Текст книги "Масло на потолке"

Автор книги: Александр Зыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Полигон (раз)

В одно прекрасное утро мой взвод построили, и мы направились к контрольно-пропускному пункту (на наших плечах были вещмешки и плащ-палатки, а в руках мы несли деревянные ящики, которые хранили в себе учебники, стенды, флажки, указки и другое материальное имущество роты).

До полигона нас везла «шишига» (ГАЗ 66). Мы расселись вдоль бортов на деревянных лавках, утрамбовавшись в кузове до невозможности (некоторые, кому не хватило места на лавках, сидели в проходе на ящиках). Трясло сильно – все постоянно ударялись то головами о дуги брезентового тента, то, уже другой частью тела, о металлические детали лавок. С нами ехал Чёрный. Он то курил, то пил любимую Дарину (этот напиток всегда стоял перед ним на парте в учебном классе, а иногда компанию Дарине составляло фисташковое мороженое). Саму дорогу я помню плохо – мне досталось место в глубине кузова, окошек в тенте предусмотрено не было, проход заставлен ящиками, а просвет над ящиками закрыт сидящими на них солдатами.

В определённый момент я всё же разглядел КПП полигона и охраняющих его солдат. Однако, шишига не прекратила своего движения – нас довезли до самого палаточного лагеря.

На тот момент я ещё не представлял, куда я попал, и что располагается за ближайшими холмами, но на текущий момент мне не составит никакого труда описать объекты на полигоне: палаточный лагерь (одна из палаток была офицерской), плац, столовая, офицерская столовая, магазинчик, казармы БОУП, баня, медсанчасть, штаб, умывальник, туалет, КПП, ангары с военной техникой, кухня, помещение для мойки посуды, странное пустующее сооружение рядом со столовой, скважина с питьевой водой, сам полигон, располагающийся в часе ходьбы от нашего лагеря, учебные корпуса в лагере и учебные корпуса на полигоне.

Насколько я помню, первым делом мы занялись установкой палатки (это была обычная армейская палатка из брезента, рассчитанная на сорок человек, с дровяной печью и деревянными нарами). Рядом с нашей палаткой стояли ещё две. Сам лагерь располагался в низине, ограниченной крутым земляным подъёмом с одной стороны и плавным подъёмом, заросшим лесом, с другой. Также недалеко от палаток располагался склад брёвен, где то и дело кто-то пилил брёвна или рубил дрова.

Столовая располагалась в пяти минутах ходьбы от лагеря и представляла собой ангар с деревянными лавками, деревянными столами и деревянной линией раздачи. Если в части готовкой пищи занималась гражданская организация, то на полигоне привлекали солдат: старослужащих-боуптян (значительная часть батальона обеспечения учебного процесса перманентно жила в полях) и новобранцев (в части солдаты ходили в наряды: по КПП, автопарку, штабу, роте, в караул и в подразделение антитеррора, на полигоне же были наряды по: КПП, столовой и ночные кочегары, которые следили за печкой в палатке по ночам). В столовую мы приходили со своими котелками, ложками и кружками (всё это нам выдали перед отправкой на полигон). Блюда были проще, чем в части, но зато порции были больше. Нам, так же как и в части, утром выдавали по яйцу и пачке молока, днём коробочку сока, а вечером запечатанную в целлофан булочку.

После приёма пищи солдаты направлялись в соседний ангар. Там мы под холодной водой в длиннющих желобах мыли наши котелки, крышки котелков (в них тоже накладывали пищу), кружки и ложки. После помывки посуды взвод строился перед ангаром и умаршировывал к палатке.

По утрам проводилась зарядка. Бегать на полигоне было куда как приятнее из-за свежего воздуха, красивых видов и перепада высот. Последнее доставляло и некоторые трудности, но служба в армии и так сама по себе одна большая трудность.

Маршировали на плацу мы не так много, как в части, но тем не менее нас каждый день гоняли по строевой подготовке.

Перед сном и утром мы посещали умывальник, где чистили зубы, брились, омывали стопы.

Про туалет стоит написать отдельно. С виду это была большая с двумя дверными проёмами бетонная коробка (окна и дополнительные источники освещения отсутствовали), располагающаяся в лесу недалеко от штаба. В любое время суток в туалете царил полумрак, скрывающий ужасный беспорядок, творящийся внутри. Пол был земляным, весь изгаженным, весь в мусоре, клочках туалетной бумаги и прочей бякости. В центре на один метр возвышалась стеночка – с одной её стороны было шесть отверстий в полу и с другой стороны шесть. Между собой «лунки» никак не разграничивались (наверное, это имело своей целью сплотить коллектив). Запах был невыносимым уже на подступах к туалету, а внутри приходилось задерживать дыхание. Закончить словесный портрет туалета можно, упомянув о полчищах мух, которые, судя по всему, обитали в нём безвылетно.

На первый или второй день пребывания на полигоне нам организовали грандиозный инструктаж, в ходе которого мы изучали технику безопасности. Нас водили по лагерю, заводя то в один, то в другой учебный класс. В аудиториях мы рассаживались на стулья, а офицеры проводили инструктажи. На самом деле было очень приятно слышать именно взрослых, вполне умных людей (всё-таки высшее образование, имеющееся у офицеров, облагораживает личность), а не оголтелых, нахальных сержантов, которым на всё было до лампочки.

Так как мы были одним из первых подразделений, приехавшим на полигон, то нашему взводу то и дело подкидывали задачи по благоустройству территории и обустройству учебных классов. Однажды нам поручили донести парты и стулья из штаба до классов, расположенных непосредственно в полях. Парты были деревянными и крайне тяжелыми. Вообще, у нас был выбор: либо вдвоём нести одну парту и два стула на ней, или в одиночку нести одну парту (я выбрал второй вариант, так как работа в паре – это не моё).

Жаркий августовский полдень, мы тащим мебель в неизвестность – туда, куда нас ведёт тропа, указанная сержантами. Я то и дело останавливаюсь, перехватываюсь, меняю руки, позы, фазы и всё что только можно, пытаясь найти оптимальный способ транспортировки этой ужасной парты. Она была очень старой и очень добротной. Из таких парт получились бы отличнейшие баррикады (ни влезть, ни сдвинуть, ни прострелить).

Мы вышли за пределы лагеря и двигались уже по дикой природе. Нас никто особо не контролировал, и наша команда растянулись на сотни метров по тропе. Иногда я обгонял кого-то, иногда обгоняли меня. Я прошел озёра (тропа пролегала между двух озёр или по мосту над одним озером – точно не помню). Если бы не парта, я бы с восторгом любовался всеми открывающимися передо мной видами, но поклажа жутко давила на плечи, превращая меня в горбуна, видящего лишь землю под своими ногами.

После озёр началось самое классное – отвесный подъём в гору. Туда и налегке забраться было довольно проблематично (требовалась достойная физическая подготовка), но с партой подъём превратился во что-то невразумительное. Каждый метр – полтора я останавливался, чтобы перевести дух (парту же приходилось прижимать к склону, придерживая её всем телом). Солнце палило нещадно, с меня ручьями лился пот. Пить хотелось просто невыносимо.

Когда я наконец-то выволок парту наверх, солнце уже приближалось к горизонту, окрашивая всё в чарующий оранжевый цвет. Моему взору открылась равнина, поросшая кустарником, и какие-то строения вдали. Уточнив у других «грузчиков», что мебель мы несём именно к этим строениям, я потащил поклажу напрямик через кусты (тропа делала небольшой крюк, но на него у меня уже не было сил).

Учебный класс был открыт. Внутри уже стояли несколько ребят, а кто-то отдыхал от этого «марш-броска», лежав на траве поблизости. Я тоже плюхнулся на какую-то солому и стал понемногу приходить в себя.

Один солдат нашёл в строении неподалеку бочку с водой и выпил оттуда (потом, правда, выяснилось, что там налита какая-то старая техническая жидкость, лишь внешним видом напоминающая воду).

Помню, я о чём-то говорил с Каратистом и с тем смельчаком-гидрологом (кроме него так никто и не решился выпить из бочки). Когда все прибыли со своими грузами, мы вместе поплелись обратно в лагерь.

В последующие дни вопрос с водой был решён. Оказалось, неподалёку от озёр есть питьевая скважина, куда мы всегда «заруливали», чтобы наполнить фляги.

Однажды я и несколько моих сослуживцев под руководством Обывателя занимались тем, что вырывали растительность с одного холма. От частых наклонов у меня разболелась поясница, и я обратился к сержанту с просьбой сменить деятельность на другую. Обыватель, как ни странно, пошёл мне в этом навстречу, но вечером сказал Чёрному, что я «гашусь» (отлыниваю от работы). Они вдвоём стали в грубых выражениях обсуждать моё поведение. Мне же приходилось терпеть и ждать…

В свободное время мы тренировались. Забегали на склон (45 градусов) и сбегали (иногда мы передвигались гуськом, иногда «крокодилом»).

После одной из тренировок Чёрный стал выяснять есть ли среди нас «шпион» командира взвода. Один солдат «сознался», что ему во время того самого блиц-знакомства в учебном классе старлей предложил докладывать обо всём, творящемся во взводе. Однако, салабон, если верить его словам, отказался. Также солдат добавил, что он из детдома… В этот момент я обратил внимание на его особенно потерянный и особенно испуганный вид. Мы выглядели тоже не абы как, но он и впрямь был особенным.

Помню, как однажды небольшой компанией мы сидели на поленьях. Я, не теряя времени даром, затачивал край своей бляхи. В казарме мне удалось раздобыть наждачную бумагу (осталась после зачистки деревянных бирок), и теперь я тайком в свободное время занимался этим делом (заточенную бляху можно использовать для самообороны – другого оружия, нам «солдатам», не полагалось, хотя те же офицеры ходили с пистолетами). Маленький Спортсмен сидел рядом и рассуждал о том, как ему неприятно было слышать фразу Чёрного «сейчас будем делать грязь» (это про «закачку» личного состава). Также Спортсмен рассказал откуда-то узнанную историю, что наши сержанты, когда ехали из Хабаровска в Нижний Новгород, поклялись не трогать будущих духов, то есть нас…

Через несколько дней лагерь облетело печальное известие. Несколько офицеров катались на военной технике, сидя не в кабине, а именно сверху, на корпусе. На одной из кочек машина (я не знаю какая именно, но в данном случае это не важно) подпрыгнула, и «пассажиры» попадали на землю. Один под самые гусеницы… Офицер, а это был только что окончивший военное училище лейтенант, лишился ног. Я с ним встретился-увиделся уже потом в части – он передвигался на костылях. Это был совсем юный худенький парень – думаю, лейтенант был старше меня на год.

Во многом эта ситуация показательна. Формально, по всем правилам, виноват водитель, ибо он допустил вопиющее несоблюдение правил безопасности. Но водитель был солдатом-срочником – нашим дедом-старослужащим. Много ли он мог противопоставить офицерам? Стали бы они его слушать? Нет, нет и ещё раз нет. Офицеры не слушают срочников, тем более, когда офицеры пьяны (я не знаю точно, но есть большая вероятность, что они были нетрезвыми).

Вероятно, из-за этого инцидента наше вождение откладывалось. Каждый день мы ходили на полигон, но сержанты проводили нам там лишь инструктажи. Выглядело это примерно так. Один сержант (обычно это был Прыщавый) поднимался на смотровую площадку, располагающуюся на крыше учебного класса, в «тени» которого мы стояли, и смотрел по сторонам, выискивая взглядом офицеров. Если кто-то проходил мимо, то Прыщавый подавал сигнал Чёрному, и тот переставал бить указкой одного из нас, стоящих по стойке «Смирно» (у сержанта в руках была указка, и он с удовольствием лупил нас ей по ногам, рукам и голове). Места наших построений, а мы стояли в две шеренги с учебниками в руках, специально выбирались так, чтобы нас никто не видел (от посторонних глаз нас оберегал тот самый учебный класс со смотровой площадкой).

Ещё помню случай с конфетой. Нас отправили на лесопилку, где мы должны были поработать грузчиками. Там мы познакомились с «золотым духом» – солдатом моего призыва, который сразу после приезда в часть был отправлен на лесопилку. Так как это был единственный «молодой» на полигоне, то он получил статус «золотого», что освобождало его от унижений, побоев и выполнения грязной работы. Так вот, среди брёвен я нашел пакет (фирменный желтый пакет одного из сетевых продовольственных магазинов) – он был старым, грязным и не то, что даже бы скомканным, но сплюснутым каким-то невообразимым образом. Я стал его расправлять (лишний пакет всегда пригодится) и нащупал что-то внутри. Оказалось, это была конфета! Обычная шоколадная конфета! Её обертка представляла собой печальное зрелище, да и сама она была приплюснута, как и пакет. Тем не менее я поделился радостью от находки с окружающими и разделил её на четыре части (на лесопилке нас было четверо). Кто-то запротестовал, но я настоял, чтобы каждый съел по кусочку. В солдатском меню нет места сладостям, и такой подарок судьбы являлся на самом деле ПОДАРКОМ СУДЬБЫ! Конфета называлась «Лёвушка» – это желейная сладость с начинкой из мягкой карамели. Эти конфеты на самом деле очень вкусные. Рекомендую к съедению!

В один из дней (он был таким же жарким, как и все остальные наши дни на полигоне) объявили общее построение на плацу. Мы выстроились по периметру заасфальтированного прямоугольника, создав некое подобие живого забора, за которым расхаживали несколько чужаков в гражданской одежде. Нам приказали снять кителя и майки – оголить торс, так сказать. Гости, а это были представители следственного комитета, которых направили в часть для проверки обращения, составленного Андреем и моими родителями, шли вдоль «забора», спрашивали наши фамилии и звания, осматривая нас на наличие синяков. Чьи-то фамилии они записывали. Мне же задали вопрос: «Как ты так обгорел?» (сгорел я как раз в тот день, когда нес парту в поля – я снял китель, так как он, будучи сшитым из ужасного синтетического материала, совсем не пропускал воздух).

Один из следователей, а они все как на подбор были рослыми, накачанными с умными глазами и благородными чертами лиц, стал высмеивать Буратино, за его татуировку Дракона на плече (следак поведал нам о значении этой тату в местах заключения). Думаю, представитель прокуратуры уже знал, кто стоит перед ним (напомню, что мы представлялись, озвучивая свои фамилии, а фамилия Буратино как раз упоминалась в обращении). Сержант что-то нахально ответил, скаля свои зубы – он, как и все старослужащие, был уверен в своей безнаказанности, полагая что проверка связана с трагическим случаем, произошедшим с лейтенантом.

После построения мы разошлись по палаткам. Почти сразу по громкой связи к офицерской столовой вызвали одного солдата с моего взвода (у него на плече был синяк, который он «засветил» на проверке). Чёрный быстро проинструктировал его, приказав отвечать: «Ударился о край нар» (сержанты слабо понимали границы своей власти, не осознавая, что они не Боги-властители-надсмотрщики-хозяева над нами, и их «власть» ограничивается уставом, законами РФ и относится лишь к военными «делами»). Этого солдата кто-то из сержантов повел к столовой (нам не разрешалось передвигаться ни по части, ни по лагерю в одиночку). Через какое-то время вызвали и меня. Моим «конвоированием» занялся сам Чёрный, расспрашивая на ходу почему назвали именно мою фамилию, что им нужно и как это понимать. Я ответил, что, вероятно, дело в ожогах. Чёрный успокоился, и мы молча пошли на зов громкоговорителя.

Я оказался в деревянной беседке, где меня встретили те самые люди в гражданке. Мы обсудили моё обращение, я лично подтвердил все описанные в нём факты, подписал какие-то бумаги. Также выяснилось, что второй солдат, у которого был синяк, сказал правду! Его ударил Чёрный, когда Второй замешкался в палатке. Потом в личной беседе солдат признался: «Я сам уже не мог терпеть, и скоро бы всё рассказал!». Имеется в виду, что если бы я не инициировал проверку в части, то Второй бы сам пожаловался командиру взвода или кому-то другому из офицеров.

Наглость наших непосредственных начальников, и правда, росла день ото дня, и по взводу я слышал ропот недовольных. Не знаю, могло ли это вылиться во что-то серьезное, но лично у меня ещё до полигона было стойкое желание разбить металлической табуреткой, коими была укомплектована наша казарма, череп Чёрного ночью. И череп Буратино, если бы успел добраться и до него (эти двое отличались особенно наглыми повадками и нездоровым стремлением унижать и оскорблять личный состав). Остальные сержанты в нашем подразделении не проявляли такого сильно рвения в обучении солдат «уму-разуму».

Прямое противостояние (днём) кому-то из сержантов было затруднительным, так как сержанты держались вместе, в случае чего разбирались бы со мной тоже вместе (вдевятером), а на мою сторону вряд ли бы кто-то встал (я про солдат со своего призыва). Все были запуганы дисциплинарными батальонами и статьями УК РФ и дисциплинарного устава ВС РФ о неповиновении и нападении на начальника. Плюс, конечно, я и сам совсем не планировал попадать в дисбат (или в места похуже) из-за каких-то малолетних олухов. Их фразы «не рассказывайте офицерам, иначе вам крышка», «не сообщайте ничего домой, не расстраивайте и без того волнующихся родителей», «у взводного дочка маленькая, не отвлекайте по мелочам» вызывали у меня жалость. Жалость и к сержантам, которые использовали столь наивные способы психологического развода, и к моим сослуживцам, которых так просто разводили.

Следователи стали расспрашивать о свидетелях, которые бы подтвердили факты избиений. Я назвал нескольких. Их вызвали, но они всё отрицали. Солдаты внаглую лгали, боясь сержантской расправы (могу представить панику среди «командиров-начальников», когда их подчинённых одного за другим вызывали на допросы). Тогда меня попросили тщательнее отнестись к выбору свидетелей. Я указал на Качка и Спортсмена. Я не помню, что они говорили, но в открытую (при мне) они не подтвердили моих слов, но и не опровергли, отвечая: «Не помним». Однако, через какое-то время Качок «проболтался». К сожалению, я не могу дословно привести его слова (просто не помню). Это всё произошло вскользь, но формулировка фразы Качка ясно давала понять, что я говорю правду, вопрос лишь в том, как это доказать. Качок боялся травли со стороны роты, боялся, что после обучения его отправят в самую худшую часть дослуживать свой срок (полгода мы должны были «учиться» в этой учебке, а вторые полгода служить в одной из боевых частей РФ механиками-водителями).

Основу моего взвода составляли представители не самых высоких социальных слоёв, для которых полиция, следователи и офицеры являются врагами номер один. Они их всячески обзывали, конечно, за глаза, называя «шакалами» и «мусорами». Свои права такие горе-солдаты не знали, воспринимали побои и поборы как неизбежное зло, сопротивляться которому бесполезно. Нужно просто потерпеть, а потом можно будет отыграться на своих духах, или уже потом после дембеля в своей семье.

Думаю, столетняя история призывной армии во многом способствует домашнему насилию «мужчин» над женами и детьми. Морально опущенный в армии парень уносил на гражданку все свои неотомщенные обиды, унижения и издевательства. Взрослея, он, очевидно, чувствовал внутри свою мужскую несостоятельность, испытывал необходимость обидеть, унизить и поиздеваться над слабыми и беззащитными.

Все эти армейские разводы о «настоящих мужиках», которые не могут «жаловаться родителям» и «ныть как бабы»… Заезженная до невозможности фраза «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения военной службы», которая подразумевает что угодно, но не нарушения воинского устава (из которого эта фраза и была взята), законов и Конституции РФ… Всё это лишь удобное оправдание трусости и малодушия «мужиков»-«защитников Родины», которые и себя-то защитить не в состоянии.

Любые наказания, которые могут нести солдаты-срочники, ограничиваются следующим списком: выговор, строгий выговор, лишение очередного увольнения из расположения воинской части или с корабля на берег, лишение нагрудного знака отличника, снижение в воинской должности ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), снижение в воинском звании ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), снижение в воинском звании со снижением в воинской должности ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), дисциплинарный арест. Никаких побоев, «кача», денежных поборов, унижений, как вы видите, нет. Разумеется, и принимать решения о наказании должны не сержанты-срочники, которые сами не знают устава, а командир части.

Также и причины для наказания – они должны быть существенными, а не высосанными из пальца. Отказ выполнить ЗАКОННЫЙ и ВОЕННЫЙ приказ – это одно. Отказ стирать чужую форму, отказ отдавать свои деньги или банковскую карточку, отказ на предложение об обмене своей новой экипировки на старую сержантскую, отказ отдавать личные вещи, отказ стоять «смирно», когда тебя бьют в грудь, отказ чистить туалеты вне очереди и прочие «приказы» «начальников-сержантов» – совсем иное (никакого отношения к военной службе эти «приказы» не имеют). Разумеется, ни один сержант не побежит докладывать командиру взвода, о том, к примеру, что кто-то из его подчинённых отказывается отдавать ему всю свою заработную плату. Потому сержанты и «вершат правосудие» своими силами.

Вообще, сам стиль поведения старослужащих: постоянные обвинения (зачастую голословные, точнее «привязанные за уши»), ругань, личные оскорбления, побои, ночные построения, лишение еды – всё это подавляет человека. Я сам почувствовал, ещё до отъезда на полигон, как моя сила воли стала засыпать. Я стал свыкаться с тем, что сержантам нельзя отвечать на удары, оскорбления и унижения. Уверовал, что я существо третьего сорта. Что я никто. Начал признавать текущее положение вещей нормой. Начал в прямом смысле становиться рабом.

Я чётко помню этот процесс. Начался он почти сразу после того, как я сообщил Андрею о ситуации в части. То есть буквально трёх недель пребывания в учебке хватило, чтобы меня превратили в бесправное животное. Спустя эти три недели я стал думать о том, правильно ли я поступил, что сказал ПРАВДУ другу и родителям? Вы только представьте, я стал испытывать чувство вины за ПРАВДУ! Ни офицеры, которые не выполняли свои служебные обязанности, свалив всё на сержантов, ни сержанты, которые упивались данной им «свыше» властью, испытывали муки совести и размышляли о своём поведении, а я!

К счастью, на момент возникновения у меня «Стокгольмского синдрома», всё уже было решено, письмо в прокуратуру отправлено, мой же телефон был разряжен, связи с домом у меня не было, и отменить прокурорскую проверку я в любом случае не смог бы. Я поступил правильно, своевременно и законно, предотвратив как новые преступления со стороны сержантов, так и с моей стороны (я бы не оставил сержантов безнаказанными в любом случае).

Стоит отметить, что в возрасте четырнадцати лет я дал обет никогда не лгать, всегда быть честным и поступать как велит мне совесть. Нарушать обет и врать родителям, что у меня всё хорошо я, разумеется, не мог. Единственным объективным мерилом данной ситуации является ПРАВДА. Я лишь честно сказал ПРАВДУ. Я ничего не выдумывал, никого не оговаривал, никого не унижал, не оскорблял и не бил. Все последующие попытки (а таких, как вы скоро узнаете, было немало) обвинить меня со стороны старослужащих, солдат своего же призыва и офицеров разбивались о ПРАВДУ.

Ну а пока нам со Вторым принесли поесть. Нас пригласили в соседнюю беседку, где уже сидел какой-то солдат во флоре, и стояли две порции еды, очевидно, из офицерского рациона (я помню лишь расстегай, лежащий поверх кружки с напитком). Солдат этот выглядел очень потерянным, у него были грустные, какие-то обречённо-отречённые глаза…

Через минуту выяснилось, что это тот самый водитель, который нарушил ТБ (технику безопасности) и тем самым лишил молодого офицера ног, сделал инвалидом на всю жизнь. Мне кажется, срочник очень переживал… Разумеется, никакой его вины в случившемся не было. Надеюсь, и никто из офицеров его не винил. Но водителем был именно он, и машина эта числилась именно за ним. Думаю, было много проверок и разбирательств. Думаю, солдата «мурыжили» по полной, но насколько я знаю, он уехал на свой дембель в срок. То есть в тюрьму он не попал (подробности, как «разрулили» эту ситуацию, мне неизвестны).

Вечером нас со Вторым повезли в часть. Мы ехали в машине кого-то из офицеров. Было уже поздно, и я клевал носом на заднем сидении. Помимо обычной усталости в конце дня, меня томили переживания о случившемся. Мне нужен был отдых, чтобы просто прийти в себя, осознать произошедшее и выбрать стратегию своего поведения в данной ситуации (я не ожидал, что сослуживцы будут давать заведомо ложные показания, а снять всё на камеру у меня так и не получилось).

Сразу по приезду в часть нас отвели в ленинскую комнату нашей казармы. Там находились все офицеры нашей роты (напомню, наступила уже ночь). Они о чём-то нас расспрашивали. Кажется, я писал объяснительную записку. Помню вопрос: «У тебя юридическое образование? Или родственники юристы?». Судя по всему, офицеры были не готовы, что какой-то срочник (офицеры к нам относились как к крепостным крестьянам) сам возьмётся защищать свои права. Тем более этот срочник не имеет синяков, переломов, ран, все зубы у него на месте, «в конце концов» он «даже» не умер!

Помню, как переживал мой взводный (за себя любимого, разумеется, и свою должность), и как я его наивно успокаивал: «Вы же тут не причём!». Я, и правда, тогда полагал, что офицеры постоянно в делах, у них нет времени на работу с личным составом, и они не становятся очевидцами неуставных взаимоотношений в роте лишь случайно…

На самом же деле офицеры играли в компьютерные игры в канцеляриях, ходили в гости к знакомым, где-то пили чаи (и не только чаи) или же банально убывали за пределы части (благо их дома были за забором). Офицеры создавали видимость своей работы лишь перед командиром части и его замами. Поэтому вся их служба заключалась в построениях на плацу один или два раза в день, периодических (но не слишком частых) дежурствах и общению с сержантами (офицеры доводили до сведения младших командиров приказы комбата и другого начальства части).

Даже заполнение служебных бумаг, списков и ведение документации выполнялось не офицерами – для этих целей были так называемые «писари». Ужасное слово. Когда я его слышал, в моём уме возникал образ Нестора-летописца (или кого-то похожего) из средних веков, который сгорбившись в келье ночью при свете догорающей лучины записывает на бересте свою Повесть временных лет (или что-то подобное).

На самом деле писарями были обычные срочники (из «молодых»), которые несли свою службу в офицерской канцелярии вместо комбата, ротных, взводных и замполита батальона. Офицерам лишь оставалось поставить подпись в документе той же самой ручкой, что использовал «писарюга» (иногда, конечно, писари «подделывали» подписи, так как офицеры не всегда были «в наличии»).

Из канцелярии нас со Вторым повели в штаб. Там я зашёл в какой-то кабинет (Второй остался снаружи). Внутри, не вставая из-за стола, меня встретил грузный расплывшийся подполковник.

Между нами произошёл следующий диалог:

– Ты знаешь кто я? – спросил полкан, вынув сигарету изо рта.

– Нет, – ответил я.

– Ты меня не видел на построениях?

– Нет, – я, и правда, его не видел, так как не обладаю отличным зрением и не могу разобрать лица на расстоянии ста метров.

Полкан объяснил, что является начальником штаба. В эту ночь (точнее в эти сутки) он был дежурным по части, и именно ему мне пришлось писать очередную объяснительную. В ходе этого выяснилось (точнее, полковнику стало известно), что сегодня день моего рождения (это было восьмое августа и мне исполнилось двадцать два года). Полкан протянул кисть для рукопожатия и поздравил меня с моим праздником… В конце нашей встречи он оставил мне номер своего мобильного телефона: «Если что – звони в любое время». Со Вторым, если я не ошибаюсь, начальник штаба не стал общаться. В любом случае, не припомню, чтобы я его ждал его под дверью.

Из штаба нас отвели в нашу казарму, Но не на первый этаж, а на пустующий третий (первый этаж делили восьмая и девятая рота, второй этаж занимала рота седьмая). Кто-то из суточного наряда седьмой роты принёс нам постельные принадлежности. Мы застелили койки по соседству и легли спать. Второй пожелал мне «спокойной ночи» – я ответил ему той же, такой обычной для гражданской жизни фразой, от которой за месяц службы я абсолютно отвык.