Текст книги "Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток"

Автор книги: Александра Маринина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вы же отличница, Казанцева, – сказал он сочувственно, – что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

– Да, – призналась Наташа. – Голова очень болит. Ничего не соображаю.

– Хорошо, – кивнул профессор. – Давайте мы с вами вот как поступим. Вы сейчас пойдите примите какое-нибудь лекарство, а когда головная боль пройдет, приходите снова. Не хочется ставить вам «неудовлетворительно», вы же наверняка готовились. Ведь готовились, правда?

– Правда, – неуверенно солгала Наташа. – Я готовилась. А когда мне подойти? Завтра?

– Какое же может быть «завтра»? – приподнял брови профессор. – Я уже поставил в ведомость номер вашего билета, а ведомость я должен сдать в учебный отдел сразу после экзамена. Поэтому я сейчас поставлю в ведомость и в вашу зачетку оценку «хорошо», а вы мне дадите слово, что сегодня же придете и расскажете все вопросы из этого билета. И по другим темам мы с вами потолкуем. Я понимаю, что головная боль – штука неприятная, и я готов пойти вам навстречу, но при этом должен быть уверен, что эту четверку вы действительно заслужили. Очень надеюсь, что вы меня не подведете и придете. Скажем, часа в четыре, я к этому времени освобожусь, и мы с вами побеседуем.

– Спасибо, Виктор Федорович, – искренне поблагодарила Наташа, – я обязательно приду.

Она выскочила из аудитории с пылающими щеками, одолжила у кого-то две таблетки цитрамона и запила их водой из крана в туалете. До назначенного времени еще пять часов, она должна успеть привести мозги в порядок и хотя бы освежить в памяти основные разделы учебника.

Без десяти четыре из аудитории, где профессор Мащенко принимал экзамен уже у второй в этот день группы, вышел последний студент. Наташа робко отворила дверь.

– Можно, Виктор Федорович?

– А, Казанцева! Заходите. Как ваша голова?

– Прошла, – улыбнулась она.

Мащенко сдержал слово и минут тридцать гонял по всем темам курса. На какие-то вопросы Наташе удалось ответить даже блестяще, на какие-то – вполне сносно, ни по одной теме она не «плавала».

– Ну что ж, Наталья… – профессор заглянул в зачетку, – Александровна, мои поздравления и одновременно сожаления. Если бы вы так отвечали утром, я бы с чистой совестью поставил вам «отлично». Жаль, что пришлось испортить вашу зачетку, там ведь никаких оценок, кроме отличных, до сегодняшнего дня не было.

– Ничего, – вздохнула Наташа, – я сама виновата.

– Вот как?

Мащенко заинтересованно смотрел на нее, всем своим видом показывая, что ожидает продолжения и объяснения. Наташа запнулась: не рассказывать же ему о вчерашнем «сабантуйчике» в Загорске, с которого она вернулась домой только в два часа ночи.

– Редко когда мне доводилось слышать такое от студентов, – заметил между тем профессор, – обычно в плохом ответе на экзамене бывают виноваты кто угодно и что угодно, только не они сами. А что же у вас случилось?

– Комсомольский актив, – коротко ответила она. – Его проводили за городом, я поздно вернулась. Можно было, конечно, не поехать, ведь сессия – причина уважительная, но я поехала. Поэтому и говорю, что сама виновата.

– Вот тут вы не правы, Наташа, комсомольская работа – это очень важное и ответственное дело, им пренебрегать нельзя. Другое дело, что подобные мероприятия не должны затягиваться до поздней ночи, тем более если проводятся за городом. Это действительно безобразие. И голова у вас болит после этого. Много пришлось выпить? – неожиданно спросил Виктор Федорович.

Наташа вздрогнула и уставилась на профессора в полном изумлении. Ничего себе вопросик! И как на него отвечать? Врать, что там вообще никто к спиртному не притрагивался? Глупо. Раз задает такой вопрос, значит, прекрасно осведомлен о нравах, царящих в комсомольской среде. Сделать святые глазки и уверять, что все, конечно, перепились, но сама она – ни-ни, ни капли? А как же головная боль? От простуды, что ли?

– Много, – решительно ответила она. – То есть по обычным меркам это немножко, но я плохо переношу спиртное, мне хватило, чтобы потом голова разболелась.

– А зачем же пили? Чтобы сойти за «свою»?

В голосе его Наташа услышала сочувствие и понимание и решила не притворяться. В конце концов, человек и сам все знает, так зачем душой кривить?

– Я должна играть по их правилам. Так сказать, соответствовать. Иначе мне в партию вступить не дадут.

– Да-а-а, – Мащенко задумчиво покивал головой, – я вас понимаю, Наташа. К сожалению, не вы одна в такой ситуации находитесь. А может быть, вам бросить эту затею, а? Пожалейте себя, поберегите.

– А как же вступление в партию?

– Ну зачем вам это, Наташенька? Вы – красивая девушка, выйдете замуж, родите ребенка, будете писать свои сценарии, а если по ним будут снимать удачные фильмы, будете зарабатывать очень много, больше, чем режиссеры. Зачем вам непременно нужно быть членом КПСС? И потом, вы с этим всегда успеете.

Наташа ничего не понимала. И это говорит ей профессор, читающий им курс научного коммунизма? Он считает, что быть членом партии не обязательно? Что человек не должен к этому стремиться? Да он шутит, наверное!

– Вы… шутите? – осторожно спросила она.

Виктор Федорович от души рассмеялся. Зубы у него были белыми, ровными и блестящими, и Наташа с удивлением подумала о том, что никогда раньше не обращала внимания на его мужскую привлекательность, хотя многие девчонки вокруг неоднократно твердили ей об этом.

– Конечно, я шучу, Наташа, – весело подтвердил он. – Мне просто любопытно было, что вы мне ответите. В рамках понимания вами идеологии научного коммунизма. А вы, я смотрю, изрядно подустали от такой активной комсомольской деятельности, а?

– Смертельно, – искренне призналась Наташа. – И времени много отнимает, и вообще… все это…

Когда она вышла из аудитории, то с удивлением обнаружила, что уже половина восьмого. Полчаса Мащенко ее экзаменовал, а остальные три часа разговаривал с ней о самых разных вещах. О комсомольской работе. О роли кино в ее собственной жизни. О том значении, которое киноискусство имеет в современном мире, формируя образцы для подражания как у детей, так и у взрослых. Они вместе наперебой вспоминали, как разошлись в народе и остались на долгие годы фразы из «Бриллиантовой руки», «Джентльменов удачи», «Семнадцати мгновений весны». «Поскользнулся, упал, очнулся – гипс», «Пасть порву, моргалы выколю», «Все под колпаком у Мюллера». Даже в шутку посоревновались, кто больше цитат приведет из одного и того же фильма. По «Джентльменам удачи» победила Наташа, по сериалу о Штирлице – профессор, а на комедии Гайдая разошлись вничью со счетом восемь – восемь. Сошлись во мнении, что кинематограф сегодня играет важнейшую идеологическую роль, влияет на вкусы, нравы, умы и сердца, стимулирует выбор той или иной профессии, того или иного жизненного пути и нравственных ориентиров. Наташа поделилась своими детскими впечатлениями от фильмов, рассказала, как плакала, когда смотрела ленту Петра Тодоровского «Фокусник», и как была счастлива, когда на вступительных экзаменах во ВГИК ей пришлось писать рецензию именно на этот фильм. Виктор Федорович, в свою очередь, рассказывал, как переживал за героя фильма «Донская повесть», который вынужден был делать выбор между интересами революции и своими личными, и как в молодости хотел быть похожим на героев «Молодой гвардии», и как восхищался силой духа парализованного кораблестроителя из «Неоконченной повести». От силы духа и нравственной стойкости разговор плавно перешел на секретную послевоенную доктрину США по борьбе с СССР. Согласно этой доктрине, как считал Даллес, с нашей страной нужно бороться вовсе не экономическими методами, Вторая мировая война показала, что советский народ непобедим именно благодаря невероятной, невиданной ранее в истории силе духа и стойкости, и никакие экономические и народнохозяйственные трудности не могут сломить эти качества. Для того чтобы победить и подчинить себе СССР, необходимо парализовать источник всех наших побед, добиться разложения нравов, привить культ секса, насилия и жестокости, садизма и предательства в массовой культуре, тогда страну можно будет взять голыми руками. «Литература, театры и кино – все будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства». Наташа слушала, раскрыв рот, она никогда и нигде не слышала о такой доктрине, а Виктор Федорович объяснил, что это – закрытая информация, об этой доктрине давно, еще с конца сороковых годов, знает советское руководство, но вообще-то распространяться об этом не следует, просто Наташа как сознательная комсомолка, будущий член партии и будущий кинематографист достойна того, чтобы об этом знать.

И как-то совершенно естественно оба пришли к выводу, что в противостоянии американской доктрине по разрушению самосознания советских людей трудно переоценить роль искусства кино. А это означает, что к созданию кинофильмов ни в коем случае нельзя допускать людей идеологически невыдержанных, морально неустойчивых, нравственно уродливых, обладающих дурным вкусом.

А дальше все было совсем просто. Наташа Казанцева не хочет больше участвовать в разнузданной жизни комсомольского актива. Она хочет добросовестно учиться, стать хорошим кинодраматургом, вступить в ряды КПСС. И разумеется, можно избавить ее от выполнения тягостных обязанностей по участию в коллективных пьянках. Она получит рекомендации в партию, и на парткомиссии ее не станут мучить вопросами, а на открытом партсобрании никто не будет возражать против ее приема кандидатом в члены КПСС. Наташа же, в свою очередь, внесет посильную лепту в то, чтобы очистить ряды студентов сценарного отделения ВГИКа от тех, кто может нанести непоправимый вред идейному воспитанию народных масс.

Разумеется, она согласилась. Она не видела ничего предосудительного в том, что предлагал ей Виктор Федорович Мащенко. Наташа Казанцева искренне верила в коммунистические идеалы. Она родилась спустя всего десять лет после окончания войны, и на протяжении всего детства видела людей, прошедших это адское пекло, разговаривала с ними, слушала их рассказы, трогала нежными детскими пальчиками шрамы, оставленные пулями и осколками гранат. Это и ее отец, и мама, и их друзья, и друзья Бэллы Львовны, и сама Бэллочка, воевавшая вместе с мужем и похоронившая его вскоре после войны. И разговоры о силе духа и потрясающей стойкости советских солдат и всего советского народа были для нее не пустым словом. А то, что кино – важнейшее из искусств, так это еще Ленин сказал, всем известно, в каждом кинотеатре ленинские слова на видном месте помещены. И разрушить нравственную целостность и идейную насыщенность советской морали легче и проще всего именно через кинематограф, это же очевидно. Если Наташа Казанцева может сделать хоть что-то полезное, чтобы предупредить проникновение чуждых элементов в киноискусство, то она просто не имеет морального права этого не сделать. И райкомовские инструкторы больше не будут смотреть на нее сальными глазами и предлагать выйти в другую комнату, и ей не придется больше пить ненавистную водку, мешая ее то с шампанским, то с вином, и не придется просиживать часами в душных банях, созерцая далеко не совершенные мужские и женские потные тела, слегка прикрытые полотенцами.

Она не стала доносчицей. Просто один раз в месяц встречалась с Виктором Федоровичем в ГУМе, они не спеша бродили вдоль прилавков и вполголоса беседовали о самых разных вещах, как и в тот, самый первый, раз. Он был интересным собеседником, энциклопедически образованным, умел излагать даже самые сложные вещи просто и понятно и спорить так, что Наташа не чувствовала себя глупой, темной и униженной. Легко и без нажима он предоставлял ей возможность рассказывать о настроениях в среде сокурсников, о том, кто каким кино интересуется, какие образцы для подражания выбирает для себя в западном кинематографе, какие идеи собирается вкладывать в свои будущие сценарии. Это совсем не было похоже на доносы или на беседы агента с резидентом. Просто встретились случайно в крупнейшем универмаге города профессор и студентка из одного вуза и разговорились на профессиональные темы. Ни разу после такой встречи у Наташи не осталось неприятного осадка.

А потом отчислили за неуспеваемость и нарушения дисциплины Вальку Южакова. Еще и из комсомола исключили. Но Валька действительно прогуливал занятия и несколько раз являлся в институт в нетрезвом виде. Собственно, для студентов это не было чем-то из ряда вон выходящим, прогуливали все, кто – постоянно, кто – частенько, кто – изредка. И пьянство было делом обычным. Просто не все попадались. Вальке не повезло, он попался. Правда, за месяц до этого Наташа рассказывала Виктору Федоровичу о том, как Южаков распространялся на тему диссидентской подпольной литературы и строил планы создания диссидентского кино, но «по-умному», чтобы ни один чиновник из Министерства культуры ничего не мог заподозрить, а все крамольные идеи читались бы между строк. Умный поймет, а дурак не заметит. У Вальки был какой-то хитрый канал доступа к «самиздату», запрещенная литература у него не переводилась, и он периодически знакомил с ней своих приятелей-студентов. Об этом Наташа, конечно, не сказала профессору, это, по ее мнению, уж точно было бы похоже на донос. Но, наверное, Мащенко каким-то образом сам узнал.

В двадцать лет она вступила в партию, Виктор Федорович сдержал слово, и никаких препятствий Наташе не чинили, на парткомиссии обошлись всего двумя вопросами – один по биографии, другой по Уставу КПСС, на партсобрании все прошло еще проще, ведь Казанцеву хорошо знали в институте как отличницу и бессменного комсорга своего курса.

После защиты диплома все тот же Виктор Федорович помог ей устроиться редактором на телевидение, это было огромной удачей. Вообще среди выпускников сценарного отделения считалось крупным везением попасть после окончания института либо на телевидение, либо редактором-стажером на крупную киностудию, например, на «Мосфильм». Многие, не имеющие связей и возможностей, так и оставались свободными художниками с дипломом на руках. А Наташа благодаря профессору Мащенко получила постоянную работу и зарплату, целых 110 рублей. Правда, после вычета налогов оставалось всего 100 рублей 40 копеек, но это было существенно лучше, чем вообще ничего.

Больше она никогда ничего не слышала о Викторе Федоровиче и ни разу с ним не встречалась, даже случайно не сталкивалась.

К двадцати пяти годам Наташа начала понемногу прозревать. Идейная убежденность в правильности коммунистических идеалов стала шататься и рушиться, она пристально вглядывалась в окружающую жизнь и шаг за шагом продвигалась к пониманию того, что ее обманывали. Нет никакой «единой общности людей – советского народа», а есть люди, очень разные и очень непохожие друг на друга, которых насильственно пытаются сделать равными и одинаковыми по образу мыслей и образу жизни, по достатку независимо от трудолюбия и талантливости, по вкусам, пристрастиям и даже внешнему виду. Нельзя высовываться, нельзя выделяться, нельзя быть не таким, как другие. Все должны быть похожими друг на друга, жить в одинаковых домах, в одинаковых квартирах с одинаковой мебелью, одинаково одеваться, любить одни и те же книги и фильмы (о том, какие именно, регулярно сообщали народу через газеты), а также членов правительства и Политбюро ЦК КПСС.

– Бэлла Львовна, я просто не верю, что вы сами этого не видите, – поделилась она как-то своими сомнениями с соседкой.

– Ну почему же, – усмехнулась та, – я отлично все вижу и понимаю, я же не слепая.

– Тогда зачем вы с самого детства заставляли меня быть сначала активной пионеркой, потом активной комсомолкой, советовали как можно скорее вступить в партию? Зачем, если вы понимали, что все это – ложь и демагогия?

– Золотая моя, где бы ты сейчас была, если бы мы с твоими родителями тебя вовремя не вразумили? Твой папа Александр Иванович – умный человек, он понимал, что если позволить хоть капле сомнения проникнуть в твою детскую головку, то ты пропадешь в нашей стране. Ты просто не выживешь. Не сможешь адаптироваться, не сможешь подладиться под существующие правила и нормально устроить свою жизнь. Если бы ты не верила свято во все эти пионерские, комсомольские и партийные дела, ты бы не достигла того, чего достигла. И уж точно не работала бы сегодня на телевидении, можешь мне поверить. На телевидение идейно непроверенных не допускают.

Наташу сжигал стыд. Особенно при воспоминании о Вальке Южакове. Какой она была дурой, как же она позволила так заморочить себе голову! Дала себя завербовать, да-да, завербовать, никаким иным словом она не могла бы назвать то, что сделал с ней Виктор Федорович Мащенко. Он работал на КГБ, это яснее ясного, вербовал среди студентов тех, кто мог стать источником полезной информации и помогать заблаговременно ставить на контроль идейно неблагонадежных будущих кинодеятелей. Именно они, эти неблагонадежные, впоследствии и оставались «свободными художниками». Их ниоткуда не исключали, но никуда и не брали, а написанные ими сценарии ни при каких условиях не могли попасть в редакционный портфель ни одного творческого объединения, ни одной киностудии. Конечно, все это было прикрыто мифической доктриной Даллеса по моральному разложению советского общества, и противостоять выполнению такого плана – дело нужное и правильное, тут сомнений быть не может. Только план-то составлялся когда? Сразу после войны, когда мораль еще была и было, что разлагать. В этой морали была воспитана и сама Наташа, понятия любви к Родине, самоотверженной борьбы за скорейшее наступление коммунизма, честности, добросовестности в делах по принципу «сначала – общественное, а только потом – личное», преданности интересам коллектива, взаимопомощи и взаимовыручки, необходимости выполнять данные обещания были ключевыми во всей ее недолгой пока жизни, и тогда, в середине семидесятых, она ни на секунду не усомнилась в том, что этот же моральный стержень пронизывает все общество. Теперь же, в начале восьмидесятых, она отчетливо видела, что никакой морали и никакой идеологии на самом деле нет. То есть все это есть в партийных документах и в громких словах, произносимых с высоких трибун, а в реальной жизни ничего этого уже давно не осталось, все прогнило и рухнуло, и на месте развалин слабым дымком вьется скрытое недовольство, осколками битого стекла поблескивает ядовитый скепсис да пышным цветом цветут политические анекдоты и вполголоса пересказываемые запрещенные книги. И бороться американцам не с чем. А Вальке Южакову Наташа просто-напросто искалечила жизнь, ведь, будучи исключенным из комсомола, он вряд ли смог устроиться на какую-нибудь более или менее интересную работу, разве что дворником или сантехником, а он такой талантливый…

Чувство стыда, сначала такое острое, с годами притупилось, но окончательно так и не исчезло. А теперь, после газетных публикаций о Казимере Прунскене, к нему прибавился еще и страх. А вдруг где-нибудь, в каких-нибудь архивах есть Наташина фамилия как информатора? Конечно, в этих архивах сотни тысяч фамилий, и совсем не обязательно, что волна скандала поднимется именно вокруг имени Казанцевой-Вороновой, наверняка найдутся люди и поинтереснее. Но есть и другой аспект проблемы: Виктор Федорович Мащенко. В его личном архиве, в его памяти этих имен куда меньше, вероятно, всего пара десятков. И не исключено, что ему для его личных целей понадобится выудить из мутного стоячего пруда золотую рыбку, которая привлечет внимание и поможет решить какую-нибудь проблему, например политическую. Ведь неизвестно, чем он сегодня занимается, к какому политическому течению примкнул и чьи интересы отстаивает и защищает. Если у него есть контакты с телевидением (а они наверняка есть), то он может оказаться втянутым в интриги вокруг рекламных дел. Эти интриги не могли не затронуть и телекомпанию «Голос», и Наташа прекрасно понимала, что если кто-нибудь захочет ее убрать, то выуженная из глубин мащенковского пруда рыбка окажется весьма кстати. К столу, так сказать, с пылу с жару…

Шел второй час ночи. Наташа дождалась, пока Иринка явится домой с очередного романтического свидания, она не хотела откладывать разговор. Сыновья давно видят пятнадцатый сон, Вадим тоже заснул – он очень рано встает, в пять утра, чтобы к девяти быть на службе в учебном центре, поэтому вечером может дотерпеть максимум до одиннадцати часов, потом засыпает мертвым сном. Наташа погасила свет, взяла книжку и ушла в Иринкину комнату дожидаться соседку. Дождалась. И едва та переступила порог, начала рассказывать. Нет, не ошиблась она в своей девочке, ни разу на всем протяжении Наташиной исповеди на лице у Ирины не мелькнуло даже тени презрения, отвращения или негодования. Только внимание, сочувствие и готовность помочь.