Текст книги "Масло на потолке"

Автор книги: Александр Зыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Санчасть (раз)

Из казармы мы направились в противоположном от санчасти направлении (медики переехали из ветхозаветного строения в современное, с так называемым «евроремонтом», здание). Первым делом нас осмотрел врач (это был высокий болезненно худой мужчина с капитанскими погонами). Результаты осмотра подтвердили моё болезненное состояние, и меня оставили в стационаре.

Больничные палаты располагались на втором этаже здания, а сами больные располагались в кубриках (маленьких комнатах или палатах). В каждой палате было по четыре кровати (по четыре нормальные деревянные кровати с большими матрацами!), четыре стула, две тумбочки, одно пластиковое окно и, о чудо чудное, по восемь электророзеток! Розетки располагались непосредственно у кроватей, но немного ниже уровня матрасов. Это означало, что можно заряжать телефон, но со стороны этого не будет видно!

Мне выдали синюю больничную форму (разумеется, не по размеру), я переоделся и лёг. В стационаре разрешалось лежать на кроватях! В казарме же даже садиться на койки было нельзя за исключением сон-часа (после обеда в течении сорока – шестидесяти минут был тихий-час). Представьте мои чувства! Лето, отличнейшая погода, интересное место с красивой и необычной архитектурой, река рядом, так и хочется выйти, погулять, всё обследовать, но я должен был укладываться спать! Днём! Было обидно до невозможности! Попав в часть, я потерял всяческую свободу (покинуть казарму я не мог даже в так называемое «личное время»).

Однако, в санчасть я попал из-за недомогания, и возможность лечь, а не маршировать по плацу, была, разумеется, по-настоящему желанной. Меня беспокоили насморк, кашель и общая слабость. В общем, сразил меня острый бронхит. Кстати, узнал я свой диагноз далеко не сразу – случайно увидел в медицинской карте через несколько дней.

Оказалось, в стационаре есть свой зал для приёма пищи с гражданскими тарелками, гражданскими кружками и гражданскими столовыми приборами! Перед завтраком, обедом и ужином несколько больных шли в столовую, заходили в неё через служебный вход и у поваров получали блюда и продукты на всю санчасть. Хлеб, яйца, сок и молоко переносились в мешках, основные блюда – в специальных котелках, кастрюлях и в другой посуде, названия которой я не помню (или же и не знал никогда). Также силами больных из столовой приносилась питьевая (кипячёная) вода. Помимо транспортировки еды в обязанности этого неофициального наряда по столовой входила сервировка блюд на столах и выкладка столовых приборов. Когда всё было готово, то «санчасть» строилась и «отправлялась» на приём пищи.

Заправляли всеми процессами в стационаре старослужащие, но не сержанты из учебных рот, а бобры (такие же больные, как и мы, но старослужащие). Они проводили вечернюю поверку, назначали наряды и контролировали ежедневную утреннюю уборку в кубриках. Так как «чистота залог здоровья» и «порядок превыше всего», то один, а может и два раза в день, больные подметали и мыли пол в своих палатах. Обычно два человека подметали, деля пространство кубрика пополам, а двое других мыли пол, также проводя межу посередине.

В санчасти постоянно находилась (дежурила) медсестра. Я помню одну – это была молодая полненькая девушка. Она ставила нам уколы, выдавала таблетки и витамины, контролировала процесс замера температуры (нам был представлен широкий ассортимент градусников: большие и маленькие, с красной ртутью и серебристой, а также несколько электронных) и следила за тем, чтобы мы полоскали горло какой-то цветной водой. Очевидно, это был какой-то медицинский раствор, но я даже цвет этой жидкости не помню и поэтому идентифицировать сей чудодейственный эликсир не имею никакой возможности.

Помимо медицинских сестёр были ещё и два санитарных инструктора, которые были обычными солдатами-срочниками моего призыва. Как они оказались «при санчасти» я точно не знаю, но, скорее всего, у них имелось медицинское образование. Эти ребята были худыми и высокими, и у обоих были странные вытянутые лица. Один был наполовину азиатом, другой славянской внешности. В принципе, это были адекватные, достаточно умные, уравновешенные и спокойные люди.

По ночам медсестра в своём кабинете в компании старослужащих и, вероятно, санинструкторов довольно весело (по меркам армии) проводила время. Они смотрели телевизор, разговаривали и пили чай. Все мои познания (точнее догадки) об их ночном времяпрепровождении основываются на моём слухе (звуки голосов, стук металла о стекло, который всегда возникает при размешивании сахара чайной ложкой в стакане, и специфичный телевизионный шум).

На следующее утро всех вновь прибывших больных отправили в госпиталь на дополнительные обследования. Мы, если не ошибаюсь, переоделись в пиксель и на медицинской «буханке» поехали в неизвестность.

Нас выгрузили и построили где-то на заднем дворе в непосредственной близости от служебного входа госпиталя. Почти сразу к нам подошёл старослужащий-боуптянин, одетый в госпитальную форму терракотового цвета, и завёл разговор с кем-то из, очевидно, своих знакомых. Я совсем не помню о чём шла речь – мне запомнились лишь яблоки в руках бобра (госпиталь утопал в яблонях, а вдали виднелись больные, которые срывали и ели плоды).

В здание мы заходили по двое, делали флюорографию (проверка на воспаление лёгких) и выходили обратно в госпитальный сад. Во время своего «захода» я обнаружил магазин! Малюсенький киосочек с продукцией первой необходимости, включая подшиву, бритвенные станки и носовые платки! Я был на седьмом небе от счастья! Я купил всё, в чем нуждался, и был этому чрезмерно рад.

Когда все больные из нашей части прошли обследования, мы отправились обратно в учебку.

Буханка подвезла нас непосредственно к дверям санчасти, мы выгрузились и побрели наверх в стационар.

Мне не повезло – одну из суббот и как следствие ПХД я встретил в санчасти. Вот этот день был по-настоящему жёстким. Всё было как и в казарме, но с одним нюансом. Все мы были больны. К примеру, у меня температура не опускалась ниже тридцати восьми, и моими постоянными спутниками были слабость, насморк и кашель (у меня было устойчивое ощущение, что вот-вот ещё немного и я выкашляю из себя свои легкие). Мы также разводили пену на центральном проходе, также мыли в умывальнике, туалете, столовой и в каждой из палат.

Когда мы закончили, один из «дедов» провел пальцем над одним из дверных косяков и показал нам пыль… Уборку пришлось начинать заново, но перед этим всех нас загнали в пустую (без мебели) палату и скомандовали принять упор лёжа. Нас было человек двадцать как минимум, мы и стоя еле-еле помещались в этой комнатушке, поэтому всё кончилось тем, что мы отжимались в несколько этажей. Я, к примеру, отжимался от спин двух бедолаг, которым хватило место на полу, а мне нет. Кое-где отжимались в три этажа… Скажу я вам, это было очень страшное зрелище… Стекла в палате мигом запотели, а потом мы снова приступили к уборке.

Мы вытирали пыль где только можно и нельзя. Каждая пылинка, соринка, микроскопическая былинка убиралась нами с центрального прохода. Уборка длилась, без преувеличения, целый день. Вечером же мне пришлось чистить один напольный унитаз. Чистить песком! Был какой-то специальный гель и ёршики, но одного старослужащего осенила гениальная мысль: «Пусть как наши ребята песком трут!». Откуда-то притащили песок в непонятном глиняном горшке, и я довольно долгое время занимался тем, что какой-то тряпкой брал песок и тёр им эмалированный металл. В этом занятии было мало приятного. Тем более периодически в туалет заходили «деды» и контролировали процесс.

Процедурный кабинет несколько раз в день мыли санинструкторы, каждый раз наполняя процедурную специфичным ароматом (в ведро с водой они добавляли хлорную таблетку). Я слышал, как однажды кто-то из старослужащих дал одному из фельдшеров совет: «Больно смотреть как ты один убираешься – бери помощников!» (на тот момент санинструктор был лишь один – азиат с интеллигентной речью и манерами).

В один из дней нас отправили в старую санчасть. Мы должны были перенести разные приборы, свёртки, коробки и прочее материальное имущество из старого здания в новое. В принципе, мне понравилось эта деятельность (мы сделали несколько ходок). Нас никто особо не контролировал и не нагружал сверх меры, и мы смогли поговорить среди стен, у которых нет ушей. Один военнослужащий моего призыва рассказал о своих планах. Он намеревался убить одного из сержантов. Рассказчик был со смуглой кожей и немного специфичной внешностью, говорящей о его восточных корнях (или кровях – похожие слова и похожий смысл): «Великан просто ещё не знает, что такое стоять на краю обрыва с приставленным к затылку пистолетом. Не знает, что такое молить о пощаде…». Про Великана я напишу чуть позже. Лично я не считал его худшим из всех сержантов, но, в общем и целом, мне было приятно узнать, что не я один думаю о мести, ни у меня одного ущемлено чувство собственного достоинства и гордость.

Приближался день принятия присяги, а я всё ещё находился на лечении в санчасти. Капитан (тот самый главврач медпункта) распорядился, чтобы старослужащие натренировали нас. Нам выдали деревянные автоматы, и мы маршировали с ними в тапочках по белым напольным плиткам стационара. Также мы учили наизусть текст присяги.

«Я, (фамилия, имя, отчество), торжественно присягаю на верность своему Отечеству – Российской Федерации.

Клянусь свято соблюдать Конституцию Российской Федерации, строго выполнять требования воинских уставов,

приказы командиров и начальников. Клянусь достойно исполнять воинский долг, мужественно защищать свободу,

независимость и конституционный строй России, народ и Отечество.»

И вот настал «праздничный» день. За мной пришёл ротный санинструктор и увёл в нашу казарму. Из неё мы (восьмая учебная рота) сразу направились на плац и там промаршировали несколько кругов (в тот день я увидел всех офицеров своей роты). У меня почти сразу начало темнеть в глазах, лоб горел, а лицо было покрыто капельками пота (стояла неимоверная жара). Мне было очень плохо – я еле держался на ногах.

На плацу была построена вся часть, а по его периметру стояли какие-то люди. Наверное, приехавшие родственники военнослужащих. Думаю, там могли быть и мэр Пустово, священники и другие публичные личности (я ничего не знал об этом мероприятии кроме выученного наизусть текста присяги). Мы по очереди выходили из строя, держа при этом автомат в руках, и направлялись к парте, поставленной прямо на плацу (на парте лежал текст присяги, вложенный в красивую красную обложку). Я вслух прочёл клятву и наклонился к списку, в котором следовало поставить свою подпись. Но в списках меня не оказалось (скорее всего, по причине моего нахождения в санчасти)! Командир моего взвода, который стоял рядом, прошептал: «Потом разберёмся, а пока просто распишись в воздухе» (на самом деле никто потом не разобрался – присяга мною так и не была принесена). Я сделал вид, что расписался, крикнул: «Служу Российской Федерации!», – и встал в строй. Затем мы опять несколько кругов били своими ступнями несчастный, ни в чём неповинный асфальт.

Обед был праздничным с половиной яблока, конфетой и вафлей. Может быть, там было и не яблоко вовсе, а половина апельсина. Может четвертина или даже целый апельсин. Может вместо вафли было печенье или пряники (я себя чувствовал очень плохо, голова почти не соображала, и моим единственным желанием было попасть обратно в санчасть). На самом деле фруктов и сладкого мне очень не хватало! Думаю, это связано в первую очередь с постоянным стрессом.

После обеда военнослужащих, к которым приехали родственники, отпустили в увольнения. Вообще, в нашей части служили уроженцы Алтайского и Красноярского края, Кемеровской, Иркутской, Новосибирской, Омской, Томской областей, республики Мордовия, Татарстан и Башкортостан. Основная масса призывников была среднего роста и астенического телосложения, так популярного в призывном возрасте, каких-то громил, амбалов, чудо-спортсменов и гигантов-переростков среди нас не наблюдалось. Точнее было в каком-то из подразделений одно аномальное зубастое чудище (слава Богу, я не был с ним знаком). В противоположность нам были наши старослужащие: бобры и особенно сержанты из учебных рот. Откуда таких брали я не могу даже представить: высоченные, огроменные, взрослые. Многие имели вид тридцати – сорокалетних бугаев. Вероятно, их набирали с категорией годности А, а нас же «полудохлых» загребли, очевидно, с Б-3 и Б-4. Наши «деды» были из Алтайского, Приморского, Хабаровского, Забайкальского края и Амурской области.

После обеда меня вернули обратно в санчасть, где я пробыл ещё несколько дней. Там времени даром я не терял и списался со своим одногруппником. Его мама состояла в одной из организаций, защищающих и помогающих солдатам-срочникам. Об этом Андрей сообщил мне перед самым моим уходом в ряды вооруженных сил и оставил свой адрес: «Запиши, вдруг пригодится». Однако, адрес не пригодился – мы пользовались обычными телефонными сообщениями или же электронной почтой, а может и тем и тем. Я описал ситуацию в части и спросил, что мне следует предпринять. Андрей ответил, что я должен собрать факты: фамилии, звания, должности, даты. Затем он встретился с моими родителями (сам я ничего им не сообщал – у меня с родителями, к сожалению, крайне недоверительные отношения), и они вместе составили обращение в военную прокуратуру Нижегородского гарнизона.

Вся моя переписка с Андреем велась, разумеется, тайно (все полученные сообщения я удалял сразу после прочтения, а отправленные – сразу после передачи), в туалетах, под одеялом ночью и в столовой – у того самого служебного входа, где я в составе наряда по санчасти получал провизию.

Учёба

Когда я вернулся в казарму, всё было по-прежнему (я про нездоровую атмосферу в подразделении). Из новенького – появилась учёба. Занятия у нашей роты проходили в учебных классах, расположенных в отдельном одноэтажном строении, соседствующим со столовой, магазином и теннисным кортом. Занятия длились по несколько часов кряду, но с обязательными перекурами каждый час, а может и чаще.

Вообще, курение и всё что с ним связано в нашей части (как, думаю, и во всех воинских частях) было возведено в культ. Курилки (деревянные беседки) располагались везде! Перед приёмами пищи, после приёмов пищи, после зарядки, перед утренним построением, после утреннего построения, перед вечерней поверкой на плацу, после вечерней поверки, всегда и везде всю роту загоняли в курилку (все без исключения солдаты должны были там находиться). Тот факт, что некоторые не курят (думаю 10—15 %), никого не волновал. Дымом должны были дышать все!

В курилках царила своя особая атмосфера. Солдаты постоянно стреляли «сиги» друг у друга и спрашивали зажигалки. Однажды, сержанты приказали раздать сигареты и некурящим. Разумеется, я не стал курить, а отдал уже «любезно» подожжённую для меня сигарету кому-то другому (было темно и проконтролировать выполнение своего приказа сержанты не могли).

Иногда в одной курилке встречались несколько рот, и тогда, пользуясь неразберихой, можно было выскользнуть из беседки и отойти в сторону, но следовало находиться в пределах толпы, не вызывая к себе лишнего внимания (обычно «в стороне» стояли не более десяти человек, так что, вероятно, я преувеличил процент некурящих).

Время от времени в курилке удавалось пообщаться с земляками из других рот. Я рассказал двоим о ситуации в моём подразделении. Они оба смотрели на меня распахнутыми от удивления глазами, не веря моим словам. В их четвёртой и пятой роте ничего подобного не было (пятая рота вообще, со слов Севы, была «залогом успеха»). В восьмой же роте БЫЛО.

В обращении в прокуратуру были указаны следующие факты:

(РАЗ) Денежные поборы. На одном из занятий, которые проводил Чёрный, он распорядился составить список сдавших по 1 000 рублей ему «на права на гражданку» (деньги мы должны были сдавать с нашей зарплаты за первый месяц службы). Сборщиком сержант назначил Альберта (своего личного слугу). Командир отделения стращал подчинённого взводным – старлей не должен был увидеть список.

(ДВА) Нанесение массовых побоев. Однажды, после вечерней поверки наш взвод построили в одну шеренгу, и Буратино всем «пробил» грудь. Он шёл вдоль строя и кулаком со всей силы бил в солнечное сплетение. Кто-то вскрикивал, кто-то охал, некоторые делали шаг назад после удара, кто-то оставался на месте. Позади нас, на расстоянии не более метра, стоял шкаф с открытыми отделениям. Так вот, один солдат улетел туда и с грохотом провалился куда-то вниз.

(ТРИ) Причинение вреда здоровью. Это случилось на одном из так называемых «занятий». Все «уроки» выглядели одинаково – мы сидели за партами и писали под диктовку в тетрадях. Диктовал нам обычно Чёрный или Обыватель (они читали текст из учебника своими вялыми сонными голосами). Иногда на своё место они сажали кого-то из нас, и уже этот солдат выступал в роли диктора. После записи очередной порции текста, мы учили его наизусть и затем рассказывали сержантам. Часто в полтора.

Однажды Чёрный вызвал одного, если не ошибаюсь, мордвина отвечать какой-то параграф. Демонстрировал возможности своей памяти солдат не в простом полуприседе, а ещё и держа в вытянутых руках двигатель (в наших учебных залах по периметру стояли детали разной военной техники).

Вообще, нас готовили на механиков-водителей плавающего транспортёра среднего (ПТС). Эта машина предназначается для перевоза через водные преграды личного состава и другой техники. Вместимость ПТС семьдесят пять человек. Длина около двенадцати метров, ширина и высота около трёх метров.

Так вот, бедолага-мордвин постоянно жаловался, его лицо было искажено гримасой, и в конце концов он выронил двигатель на пол. Как оказалось, у него была прооперирована селезёнка, и, вероятно, разошёлся хирургический шов. Чёрный предостерёг солдата говорить правду врачам, ибо салабон (салага) был виноват сам – нужно было о таких проблемах непосредственному начальству сообщать заранее. А коли не предупредил – то всё…

Мордвина больше никто не видел. Наверное, он попал в госпиталь, а потом, вероятно, был комиссован.

(ЧЕТЫРЕ) Нанесение побоев мне. После одной из вечерних поверок Чёрный, недовольный тем, как мы маршируем, выместил свой гнев на мне (я стоял в правом ряду первой шеренги как разом рядом с ним). Только наша рота стала подходить к курилке, Чёрный ударил мне кулаком в грудь. Я, совсем не ожидая удара исподтишка, согнулся пополам. Сержант ударил ещё раз, а потом зарядил коленом мне в живот.

Вообще, из-за моего роста и, как следствие, крайнего положения в строю мне доставалось больше всех. В частности, на тренировках по подъёму и отбою пинали именно меня, когда я сидел на корточках и судорожно шнуровал берцы. Не знаю, вероятно, сержанты полагали, что это как-то ускоряет всё подразделение.

Пока я был в санчасти, я пожаловался врачу на сложности со строевой. Было сделано обследование, результатом которого стал диагноз «подвывих тазобедренного сустава» (рентгенография, кстати, проводилась на месте – в старом медпункте). Однако, кому до этого было какое дело? Даже моё предписание об усиленном питании куда-то благополучно запропастилось (впрочем, я не успевал съедать и половины от стандартной порции).

Во всех четырёх случаях из списка и в других, которых в нём нет, были реальные или вымышленные причины, «оправдывающие» сержантов. Мы плохо маршируем, плохо учим текст, шумим, Чёрному нужны были права… Всё логично и закономерно. Чёрный кричал: «Я всё равно буду вас пиздить, пусть меня посадят!». Мы были «пидарами», «суками», «уёбищами» («уёбками»), «чмырями», «флегмами» (так обозначались люди с флегматичными характерами), «амёбами». Так что виноваты мы были сами. Мы не заслуживали другого обращения. Нас полагалось бить, лишать сна и еды, качать, унижать. Меня поражала такая наглость сержантов, и я ждал с нетерпением, когда письмо дойдёт до военной прокуратуры.

Помимо сержантской наглости меня поражало поведение моих сослуживцев. Сказать, что они были овечьим стадом – это ничего не сказать. Многие ябедничали друг друга сержантам. Некоторых, часто Альберта или Школьника, отправляли на стрём – в их задачу входило стоять у дверей и заранее предупреждать о прибытии в казарму или в учебный класс офицеров. В это время остальные солдаты занимались внеплановыми «физическими упражнениями» или другим малоприятным делами.

Подходил к концу июль, и наш взвод, самым первым в части, стали готовить к отправке на полигон для практических занятий по вождению. Чёрный сообщил нам об этом так: «Всё! Можете вешаться! На полигоне офицеров не будет!».

На самом деле офицеров не было и в части. Точнее они, конечно, были. Иногда, и эти «иногда» можно пересчитать по пальцам, я видел офицеров, входящими и выходящими из канцелярии (дверь в их логово соседствовала с входной дверью казармы, и офицеры проделывали ровно пять шагов по центральному проходу). Взводные и ротные участвовали в построениях на плацу. Они стояли в сторонке, а иногда бегали докладывать командующему батальона о текущей численности в подразделениях.

Однажды во время занятий командир моего взвода выводил нас из аудитории по одному в отдельный кабинет, и там происходило его так называемое знакомство с личным составом. К примеру, у меня старлей спросил фамилию и имя, а затем вписал эти данные в какой-то журнал, а я подкрепил его запись своей подписью. На этом процесс знакомства завершился. Кстати, расписывались мы часто. На тумбочке дневального вечно лежал журнал инструктажа личного состава, в котором мы оставляли свои подписи каждый день (хотя никаких инструктажей нам не проводили).

Подготовка к выезду в поля проходила следующем образом. Все элементы своей экипировки нужно было «проклеймить», а именно написать ручкой, маркером или белым корректором на ремне, кителе, брюках, берцах, тапках свою фамилию и номер военного билета. Также нам выдали фляжки (в специальных чехлах с креплением на ремень), вещевые мешки и плащ-палатки. К этому добру нужно было пришить деревянные бирки. Всех нас снабдили заготовками бирок, представляющими собой маленькие деревянные прямоугольнички с четырьмя отверстиями в четырёх его углах. Нам лишь оставалось зачистить заготовку наждачной бумагой, написать ручкой свою фамилию и пришить.

Фляжки были очень старыми, о чём более чем красноречиво сообщали заводские клейма. Из фляг этих пили, очевидно, во времена Великой Отечественной войны (года их выпуска варьировались в пределах 1943—1953 годов). Они были алюминиевыми, выкрашенными в зелёный цвет. Объём каждой составлял семьсот пятьдесят миллилитров. Отмечу, что вкусовые качества воды заметно модифицировались после пребывания в недрах этих фляг (вода сама становилась какой-то алюминиевой).

Однако, фляжкам все были несказанно рады. Несколько раз в день мы набирали в них воду (позади столовой располагалась специальная «поилка») и пили её затем в течение дня. Выдача фляг почти полностью победила мучившую всех жажду. Даже если твоя вода заканчивалась, всегда можно было попросить товарища поделиться с тобой его алюминиевой подругой.

Однако, теперь к проверке затянутости ремней, побритости, кантику на шее, чистоте подшивы и начищенности берец добавилась проверка на наполненность фляжки водой. Если она была пустой (точнее если она не была полной до краёв), то сержант приподнимал её (не снимая с ремня), располагал перпендикулярно телу и наносил удар ладонью по дну, впечатывая крышку фляги куда-то в наши почки.