Текст книги "Карл, герцог"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

23

Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо. Почему? Потому что иногда Людовик, оставшись наедине сам с собой, запирал свой лишенный окон рабочий кабинет изнутри и в кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывал своё лицо в зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было). Король очень пристрастно изучал его, своё лицо. И королю не очень-то нравилось то, что он видел.

Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно, преимущественно через формулу «Государство это я». Но любить и заботиться – достаточно разные вещи. Он наверняка не любит Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А всё потому, что ожидание её (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда не бывать королем, но Великим бастардом – запросто) оживляло в нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же до этого Людовик ещё не имел счастья быть отцом (по крайней мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески любопытно: как это – существо, которое наполовину я, а наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад я просто трахал?

24

Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа, фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в преддверии назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери.

Из-за герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт, что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал защиты при бургундском дворе.

Своими моралиями де Круа делился с тремя рослыми и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью копьями эскорта.

Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да, сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом, как мел, лице – глубокие тени Тартара.

Де Круа совершенно не удивился.

– Глядите-ка, монсеньоры, – каркнул он. – Вот и он, голуба, сам плывет к нам в руки.

Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле. Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся слезами счастья королевской подружки.

25

Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и переспелый кус Византийской империи – собственно, Константинополь – в деревню въехали четверо. Карл, Луи, Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница – Дижон функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон – гостиница функции проводника графа Шароле.

После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным причинам побаивались), все кое-как расселись и началась процедура.

Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум. Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум принял. Карл всё это время не расставался с подозрительно постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул Сен-Полю, сидевшему за столом напротив.

Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором. Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть. Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед приемом у зубодера. В сущности, по прибытии в Дижон это ему и предстояло – встреча с зубодерами и костоправами тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень).

– Итак, монсеньоры, – торжественно провозгласил Оливье, – вернем же друг другу наших временных гостей и да упрочится мир между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим герцогом Запада Филиппом.

Карл ждал именно этого. Вот французы и расписались в своём поражении. Сливки готовы, осталось только их собрать и слопать.

– Мир – это хорошо, – сказал Карл с расстановкой. – Но я не вижу здесь упомянутых Вами гостей. Со мной моя супруга, а с вами – какой-то каторжанин в цепях. Если он Вам больше не нужен – подавайте его сюда, так уж и быть, отрубим ему голову за свой счет. Но моя жена останется со мной. Это вполне справедливо, не так ли?

Граф Сен-Поль: «Уффф! С этого надо было начинать, всю душу вымотали гады, но как же ребенок короля?»

Маршал Оливье: «Жена!?? Но как же ребенок короля?»

Сеньор де Круа: «Два раза переспал и уже – жена-а… Да на месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать горячих и – в действующую армию!»

Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у дверей: «Но как же малой короля?»

– Сир Шароле, Вы забываетесь! – де Круа мгновенно стал пунцов и потен. – Наш государь пока что герцог Филипп и Вы не имеете никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах!

– Сир де Круа, – Карл был безмятежен, – не надо орать. Я обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не понимаю при чем здесь «коленца». Благословение матушки я получил уже давно. Мой отец куда умнее Вас, к счастью, и за ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно?

Да, по крайней мере Оливье всё это было ясно с первых слов Карла. Но.

– Сир Шароле, известно ли Вам, что госпожа Изабелла ожидает ребенка от короля Франции?

Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях – слишком смешно, особенно после такой нервотрепки.

– Какой вздор, – повела плечом Изабелла. – Да, я пару раз намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем недавно я вновь носила крови.

Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука. Поэтому её слова ни для кого не сложились в сообщение, так и оставшись лишь подозрительной бандой звуков. Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно или нет, чёрт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от самого ко-ро-ля Франции?

Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие ещё вопросы могут быть у этих болванов после столь недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле понял, что они Изабеллу просто не слышат. Значит – на бис.

– Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать королю Франции, сир. Это мне известно, – кивнул Карл. – Но отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так что, если кто-то из вас ещё не понял, повторяю: госпожа Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам угодно, она присягнет на Библии.

Присяга не потребовалась.

26

Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен, уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее спокойствие вплоть до блаженной беззаботности. «Пустое», – сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя прекрасно понимал, что своим удивительным взлётом обязан исключительно Карлу, а не своим сомнительным талантам войсководителя. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика, сделав её своей супругой. Людовик не мог подобным образом осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере дал ему высокий золотопогонный пост.

Так завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля. Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно именуется «неприятелем», «противником» и «концентрацией крупных сил на южном фланге». Нет, врага, который долгое время едва виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом, но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из левого угла губ в правый, гаркнул: «Ба, да Вы тот самый малый, который шельмовал в „Англетэре“! Слыхал, Вас тогда славно отделали канделябрами». И на мизинце гада зло подмигивает шикарный бриллиант.

Глава 9.
Десятый крестовый поход

«Велможи греческия при царе Константине Ивановиче царьством обладали и крестное целование ни во что же не ставили, и изменяли, и царьство измытарили своими неправедными суды, от слез и крови християнския богат ру християнскую кр йствы. И т ру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турскимъ на поругание.»

Иван Семенович Пересветов

ДИЖОН

март, 12

Карл понимал: неприлично, вздорно, бесстыдно, что ли, пить козье молоко, в котором купалась твоя жена, но поделать с собой ничего не мог, поскольку не пытался, да и не думал пытаться. Упиваясь несовершенной белизной, он стоял у чана, прогнав взашей Луи, и негромко сьорбал, размышляя над тем, превратится ли он в козленка, в козу или, возможно, Изабеллу.

На завтрашней охоте он убьет самого большого оленя – не удавшееся сегодня свершится завтра. На завтрашней охоте он убьет самую большую козу или, возможно, Изабеллу – не свершившееся сегодня удалось вчера. Он переел, перебрал вина, пренебрегать которым определенно вздорно, глупо, неприлично даже, он пьян и пьет козье молоко.

Луи вошел без стука, но, по издевательской деликатности, пятясь раком. Чтобы никто не подумал, что он это видел.

– Нубль, говорибль, – Карл продолжал вцеживать в себя молоко.

– Тебя отец. Вас. Призывает отец. Паппи-и-инька.

Ему, Луи было позволено. Ему прощалось. Луи был мальчик-пай. Ппа-и-инька.

– Ийо-ийо-голариориорио-рио, – швейцарским молодчагой-свиристелем взверещал Карл и утоп в молоке с головой. Граф Шароле – страус, ийо!

* * *

Одетый в черное с золотом сын Филиппа Доброго после нашего взаимоприятного с последним общения приглашен был и вошел незамедлительно. О большом будущем государя блеск в глазах, мокрота волос, напористая походка свидетельствовали. Наше поведением воителя веры возмущение к сему прилагаем, ибо.

– Ну же? – бросил Карл, появляясь в дверях, вперяясь в двух доминиканцев, переводя вопрошающий клин подбородка на отца, попирая важность момента, почтенье к старшим, дух эпохи.

– Ознакомьтесь, – спокойно предложил Филипп, протягивая сыну документ.

Граф Шароле быстро, решительно и развинченно подошел и взял, что давали. Двумя руками, на всякий случай, чтоб не дрожало.

– Ин сакра, – громко прочел он и, прошевелив губами всё до последнего вензеля, повел плечом, словно бы понимал язык Вергилия, Августина и Каликста, но был возмущен ересью, предложенной его вниманию.

– Да, – согласился Карл наконец. – Очень красиво. В углах херувимы.

Клирики переглянулись, ибо Карлус над нами насмеялся. Давно в миру способные с почтением гласу Рима внимать и бескорыстно на щите двухчетвертном крест святой нести люди перевелись. Мы же смиренно Карлусу были улыбаться и о Турке Мегметусе, что третий год распускает зловоние в былой ромейской столице, повествовать только.

Папские легаты озалповзорили Филиппа. Тот согласно кивнул.

Восемь человек внесли кресло, ширму и прочие аксессуары, неразличимые в своей хаотической целокупности. Сейчас будет спектакль.

* * *

Облаченный в порфиру сидит в кресле. Двое за его спиной с чувством исполняют «Domine caeli» <"Господи в небесах" (лат., начало католической молитвы).>. Двое других, размахивая пичугами на шестах, своими действиями отвечают спокойствию и благолепию. Обращаясь к Карлу, порфироносец сообщает: «Я – Константин Палеолог, император ромеев».

Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу.

Из-за ширмы выходит некто, пожирающий баранью ногу, ведя с собой ещё четверых, с кривыми саблями.

«Серпы, – молниеносно догадался Карл. – Жнецы с пастухом, сирые и голодные. Моралите о сильных мира сего, что обижают слабых мира сего. Мораль: дай денег, добрый человек! Амораль: своим помахуй». Карл неприязненно скосился на легатов. Те, как загипнотизированные, следили за мясоедом.

«Павэлытэль всэх нэвэрных, сулатан Мэхмэд», – рыкает пастух к досаде обознавшегося Карла и тычет себе в грудь жирным пальцем. Его свита потрясает саблями в адрес императора ромеев: «Айя! Айя! Айя!» Пичугоносцы и певцы пытаются оградить Константина от их посягательств, но падают, насквозь пронзенные турецкими клинками. Вопли, стоны, неразбериха, Константин закалывается кинжалом.

Тем же манером, что и турки – из-за ширмы – выбегают лохматые собаки и, алкая крови, лижут раны павших.

Карл, почувствовав сильный позыв к облегчению, поспешно выбежал вон.

– Вообрази себе, я возвращаюсь и застаю отца хохочущим вместе с попами, словно бы я сел на пирожное или папа оказался обрезанным.

Изабелла хихикнула, поворачиваясь на правый бок.

– Да, ну с моим появлением они вмиг посерьезнели и уставились на лицедеев.

Собак прогоняют. Мегмет садится на кресло Константина, опять двое машут шестами, но уже с полумесяцами, а двое воют какую-то дрянь, вроде бы «алабар-балабар». Мегмет доедает свою баранину и, перекосившись от ушей до самых пяток, гундит: «Тры лэт, как сыжу зэдэсь. А сыкоро сыдэть и в Дыжонэ буду.»

Карл, недолго думая, свернул ему кукиш, который Мегмет поспешил не заметить.

Ширма – обиталище, похоже, всех и вся, граф теперь не удивился бы и появлению Левиафана – исторгла на этот раз молодчика, кавалера ордена Золотого Руна, одетого в черное с красным Андреевским крестом. Стяг над его головой, надписанный «Carlus, Dux Burgundiensis» <Карл, герцог Бургундский (искаж.лат.).>, служил молодчику как служит розе табличка «Роза».

Легаты пристально следили за зеркальным восторгом Карла. Граф Шароле был бел. Я? Это я?

– Вывести такого ублюдка, такого итальяшку и, самое мерзкое, действительно похожего на меня! – говорит взбешенный, всё ещё взбешенный Карл в лицо Изабелле.

Слева ему ответил поцелуй Изабеллы, справа – укус заблудшей блохи.

За спиной дукса-бургундукса появились воинственные клевреты (давешние лизаные собаками ромеи), кто в чём – в бригантинах, в железных перчатках, в сапогах. После сцены изгнания Мегмета, в целом аналогичной гибели Константина, молодчик с Андреевским крестом уселся на нагретое местечко и к нему из-за ширмы повалил благодарный народ, включая ромейское духовенство, с инсигниями, дарами и славословиями. Представление окончилось всеобщим хором «Вновь свободен Град Господень».

Не свершившееся сегодня не свершится никогда. Вместо самой большой охоты Карлу предложили Десятый Крестовый Поход.

– Я буду королем, а ты – королевой ромеев. И мы будем грешить вовсю до конца наших дней, потому что в ад паладинов не пускают – от них самого Сатанаила тошнит, – убежденно говорит Изабелле Карл.

Изабелла с сомнением вздыхает.

В довершение сообщаем, что Карлус хоть и переменчивым, но рьяным и благочестивым весьма защитником веры нам представился. Согласие изъявив турок истреблять, он крест поцеловал коленопреклоненно и вежливо с нами распрощался. Братья Николай и Патрик, Отца Небесного слуги.

***

март, 13

– Что значит «подумал и передумал»?! – рокотал герцог Филипп. Лицо герцога пошло малиновыми пятнами. Угол рта подергивался, покусываемый нервным тиком. – Что значит «опрометчиво согласился»?!

– То и значит, что перед монахами было неудобно, они всё устроили довольно смешно, жаль было их разочаровывать, – объяснил Карл. – Но сейчас они ушли и как будто рассеялось наваждение, сейчас я трезво взвесил силы, по натуре я не авантюрист, да и вообще – кто в наш просвещённый век воюет за библейские территории?

– Я, я воюю! И ты будешь воевать! – равномерно побуревший от возмущения Филипп сопроводил свою тираду жестикуляцией в духе красноармейского плаката о добровольцах.

– Отец, Вам не следует так переживать, – интеллигентно вставил Карл.

– Нет, мне следует. Следует переживать! Мой сын ничтожество, хочется… хочется… постриг принять – до того за тебя стыдно! Надавал тут обещаний, целовал крест, перед батюшками выслуживался. А теперь, теперь? Так и внуков никогда не дождешься!

– Не вижу логики, – нахмурился Карл, держась нарочито сдержанно. – При чем тут внуки?

В поход ему не хотелось.

– Внуки? – Филипп на мгновение задумался, как бы что-то припоминая. – А при том, что если ты откажешься возглавить поход, весь христианский мир и сам Господь отвернутся от нас и тогда, даже если целый выводок будет этих внуков, никто не скажет: «Да… это кость герцога Филиппа; такие же ревнители святого дела, гордецы, авантюристы». А это то же самое, как если бы внуков не было совсем. Мне, по крайней мере, то же самое, – держась за сердце, Филипп сел передохнуть. Стул горестно пискнул.

– Почему бы тебе самому не возглавить поход, если он так принципиален для всего христианского мира?

Надув губы, Филипп медленно повел гневливый взгляд от черной пустоты в окне к сыну. Как вдруг, за сорок градусов до Карла, зрачки, только что бывшие величиной с маковые зерна, стали стремительно расширяться. Филипп, улыбнувшись, продолжил в новом залоге:

– Понимаешь ли, любезный мой, есть такие кампании, которые я возглавлять не могу, потому что это слишком эксцентричные кампании. Понимаешь, герцогство – это солидное предприятие. Герцог должен вести себя солидно, скучно, ни с кем не цапаться, если не уверен, что светит перспектива вместе с пальцем откусить руку по плечо. Герцог должен всё делать так, как будто он вообще не способен на порывы и подвиги, потому что подвиги – это несолидно. Для страстей и подвигов у герцога есть взрослый сын. Понимаешь, если я поеду воевать с турками сам, конкурирующие монархии скажут: «Ха-ха-ха, старый ослина выжил из ума и повелся на романтические сказки ушлых римских обдергаев, как будто ему двадцать пять лет!» Но вот если поедешь ты, Европа скажет: «Вот, на таких, как он, держится авторитет веры Христовой!» – Филипп патетически воздел к потолку руки.

– Пускай, – уступил Карл, которого сломила неожиданная перемена ветра. – Но почему я должен именно возглавлять? Может быть, возглавит кто-нибудь другой, а я буду командовать частью союзных сил?

– Другой? Ни за что. Так решил Его Святейшество. Я знаю больше твоего, у меня хорошая стратегическая разведка. Видишь ли, эта история с мальчиком, с немецкими геноссен, она…

– Не нужно, папа.

– Нет, нужно. Из-за этого, да ещё сюда приплюсуй замок Шиболет, на тебя как бы наложили штраф. Понимаешь, крестовый поход – это как бы замаливать грехи. Реабилитация, понимаешь?

– А если меня убьют?

В блеклых глазах Филиппа блеснул бенгальским огнем скотский, безысходный страх. Блеснул, но довольно скоро растворился.

– Твоя мать сказала, этого совершенно не может быть.

Арль

июнь, 19

Арль. Молодцеватый матрос кряхтит, прижимая к животу бочонок пороха. Инерция движения влечет его к сходням, тяжесть бочонка – к земле. Прикормленная эскадрилья чаек преграждает ему путь. Матрос, теряя равновесие, наносит слепой удар в гущу пернатого гвалта. Самая неповоротливая чайка кувырком летит в воду, другие возмущенно гомонят, матрос падает на спину, бочка припечатывает его к земле. Карл отводит взгляд.

– Мы им устроим к чёртовой матери, – говорит он, прохаживаясь взад-вперед вдоль пристани. То по левую, то по правую руку от Карла огневые и пищевые запасы переползают с берега на корабли.

– Мы им покажем, только бы поскорее отплыть.

И таких бочек ещё сорок десятков, не меньше. К вечеру можно и не успеть. Поторапливайтесь, я вам дам не успеть. Однако взяли, пожалуй, слишком много всего. Это значит муки двести восемьдесят, солонины и тому подобного – под сотню, плюс лошади и корм, ещё кулеврины и бомбарды – это к барону де Монтегю, он, кстати, там возмущался, дескать, у него человек пятьсот и всему не влезть. Куда не влезть? Влезть! А то пойдет пешком со своей пятисотней – небось, всех девок подобрал от Наварры до Арля. Да? Небось.

Сегодня Карл получал удовольствие от суеты. В другой раз он бы устроил порядок.

* * *

– Там, говорят. В Западной гавани, галера. Генуйская.

Карл прихлопывает не-насекомое на плече Луи – «наконец-то» – и идет смотреть долгожданную галеру генуйцев, чудо света восьмое, флотоводцев отраду, талассократицу.

Западная гавань Арля мала для неё, как лань для тельцовой любви. Весел у неё больше, чем лапок у самой зломерзостной сколопендры и мачты её выше, чем колокольня Нотр-Дам де Дижон. Носовая фигура воплощает собой Немезиду, а в вознесенную дельфиньим хвостом корму вделаны ступни Екатерины Сиенской – поясняет Карлу капитан галеры, потный и рыхлый чучмек в кирасе. В кирасе под таким солнцем можно жарить яйца.

Капитан продолжает. Двести лошадей или двенадцать бомбард с прислугой или все сокровища турок может везти она, на веслах быстрей жеребца может нестись она, с попутным же ветром обгонит стрелу она, и кандалы на гребцах звенят слаще ключей святого Петра, и папой Каликстом третретьим освящена она.

Двенадцати бомбард у Карла нет, есть только девять, из них семь уже погружены. Две в пути.

– Ничего, на обратном пути загрузим полностью, – успокаивает капитана Карл.

Иллюстрируя образцовый трактат по военному искусству, бомбарды в тенетах талей возносятся над головами механически и восхищают парением над землей, над водой, над палубой.

В огромном беличьем колесе подъёмного крана пыхтят шестеро работяг. Карлу кажется, что их глотки и лёгкие трещат от натуги. На самом деле трещит древесина – последний предел уже превзойден.

июнь, 29

"Милая Соль!

Девятый (похерено) десятый день мы торчим в Арле, и всё из-за идиотского происшествия, которое, возможно, покажется тебе невероятным. При погрузке на огромную генуэзскую галеру бомбарда сломала стрелу подъёмного крана и, пробив палубу, попала в пороховой погреб. Взрыв, щепки, вой контуженных… Пришлось найти новую галеру (слава Богу, их у Скарампо ещё двадцать). В общем, задержка и неприятности. Уверен – так не бывает, но факт неоспоримый. Порвался же в своё время трос под несчастным Мартином фон Остхофен, а ведь юноша был куда легче, казалось бы!"

Карл помедлил. Нет, так писать нельзя. Любому лицемерию есть свои пределы. Карл скомкал письмо. Потом помедлил и расправил обратно. Методично разорвал на полоски. Сложил полоски в стопку. Скрутил в жгут. Жгут завязал узлом. Получился отменный гештальт.

Дижон

август, 29

Итак:

а) полотенец мягких, хлопчатобумажных – одна штука;

b) мыльного порошка, щиплющего глаза, очищающего кожу – один мешочек;

c) воды кипящей, бурлящей – ведра четыре эдак;

d) воды холодной из колодца, добытой вращением ручки колодезного механизма – два ведра;

e) деревянная бадья большая, чьи бока отполированы изнутри спинами, гладкая, занозистая в одном месте, где растрескалась досочка, накрытая простынею, – одна;

f) масло розовое – четыре чайных ложки;

g) банщица, пропорциями частей туловища, характером движений, изобилием предметов, применяемых для наведения красоты в кармане фартука, неказистостью, твердостью намерений, долговечностью, слегка измазанной лицевой частью напоминающая шкафчик цирюльника или кузину мойдодыра – одна;

h) графиня – одна. Для мытья.

– Ооо-охх-ссс… – под струей горячей воды, излившейся прямо на темечко, Изабелла съежилась. Полотенце прошлось по лицу, словно бархатная тряпочка по стенкам вычурной вазы, заглядывая во все анатомические углубления – где только ни засела пыль. Наконец Изабелла разлепила глаза, которые тоже, казалось, стали чище и энергично замотала головой, отряхиваясь.

– Полегче, барыня, забрызгаете конверт.

Изабелла удобно устроилась, высморкалась и указала пальцем в сторону лежащего на скамье письма, точно намереваясь оттолкнуть яблоко, болтающееся на нитке:

– Письмо сюда, – скомандовала она.

«Милая Соль! 16 августа, мы в Остии, каковая расположилась в самом устье Тибра и всякий может видеть, насколько ей хорошо там, равно как и мне бывает хорошо расположиться в самом устье тебя».

– Пошляк!

Не дочитав, Изабелла скомкала письмо в шар и запустила им в спину банщице, которая, сидя на корточках, собирала тряпкой нечаянные лужи. Испуганная банщица обернулась, медленно встала. Тряпка в её правой руке свисала до земли, словно шкура промыслового зверя.

– Ты что, заснула, мерзавка? Подавай платье.

– Я думала, Вы читаете.

– Я уже прочла.

Остия

август, 16

Расположиться в самом устье тебя. Ниже. В твоём устье. Зачеркнуто. Изображение на полях, выполненное пером графа Шароле, представляет живописно совокупляющуюся пару. Ноги женщины торчат, словно заячьи уши, у мужчины отчего-то нет ни глаз, ни бровей. Забыл, хоть и возился битый час. Это тоже перерисовывать? Может, лучше вырезать и вклеить?

Луи, в чьи обязанности входило аккуратное переписывание карловых черновиков и придание им вида, приличествующего письмам к жене, был в плохом настроении. Прежде всего письмо необходимо прочесть, затем кое-что выбросить, остальное перенести на гербовую бумагу, запечатать, отдать посыльному, прогнать посыльного, найти посыльного пьяным, пропившим командировочные и потерявшим письмо. В крайнем случае его потеряют уже в Дижоне. Изабелла знает, куда терять письма.

Бесполезно и утомительно, – вздыхал Луи. Вот если бы он и Изабелла состояли в тайной связи, было бы совсем другое дело. Нет, это было бы настолько другое дело, что об этом лучше даже не думать. Станешь импотентом, если представишь, чем это дело может обернуться, – одернул Луи внутренний цензор, обычно безмолвствующий.

«Из тех, кто прибыл в Остию раньше нас, примечательны четверо (зачеркнуто) пятеро. Во-первых, герцог Калабрийский по имени Альфонс. Когда он встает после трапезы, с его острой бородки сползает и падает на грудь жирная капелька. На всех костюмах в одном и том же месте значится неопрятное пятно. Если бы я вознамерился убить его, то, верно, метил бы в это пятно, как в крестик. Всё, что связано с герцогом, связано с животом. „Я ношу это под сердцем“, – слышал я от него, – „Папа – пуп мира“, „Мы проглотим Мегмета“, „Не перевариваю попов“, „Холера вас разнеси“. У Альфонса, как оказалось, дурной глаз, потому что весь следующий день я провел под кустом.»

«Откуда и пишу тебе, миленькая-премиленькая Соль», – продолжил Луи вслух.

Солярная Изабелла предстала перед его мысленным взором в венце лиловых лучей и Луи страстно облобызал лебединую шею призрака жены своего хозяина. Первое время Луи не искал оправданий этим действиям. Затем успокаивал себя тем, что кочевая жизнь в мужском обществе требует фантазматической компенсации. Затем оправданий уже не находилось.

август, 17

Остия была плохо укреплена, мала, зловонна, но при этом имела колоссальный порт, «морские ворота Рима», как без всякой выспренности, позевывая, выразился кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи. Карл, улыбнувшись краешком рта, заметил, что морские ворота столицы мира могли бы быть почище. Кардинал, ничуть не обидевшись, сказал что да, могли бы. И были бы, если б не проклятые Орсини. Карл решил, что речь идет о каком-то примечательном местном катаклизме и приступил к главному.

Кроме бургундов и Альфонса Калабрийского в Остии стояли:

– полторы тысячи англичан под водительством Гуго Плантагенета, лондонского мордоворота шести с половиной футов росту;

– пятьсот португальских крестоносцев, которыми тоже командовал англичанин, некто Томас Ротерхем, чистый беглец из каторжной тюрьмы – нос раздроблен, сросся вкривь и вкось, на шее серебряная зубочистка, в глазах блатная тоска;

– экипажи двадцати двухсотвесельных галер генуэзского адмирала Лодовико Скарампо, как звали рыхлого чучмека, который чудом уцелел при взрыве своей талассократицы в Арле;

– баварский епископ Ульрих фон Гогенгейм во главе из рук вон плохо экипированного отряда австрийцев.

На этих четверых – Гуго, Ротерхеме, Скарампо и Гогенгейме – Карл собирался было продолжить упражнения в остроумии в письме к Изабелле, да руки не дошли. Надо было решать уйму изощренных квартирьерских вопросов, совещаться с братьями по оружию, вырабатывать планы кампании.

Но вчера совещание выродилось в дегустацию коллекционных вин из подвалов кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, дегустация – в пьянку, а пьянка – в блядки. В преддверии прибытия крестоносцев в Остию со всей Европы собрались барды, богомольцы, делегаты святых орденов, работорговцы, турецкие и русские шпионы, продавцы пороха и воздуха, аристократки и проститутки. Карл, который перед началом похода дал обет не прикасаться к женщине, с трудом спасся от экзальтированных итальянок, которые жаждали отодрать от графа хоть кусочек носа, хоть краешек плоти – в качестве святой реликвии, разумеется.

Все смотрели на Карла как на психа. Все, кроме португальцев, многие из которых были действительными членами ордена Алькантара и действительно с детства не прикасались к женщине. Кое-кто из них носил настоящие вериги, а один, Жануарий по прозвищу Страсти Христовы, был счастливым обладателем подлинных стигматов веры. Чугунная цепь весом сорок фунтов заменяла ему пояс. Питался Жануарий диким медом и акридами.

Когда Карл вполне серьезно полюбопытствовал, что будет, когда акриды закончатся, Жануарий прошелестел: «Семью акридами можно накормить целый город». У Карла язык не повернулся сморозить что-нибудь дурнопахнущее – Жануарий Страсти Христовы не располагал к шуткам.