Божий одуванчик!

Со временем раздражение и злость ушли, уступив место уважению и невольному восхищению.