Текст книги "Мы неразделимы"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Александр Зорич
Мы неразделимы

Площадка для стрельбы из лука с графлеными лицами мишеней и деревянным помостом для стрелка имела около семидесяти шагов в длину и двадцати в ширину.

Ее, как и Старый Дом, где ранее жил главнокомандующий доблестной армией Желтоколпачников, господин Кнугеллин, а теперь обреталась его молодая вдова, госпожа Нимарь, построили за сто двадцать лет до начала этой войны.

За сто лет до осады Орина.

За это время туи, которыми площадка была обсажена со всех сторон, успели превратиться из застенчивых садово-парковых барышень в расхристанных рослых бабищ, нахально растопыривающих буро-зеленые пальцы и блудливо качающих юбками в лад каждому порыву ветра.

Ветра и снега на излете первого зимнего месяца, месяца Эдар, было особенно много.

Однако госпоже Нимари, казалось, все нипочем.

Снегопад рано или поздно уходил, уводя за собой метелицу. И Нимарь, пользуясь властью своего супруга, точнее, призраком его власти (ведь господин Кнугеллин, главнокомандующий армией Желтоколпачников, был уж два месяца как мертв), выгоняла солдат на улицу – утаптывать площадку и расчищать мишени. Учитывая, что осада Орина зашла в тупик и всю зиму герои только и делали, что морально разлагались, просаживая друг другу свое худосочное жалование, командирам было не жаль оказать вдове господина Кнугеллина услугу.

В отличие от солдат и офицеров, госпожа Нимарь упражнялась в стрельбе каждый день. В любую погоду. Бывало, даже затемно.

Говорили, что летом, когда жизнь в Аз-Зуме кипела и пополнения в лагерь прибывали каждую неделю, на ее тренировки ходили смотреть целыми полками.

Зрители уважительно кланялись одетой в мужское черноволосой даме, чинно рассаживались под туями, доставали фляги с вином и, изредка перешептываясь, следили за тем, как несутся в цель стрелы с орлиным опереньем, выпущенные Нимарью из дебелого грютского лука.

Лук Нимари был увесист, плечист, имел шелковую тетиву, а его прицельная рамка грацией своей повторяла черномагический знак Торжествующей Смерти.

В стрельбе Нимарь была безупречна.

Ходили слухи, будто приходилась она незаконнорожденной дочерью легендарному лучнику Тенеле – он обучал воинским искусствам самого сотинальма, пока не ввязался в придворный заговор. Заговорщики были разоблачены, Тенеле сварили в масле словно какого-нибудь поросенка.

Согласно другой версии, Нимарь получила мастерство в дар от Черного Сокола, самого несговорчивого из демонов воинского дела, в обмен на клятву не разделять свое ложе с мужчиной. Разумеется, вторая версия пользовалась в лагере неизменной популярностью, поскольку хорошо сопрягалась с нелюбезным, неженским каким-то поведением самой госпожи Нимари – прямой, молчаливой, в правильном белом лице которой было что-то крысиное.

По мере того как Оринская кампания утопала в крови и унынии, зрителей у Нимари становилось все меньше. Ведь и впрямь чужое совершенство надоедает.

Когда в лагерь прибыл Гайс, молодой восемнадцатилетний аристократ из угасающего южного рода, Нимарь тренировалась в священном одиночестве.

Кружил вьюгой первый день второго зимнего месяца, когда Гайс впервые увидел стреляющую Нимарь.

Нахохлившиеся туи кое-как защищали площадку для стрельбы от шквального ветра. Но холодина была, как говаривали в лагере, «не детской».

Тем не менее, Нимарь упражнялась как будто летом – в кожаных штанах и замшевых сапогах на тонкой подошве, без шапки. Шнуровка тесно прижимала обувь к подъему ноги и икрам молодой женщины, ее маленькие стопы при смене стоек вытанцовывали на помосте петлистые фигуры.

Единственной уступкой морозу со стороны Нимари была странная, плотно облегающая торс конструкция вроде шерстяной куртки, черные вязаные рукава которой с кожаной накладкой-крагой (Гайс помнил, что крага защищает предплечье лучника от удара тетивы, но он ни разу не видел, чтобы тетива и впрямь предплечье Нимари задевала) плавно переходили в… обтекающие руки перчатки, причем переходили таким манером, что получался единый, непонятно как прозывающийся предмет одежды.

Местные женщины с упоением злословили по поводу этого одеяния.

Говорили, что руки Нимари страшно обгорели во время давнего пожара, что она не разоблачается даже дома – самой-де смотреть противно.

Но Гайс, которого научили думать о людях хорошо, в пожар и уродства не верил. В конце концов, для лучника перчатки – все равно что для наездника сапоги. Без них – никуда. Лучшая лучница Левобережья днями не снимает перчаток? Что ж, да он и сам, – довольно посредственный, нужно сказать, наездник, – бывало, спал в сапогах!

…Налетел злой ветер, и Гайс, который кутался в отцовскую волчью шубу с молевыми проединами на воротнике, зябко поежился – ему вдруг стало холодно «за Нимарь». «Бедняжка», – подумал он.

Гайс поприветствовал молодую вдову и направился к бревенчатой скамье, кое-как расчищенной от снега.

Все полчаса, что длилась тренировка (Нимарь выпустила не менее двухсот стрел!), он не сводил взгляда с дивной лучницы, каждое движение которой, казалось, было отлито прямиком со своего небесного прототипа.

Вытягивая стрелу за стрелой из прибедренного колчана, госпожа Нимарь стреляла стоя, с колена, с корточек, раз от разу поражая деревянные мишени – развешенные, расставленные на разных высотах, – и, случалось, даже расщепляла предыдущую стрелу последующей.

Восторг, милостивые гиазиры!

Глаза Гайса горели.

Нарезая тонкими ломтями ледяной воздух, лучница Нимарь, казалось, пребывала в своем приватном волшебном пространстве, в этаком эластичном, подсвеченном размытым золотым сиянием, коконе. И в этом пространстве не существовало ничего, кроме ее пружинистого тела, ее тяжелого лука с гордо развернутыми плечами и ее стрел, которые ретивыми дюжинами рвались к цели. И каждая встреча ее стрелы с целью делала небо над оставленным богами лагерем Аз-Зум на толику хрустальнее.

Вдова военачальника Кнугеллина не ответила на приветствие Гайса. Но Гайс легко нашел этой невежливости оправдание. «Она меня не видит. Сконцентрировалась. Так нужно».

Когда же он бросился помочь Нимари со стрелами (голова центральной мишени превратилась в фантасмагорического ежа, ежа предстояло облысить), она остановила его коротким рубленым жестом – как будто был он не имперским офицером, но рабом или слугой, недостойным благородного слова.

Уходя, Нимарь также не подумала попрощаться со своим единственным зрителем. Гайс снова наплел себе нечто утешительное про концентрацию и медитацию.

Сюжет повторялся почти две недели – менялась разве что температура воздуха и прическа госпожи Нимари.

Гайс здоровался, Гайс прощался, Гайс улыбался, когда Нимарь делала особенно красивый выстрел или поражала трудную мишень (правда, извлекать из мишеней стрелы он больше не пытался, ему объяснили – это дурной тон). А Нимарь – ничего. Ни-че-го.

Даже не смотрела в его сторону.

Почти не смотрела.

В конце третьей недели Гайс почувствовал себя вконец униженным. И счел поведение Нимари оскорбительным.

– Ты просто не туда ходишь, малыш, – доверительно скалясь, сообщил ему старший офицер Симелет. – Вместо того, чтобы следить за этой ведьмой, сходи лучше в поселок, к девчатам.

«У девчат» Гайсу не понравилось. Девушка по имени Ги, с которой ему довелось любиться, была рыхлой, скользкой (товарки натерли ее телеса фенхелевым маслом) и нестерпимо много говорила.

«Даю тебе сразу совет, красавчик: как пойдете воевать, ты особенно не подставляйся. Убьют запросто! У меня тут один художник был, приехал писать покойного господина Кнугеллина. В первый же день напросился с ребятами в дозор. Так его там и убили. Только и оставил о себе памяти, что сумку с красками. Лучше бы там вещи были носильные.»

Но самое ужасное – доброкачественные механические ласки Гайса действительно возбудили его подругу.

Как ни странно, это показалось Гайсу еще более гадким, чем если бы стоны были, как обычно, поддельными.

Другие девицы оказались не лучше.

Гайс держался целую неделю. А потом снова отправился к Нимари.

День стоял погожий. Блистал самоцветной пылью снег на площадке.

Когда Гайс проходил на «свое» место, Нимарь, наконец, удостоила его тяжелым серым взглядом. Сердце Гайса заколотилось. Ему вдруг стало отчетливо ясно, словно бы кто-то посторонний вложил ему эту ясность готовой прямо в голову: его отсутствие было замечено, и, не исключено, по нему скучали!

В тот день состоялся их первый с Нимарью разговор. Нимарь как раз доставала лук из старинного, украшенного фигурами борющихся чудищ, футляра.

– Зачем вы сюда приходите? – спросила она.

– Просто смотрю, как вы стреляете. Люблю смотреть, как тренируются мастера… Я ведь в этом тоже немного разбираюсь… – соврал Гайс.

– Думаю, что не разбираетесь, – сказала Нимарь, всем своим видом выражая сомнение.

– Откуда вам знать? – щеки Гайса покраснели.

– Те, кто разбираются, никогда не смотрят на мишени. Когда тетива выбрасывает стрелу, настоящие ценители искусства наслаждаются быстрым движением уходящей к колчану руки лучника. А бывает – тем, как лучник изменяет исподволь линию прицеливания. В конце серии знатоки любуются подрагиванием уставшей тетивы. А те, кто разбираются в стрельбе не хуже меня, обычно не сводят глаз с моей левой руки, желая вызнать мою тайну…

– Ну… По-моему, это не догма…

– Это не догма, – согласилась Нимарь, поправляя войлочный колчан, из которого, словно невиданные тропические цветы из вазы, торчали стрелы с окрашенным алой краской оперением – такую яркую стрелу не потеряешь даже на поле битвы, не то что на площадке.

Нимарь взошла на помост и, вмиг позабыв о Гайсе, замкнулась в своем золотом коконе.

В тот день она истово отрабатывала различные стойки, с особенным тщанием – боковые. И, кажется, стреляла с закрытыми глазами (тут, впрочем, Гайс не был уверен).

Складное тело танцующей на помосте лучницы словно бы вибрировало от неведомых высоких энергий, невесть откуда приходивших, невесть куда шедших. И восхищало больше всего ведь то, что Нимарь не страшилась их, но привечала, не разваливалась на части от этой искристой встряски, а напротив, уверенно парила в огненном море, упиваясь текущей через нее и ее лук силой, способной испепелить иной город… Так уж получилось, что слепой дождь этой благодати задел беднягу Гайса своим роковым краем: следя за выверенными движениями сильных бедер Нимари, стрелявшей из полуприседа, Гайс вдруг почувствовал такое неудобосказуемое возбуждение, что сразу после зрелища отправился в поселок, к беспутной Ги. Ему нужно было поскорее затушить бушующий в теле высокий пожар. Так иные жрецы после окрыляющих ритуалов тайком налегают на бобы с тушеной свининой…

Гайс сам не знал, как получилось, что вдова господина Кнугеллина стала для него такой желанной. И перестала быть «просто мастером», «просто госпожой Нимарь».

Думать об этом Гайсу было и странно, и страшно.

Получалось, что одного жеста Нимари теперь было достаточно, чтобы раздраконить его чуткое нутро до того хныкающего, «на все согласного» состояния, бесценных истечений которого иные содержанки добиваются от своих мужчин годами, пестуя последних самыми несусветными ласками…

Дивно, но каким-то еще более дивным образом Нимарь проведала про эти новые настроения Гайса. И через несколько дней снова с ним заговорила.

– Зачем вы ходите в поселок? Я хочу сказать – к девкам? – строго спросила она, и ее ясные серые глаза ударили, как два кинжала.

Взгляд этот, вопрос – обескуражили Гайса. Благородные дамы, которых ранее знавал Гайс, настолько старательно делали вид, что никаких «девок» не существует в природе, что однажды сами начинали в это верить.

– Плоть слепа… Она требует… – промямлил он, от Нимари виновато отступая.

– В таком случае, зачем вы ходите ко мне?

– Это же совсем другое… Это для души… Стрельба из лука – великое искусство…

– Вы говорите, что это великое искусство. А сами даже не знаете, куда тянут тетиву – к груди или к уху… – саркастически заметила Нимарь.

– Не обязательно ведь уметь танцевать, чтобы любоваться танцовщицами!

– Не аргумент. Люди, никогда в своей жизни не танцевавшие, любуются танцовщицами только потому, что хотят овладеть ими. Или мысленно овладевают ими, пока те танцуют.

Гайсу стало неловко. Ведь Нимарь была права. По крайней мере, что возразить ей, он не знал.

– Но мне очень нравится смотреть на вас!

– Вот именно. Но когда вы смотрите на меня, вы думаете вовсе не о стрельбе из лука…

– Это верно… С недавних пор так и есть… Только что теперь?

Ответ на этот риторический вопрос у Нимари был готов.

– Сколько вы платите Ги за одну ночь? – деловито спросила она.

– Четыре авра.

– Значит, за наблюдение каждой моей тренировки вы будете платить столько же.

– Но зачем вам это? Разве у вас нет денег?

Нимарь отвела взгляд и нахмурила брови, словно бы решая, стоит ли собеседник ее дальнейших объяснений.

– Дело не в деньгах, – сказала она наконец. – У меня другая цель. Назначая плату, я надеюсь, что, может быть, когда-нибудь вам станет противно смотреть на меня как на продажную женщину, и вы начнете смотреть на то, как я стреляю? А может, у вас просто кончатся деньги, и вы прекратите оскорблять мое искусство своей похотью. Так что – идет?

– Если вы настаиваете… – Гайсу было очень горько, стыдно. «И как она прознала?»

– Только пообещайте, что будете держаться своего слова. И не станете подглядывать за мной.

– Да, обещаю…

После этого разговора Гайс ходил к Нимари еще три недели. Как и было условлено, он клал в мешочек, который Нимарь оставляла в сугробе у входа на площадку, четыре авра и ковылял на свое место. Более они не разговаривали.

Стрелы исправно клевали мишени, свертывался воронкой вокруг лучницы золотой круговорот, но похоть не уходила.

Как и предрекала Нимарь, вскоре деньги у Гайса закончились.

Он решительно залез в долги, но это ненадолго отсрочило развязку.

Настал день, когда последние четыре авра, вырученные за серебряную цепочку (раньше на ней красовался медальон), плюхнулись в бархатную пасть привратной мошны. Ночью Гайс не сомкнул глаз – даром что весь день скрипел снегом на рекогносцировке вражеских позиций и невероятно умаялся.

«Что я теперь буду делать?» – всхлипывая, спрашивал он у постельных клопов. И калачом сворачивал свое большое несчастное тело.

Эта стрельба стала для него чем-то вроде вина для пьяницы. А то и хуже.

В один из этих страшных дней в лагерь прибыл невысокий, желчный, лысый человек сорока с лишним лет, прозывавшийся Убийцей Городов.

У него было аютское имя – Нерг Све Дулс. Но звали его попросту Нергом.

Он был военным инженером, и далекая Главная Квартира, устами сопроводительного письма, возлагала на него «значительные надежды».

Предполагалось, что под патронажем Нерга будут собраны новейшие машины. Неуязвимые осадные башни на громадных понтонах подойдут к внешнему обводу вражеских укреплений, и старательные землеройные колеса брешируют валы. Вместе с ними на сотнях барок в атаку пойдет пехота.

Когда внешний обвод падет и саперы наведут мосты, в ход будут пущены камнеметы, мощные дрыганья и ляганья которых положат конец интриганству владык ненавистного Орина посредством сокрушения капитальных городских стен. Начало новой кампании было назначено на Эсон, второй весенний месяц.

Разобранные узловые механизмы машин прибыли вослед Нергу. Закипела работа.

Гайс недоумевал, почему Нерг, человек образованный, родовитый, занятой и, вдобавок, немолодой, избрал себе в друзья именно его.

Гадал, что за соображения заставляли Убийцу Городов предпочитать его малохольное общество обществу ну хотя бы старшего офицера Симелета. Объяснения Нерга – «вы мне просто симпатичны, вот и все» – его как бы не совсем убеждали.

Случалось, мучили Гайса совсем уж неблаговидные подозрения, касающиеся «не той» любви, стыдобной товарки всех затяжных военных кампаний. И кое-что эти подозрения питало. Например, Нерг не ходил «к девчатам», коллекционировал статуэтки из моржового бивня, изображающие пляшущих нагишом мальчиков (жены зажиточных северных варваров ставили такие на домашние алтари, когда хотели забеременеть сыном), как бы невзначай он касался то плеча, то запястья Гайса своей большой лопатообразной рукой с мутными овалами ногтей, был бы только повод…

Но когда их с Нергом дружба отпраздновала значительный срок в две недели (на войне все случалось быстро, влюбиться насмерть можно было за день, крепко подружиться – за три), Гайс успокоился, раскрылся. И даже начал с Нергом осторожно откровенничать.

По вечерам они играли в Хаместир.

Выходило, что Гайс всегда проигрывал. Но он не обижался. Ведь роскошный, вышколенный ум Нерга был не чета его зеленому пугливому умишку, как мул не чета рысаку.

Играли они «на интерес» – к превеликому сожалению Нерга, который был болезненно азартен.

– Хуммер тебя возьми, Лу! Тебе же платят жалование! И куда ты его деваешь? – возмутился однажды Нерг.

(Он частенько звал Гайса «Лу», в память о своем погибшем брате, на которого, по уверениям инженера, Гайс был очень похож. Привыкнуть к этой прихоти Гайсу было нелегко.)

– Жалование совсем куцее… – вздохнул Гайс.

– Послушай, ну даже ведь куцее жалование за один день не потратишь! Я своими глазами видел бумаги. Вчера ты получил шестнадцать авров. И где они? Ведь мы же весь вечер провели вместе! Ты что, откладываешь себе на похороны, хуммерово отродье?

Пришлось Гайсу рассказать Нергу историю с Нимарью. Кое-что он, правда, опустил. В первую голову – золотую занозу того дня, когда он «впервые»… И топкую, зудящую, сладкую боль неутолимого желания, в которой каждый раз барахтался его рассудок, когда Нимарь рассчитанным движением вынимала стрелу из стремительно пустеющего колчана.

– Ну и дрянь, – резюмировал Нерг. – Вот уже сука!

– Почему «сука»? – у Гайса даже во рту пересохло, так это было неожиданно.

– Потому что сука. Пошлая старая дура, – проворчал Нерг, играя желваками.

– Почему «старая»?

– Ты знаешь сколько ей лет, Лу?

– Знаю. Много. Кажется, двадцать семь. Но ведь она выглядит моложе…

– Какая разница, как выглядит, важно, что есть на самом деле!

– Но я не собираюсь к ней свататься…

– Только этого не хватало! Смотри, с такими тетками не шути! Охнуть не успеешь, как…

– Как – что? – глаза Гайса гневно сверкнули.

– Как – все. Ты думаешь, зачем она все это организовала?

– Что «организовала»?

– Ну… зачем морочит тебе голову? С этими деньгами, с этой всей «философией»? Высокое искусство… Высокие чувства… – Нерг небесталанно перекривлял Нимарь, даже, пожалуй, слишком хорошо для человека, который утверждал, что с вдовой военачальника почти не знаком. – Она морочит тебе голову, чтобы ты, мой молодой друг, влюбился в нее без памяти! И волочился за нею. И стоял у нее под окнами, обливаясь слезами отчаяния. И все такое прочее… Читал, небось, в книжках…

– Послушай, Нерг, я тебя очень уважаю, – стараясь казаться невозмутимым, сказал Гайс (он очень гордился тем, что с недавних пор они с Нергом на «ты»). Его лицо пошло малиновыми пятнами. – Но, по-моему, ты говоришь вздор. Зачем Нимари, чтобы я за ней волочился?

– Ответ прост: ты неизъяснимо красив, мой друг! Бабы с ума сходят, когда видят молодых людей с золотыми волосами и с янтарным взглядом доброго божества. Насмотревшись на смазливых молодых офицеров, женщины вроде Нимари становятся хищными, изобретательными! Чтобы затащить таких, как ты, в постель, они пойдут на любые ухищрения! Не пожалеют времени! Войдут в сговор с самыми отъявленными демонами! Но… Я уже читаю беспокойство в твоих глазах, мой дорогой Лу… Уверяю тебя, что лично мне на твои золотые волосы положить с прибором.

Гайс почувствовал себя стесненно, ведь Нерг прочел его потаенные страхи. Но он не выдал себя и даже улыбнулся.

– Ты ошибаешься, Нерг. Нимари совершенно незачем завлекать меня в постель, – как мог спокойно сказал Гайс.

– ???

– Потому, что ей достаточно поманить меня мизинцем. И я приду. Приползу на брюхе.

– У-у-у! Да наш Лу, как я вижу, серьезно болен! – в глазах Нерга зажглись озорные искорки.

Гайс понял, что тему разговора необходимо сменить, да побыстрее. Потому что невыносимо…

– Знаешь, что я тут подумал… Если тебе действительно нужно непременно играть на деньги, тогда, пожалуйста, займи мне… ну хотя бы сорок авров, – в голосе Гайса звучала мольба.

– Давайте-ка посчитаем, милостивые гиазиры… – желтое, морщинистое лицо Нерга исказила ядовитая ухмылка. – Сорок авров – это в аккурат десять встреч, нет-нет, не с Ги! Десять встреч с прекрасным! С искусством поражать цель, воспарив мыслью над убожеством земного! Ага-ага…

– Не будь гадким, Нерг… – Гайс мученически поморщился. – Сделай, как я прошу.

– Хорошо. Не буду гадким. Хотя я не гадкий, а честный. Я пойду тебе навстречу.

Лицо Гайса оставалось вежливо-безразличным, но его руки, вспорхнувшие с колен и сомкнувшиеся в замок на груди, выдали его ликование.

– Подожди радоваться. Ты меня не дослушал… – вкрадчиво продолжал наблюдательный Нерг. – Я займу тебе денег только на то, чтобы ты мог играть со мной в Хаместир, как играют мужчины. А не на то, чтобы ты портил себе кровь, изучая сухие прелести этой хитроумной дряни. Поэтому я оставлю эти деньги у себя. Положу их в эту шкатулку. И ты будешь брать отсюда перед каждой игрой…

– Я могу отказаться?

– Нет. Ты же дворянин, тебе нужно держаться своих слов. Ведь ты сам попросил, чтобы я занял тебе на игру, разве нет?

– Хуммер тебе в ухо, Нерг.

– Тебе, Лу. Тебе.

После этого разговора с Нергом прошло десять дней. Хмурых, саднящих, одиноких.

Новое жалование было пущено Гайсом на уплату старых долгов.

Ту же участь разделил и серебряный медальон, подаренный Гайсу сестрой (розовый маленький нос, бархатная лента с фальшивой слезой на шее, глаза-незабудки). Гайс как раз отбывал в действующую армию, вокруг вголос, никого не стесняясь, плакали незнакомые женщины, только сестра зачем-то пыталась шутить…

Миниатюрный портрет в сердцевине медальона написал покойный отец Гайса. Тогда сестра была еще совсем девочкой, а отец казался здоровым и полным сил. Получалось, что вещица эта – двойное напоминание о невозвратимом.

Как на беду, вырученные за медальон деньги тут же прибрал к рукам один из Гайсовых кредиторов, некстати повстречавшийся в дверях у скупщика.

На душе у Гайса стало совсем гадко – ведь он рассчитывал опустить эти деньги в мешочек госпожи Нимари. Если бы не этот расчет, он не решился бы продать медальон. Ведь деньги, вырученные за нечто, родное душе, позволено тратить лишь на нечто, столь же ей родное …

Вечером Гайс решился. Он подкараулил Нимарь, в тот день упражнявшуюся в сумерках, когда она выходила из своего туевого, с присвистом, снежного королевства.

– Вы же дали слово, что не будете подсматривать? – сердито сказала лучница.

– Я не смотрел. Дожидался пока вы окончите.

– Зачем вы пришли?

– Я хотел просить вас сообща переменить наш уговор…

– У вас кончились деньги?

– К сожалению, да. И самое печальное, что в долг мне больше не дают.

– Значит, мое искусство вас разорило… – серьезно и даже, пожалуй, расстроенно сказала Нимарь и на несколько секунд застыла, о чем-то своем размышляя. – Что ж, я переоценила ваш достаток… Но… Ведь в том, что у вас теперь нет денег, есть и хорошие стороны?

– Неужели?

– По крайней мере, вы не ходите к девкам. И вам не страшны дурные болезни…

– Гм… Я никогда не смотрел на это с такой стороны…

– Вот и напрасно. Знаете, от чего умер мой муж? Вы думаете, он погиб на поле брани? – Нимарь издала горький смешок, который повис в воздухе колючкой.

– Наверное, вам холодно вот так стоять? Может быть, наденете мою шубу? – предложил Гайс, распахиваясь.

– Лишнее, – Нимарь взглядом остановила его. – Скоро мне станет холодно, и я просто уйду, – в подтверждение своих слов она сделала несколько робких шажков к Старому Дому.

– Постойте, госпожа Нимарь! – выпалил Гайс, как показалось ему самому, излишне «плаксиво».

– Что?

– Можно, я буду смотреть на вас… без денег?

– Это совершенно исключено. По крайней мере, пока вы не полюбите искусство стрельбы из лука хотя бы в одну десятую от того, как люблю его я.

– Я стараюсь… Честное слово…

– Врете. С утра вы изводите солдат бессмысленными упражнениями, потом обедаете, пишете домой, вечером играете в кости со старым циником Нергом.

– Мы играем в Хаместир, – зачем-то уточнил Гайс.

– На любовь к стрельбе из лука у вас просто не остается времени, – окончила Нимарь и полоснула Гайса стальным взглядом.

– Но ведь есть еще ночь! – нашелся тот.

– Ночью вы думаете о любви. И о совокуплении…

– Все это верно, – пристыжено откликнулся Гайс, как вдруг вспомнил об уговоре с Нергом. – Но… может быть, я буду смотреть на вас «в долг»? И отдавать этот долг ну… по мере поступления ко мне средств? Матушка писала, что в скором времени…

– В долг не пойдет. Вероятно, с этого дня я буду брать с вас другую плату… Еще не придумала, какую. Может быть, цветами? – Нимарь повела плечом, и впервые за все время их с Гайсом знакомства уголок ее губ тронул смутный призрак настоящей улыбки.

– Но ведь зима!

– Вот именно! Полюбить искусство стрельбы из лука еще труднее, чем достать зимой цветы. Подумайте об этом, – отчеканила Нимарь и зашагала к своей калитке.

– Цветы? Тогда какие цветы вы любите больше всего? – спросил Гайс, ее покорно нагоняя.

– Гэраянские фиалки.

– Гэраянские фиалки?

– До свиданья.

Как ни крепился Гайс, а вечером выболтал все Нергу.

– Я же тебе говорил – она тварь! Заманывает тебя! Издевается!

– Да ты что! – Гайс вспомнил выражение лица Нимари, когда она предостерегала его от болезней. – Наоборот, она обо мне заботится… О моем здоровье…

– Не обольщайся, Лу. Она просто хочет, чтобы ты достался ей чистеньким…

– А что, это правда… про Кнугеллина? Что он…

– …умер от «зеленки»? – окончил за Гайса Нерг.

– Угу.

– Нимари лучше знать, какого цвета был мужнин фрукт, когда его тело жарилось на погребальном костре, – Нерг похабно осклабился.

– Слушай, ты когда-нибудь видел гэраянские фиалки? – спросил Гайс, с мечтательнейшим выражением лица расставляя на своем клине доски Хаместира костяные фишки.

– Видел. Маленькие, бархатистые, густо-синие, с желтым глазком, на толстых сочных ножках. Долго не вянут.

– И где их берут?

– В горах Гэраян, мой молодой друг.

– А ближе?

– Ближе только наши, убогие. Еще пару недель – и появятся. А зачем тебе?

– Нимарь просила.

– Нимарь? Просила? Совсем сошла с ума, сука.

Ночь раскинула свои ватные крылья над долиной речки Вера, мутные воды которой несколькими лигами ниже по течению входили в облый, черный Орис.

На своем вороном мерине по кличке Щука Гайс подъехал к караулу, повертел перед носом у мятого спросонья офицера Вратной Службы поддельным разрешением Симелета. И выехал из лагеря.

Две двадцатипудовые створки лагерных ворот, что были сработаны из кое-как обструганных бревен лиственницы, тяжело сошлись за его спиной. От этого гулкого звука по спине у Гайса побежали мурашки. Он уже начинал нехотя осознавать, на какую чудовищную авантюру толкают его упрямство, юная дурь, похоть… или все это вместе плюс любовь к стрельбе их лука?

Но повернуть назад означало струсить. А трусость Гайс по молодости лет считал недопустимой, непрощаемой.

Темпераментно перетянув Щуку хлыстом, он поднял коня в резвый галоп и двинулся по направлению к броду через Веру.

Теплый воздух ласкал лицо и руки, исходила испариной дорога, ночь случилась почти весенняя. Впрочем, вокруг было еще белым-бело от снега.

Казалось бы, какие тут могут быть цветы?

Однако благодаря мощной дальноглядной трубе, которую днем Гайс одолжил у Нерга, он выяснил: южный берег Веры уже полностью освободился от снега и… кажется цветет!

Конечно, на таком расстоянии разобрать, есть ли под деревьями фиалки, не получалось, но Гайс был готов прозакладывать ухо Хуммеру, что их там полно.

Путь до брода занял чуть больше времени, чем рассчитывал Гайс. И не только распутица служила тому причиной – старой военно-полевой истины о том, что ночной путь всегда длиннее такого же дневного, Гайс не знал. Да и откуда? Ведь Аз-Зум был его первым лагерем. А это путешествие – первой ночной вылазкой на территорию врага. Да-да, на южном берегу Веры начиналась вотчина Белоколпачников.

Дорога привела его прямиком к броду. И в самом деле, чем ближе к реке – тем больше проталин. А на этих проталинах…

Но напрасно Гайс уминал коленями прелую перину коричневых прошлогодних листьев, обшаривал поляны, щелкал огнивом, таращил в сумрак глаза. Ни одной озорной фиалочьей мордки не улыбнулось ему, ни один глазурованный листок не приласкал пальцы. Но тут Гайс вспомнил, что, согласно уверениям кухарки Нерга, фиалки растут лишь на южном берегу. Выругался – и возвратился в седло.

Рослый, крепконогий и усердный в работе мерин Щука, вопреки своему речному имени, входить в воду не желал категорически – сначала были уговоры, потом хлыст.

Даже сухарь, найденный Гайсом в нагрудном кармане, делу не помог.

Над речкой стелился черный с проседью туман, от воды поднималось неудобоописуемое органическое зловоние. Брод выглядел опасным. Пожалуй, только «рациональными аргументами», которые боготворил Нерг, можно было заставить коня пройти по песчаной отмели на тот, уже коричневый, а не чубарый, берег. Если бы только Щука слушал «рациональные аргументы»!

Гайс уже смирился с тем, что Щуку придется привязать на северном берегу, когда тучи чинно расступились и над черным лесом повисла низкая луна.

Появление хозяйки неба оказало на настроения Щуки нежданное целительное воздействие – он позволил увлечь себя в воду!

Дальноглядная труба не обманула: лесок на боку упитанного хряка, коим представлялся со смотровой башни лагеря Желтоколпачников южный берег Веры, был свободен от снега, по-весеннему пахуч, а кое-где ковер из старых листьев даже успел просохнуть. Как тут не быть фиалкам?

Гайс кое-как привязал Щуку и бросился на поиски. К несчастью, луна пропала из виду вместе с бродом – видимо, исполнив роль небесной врачевательницы нервных меринов, она сочла, что внизу больше не нуждаются в ее услугах.

В лесу вдруг стало совершенно темно.

Из наседельной сумки Гайс извлек миниатюрную лампу, с какими ходят на ответственные темные дела уважающие себя лазутчики-вредители (она тоже была позаимствована у Нерга). Поджег фитилек.

Шурша листьями, Гайс брел вверх, к маковке лесистого холма.

Да вот же они, первые фиалки, милостивые гиазиры! Короткие, с холодными, бледно-красными стеблями, похожими на дистрофичных червей. Гайс сорвал одну, еще и еще. Все сплошь бутоны! Ну пусть недозрелые, измазанные в лесной, деревом пахнущей грязи —главное, что фиалки! Может, если пройти выше, туда, на самую лысину холма, которую солнце пропекало особенно прилежно, там найдутся уже и распустившиеся, более казистые, какие-нибудь «махровые»?

Назад к карточке книги "Мы неразделимы"