Текст книги "Римская звезда"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

«Та-ак… Терциллы нам только не хватало».

Вообще, следует сказать, Барбий отличался восхитительной способностью без предупреждения вытаскивать на свет имена, примечательные случаи, а порою и целые жизненные пласты. Причем делал он это с такой непосредственностью, будто слушатель – его душеприказчик, да что там, биограф, и уж конечно, все ловит на лету, с полунамека.

Меня в связи с этим не раз посещала мысль, что Барбий ведет себя как прославленный герой былых значительных дней. Деяния такого героя, его родня, возлюбленные и недруги, приходят к нам из поэм и гимнов. Они отпечатываются в нашей памяти, да так выразительно и четко, что их подлинность ставит иногда под сомнение подлинность нашу собственную. Представляю себе, как Ромул вырвался из страны мертвых и зашел ко мне на огонек. Ромулу, а точнее – тени Ромула, – при упоминании Рема не потребовалось бы объяснять мне, что-де у меня, друг Назон, был такой брат, а вскормила нас с ним – представь себе, примечательнейший факт! – одна благодетельная волчица. Именно волчица, да-да!

Ну так вот. Ромула вскормила волчица, а наш герой Барбий увидел Терциллу. Кому что неясно?

– Терцилла была… она была такой чистой, такой красивой, что у меня дыхание сперло. Лицо узкое, умное, как морда породистой иберийской кобылы. Нос сильный, правильный, а брови – как у царицы! Кожа – белая, лилейная. Глаза же – как два черных алмаза, как две звезды и взгляд такой вдумчивый… Кстати, взгляд Терциллы говорил о многом. О, уверяю тебя! Это придало мне сил! И тогда, друг Назон, я резко развернулся, бросился на догонявшего меня пирата и нанес ему девятый удар! Прямо в горло! Только после этого он упал на колени и был мною обезглавлен. Очень вовремя, потому что и сам я, признаться, уже мысленно распрощался с жизнью. Я стал героем дня, меня трижды обнесли на руках вокруг арены! Когда я залечивал раны, за мной ходил лучший лекарь Капуи! Обжирался я в те дни, как боров. Терцилла, как и многие другие богачки, отправляла мне в казарму громадные корзины снеди. Я, клянусь Марсом, мог бы спокойно открыть свою лавку и зарабатывать торговлей дареными деликатесами! На таких харчах я выздоровел за неделю.

– Как говаривал Меценат, – вставил я, – все люди делятся на две категории: одних обжорство убивает, других лечит. Похоже, ты относишься к счастливцам из второй.

– А то! Все раны зажили, как на собаке! И стоило мне выздороветь, я сразу же получил приглашение от Терциллы, переданное ею через служанку. «У всех баб одно на уме», так я тогда подумал. А потому, приняв приглашение, отправился к ней в гости, ничуть не сомневаясь в дальнейшем, так сказать, течении дел. У калитки меня встречает служанка, провожает в атрий и… что я вижу?! Назон, вижу я такую красоту, какую и за миллион не купишь! В центре атрия стоит статуя Дианы-охотницы. Белая, свежая, как вишневый цвет. Вокруг нее в стенах – три ниши. В одной – Юпитер, в другой – Феб, а в третьей… статуя из третьей ниши, похоже, разбилась, потому что там только чьи-то ступни на постаменте видны, а больше ничего нет… Что бы это значило, а, друг Назон? – Барбий озорно подмигнул мне.

Конечно же, предполагалось, что я отвечу «не могу знать». Но я был честен:

– Позволю себе высказать предположение, что твоя Терцилла решила заполнить пустующую нишу новым изваянием. А именно – твоим.

– Но как ты догадался?!

– Уж извини, я разбираюсь не только в поэзии и бывать мне приходилось не только в Томах. Новомодные причуды знати мне известны не понаслышке. То потребуют изваять Ганимеда с чертами популярного мима, то закажут Геркулеса с обличьем любимого возницы.

– Умный ты, Назон, как та корова, которая от трех быков за раз телится. Может, в таком случае ты мне расскажешь, что дальше случилось?

– Дальше не знаю. Но то, что в твоем рассказе наконец появилась обещанная Диана-охотница, пусть даже и в виде статуи, меня обнадеживает.

– Тебя-то обнадеживает, наверное. А вот я, когда узнал, зачем Терцилла меня позвала, поначалу обиделся. Я-то думал, она хочет того… А у нее, оказывается, к тому времени в гостях уже сидел скульптор… Гречишка, разумеется… Зеноном назывался. То ли отпущенник, то ли свободнорожденный, сама Кумская сивилла не разберет, но держался он царем царей. Так, будто это он, он сам, своими руками высек из горного хрусталя и море, и небеса, и всех людишек из глины налепил. А речь! Ты бы послушал! «Хайре, то есть приветайствую… Сейксяс я тебя посмотрейон… Тяк… Тяк… Повернийтесь, мюе гетайр… Наклонийтесь… Кякой занимайтельный фюзис…» Тьфу! Этот Зенон как нарочно кривлялся! А моя Терцилла благосклонно кивала каждому слову урода! Сущая пытка, друг Назон. Правда, душой кривить не стану: когда я узнал размеры вознаграждения, я сразу примирился с необходимостью слушать паскудного Зенона в течение нескольких месяцев. Вот так и получилось, понимаешь ли, что я намеревался связаться с бабой, а связался с богиней.

– Маловато логики. Из сказанного тобою вытекает, что ты хотел связаться с бабой, а связался с мужиком.

– Тьфу на тебя, Назон. Не расскажу больше ничего! Слишком ты легкомысленный! А история у меня серьезная, – подвел черту Барбий и на глазах помрачнел, как будто почернел даже.

Ни о богинях, ни о женщинах в тот день мы больше не говорили. Но я чувствовал: мне суждено узнать всю правду.

10

Так и вышло. Месяц на небе похудел, и когда до новолуния оставалось два дня – тяжелых, как мельничные жернова, – Барбия вновь прорвало. Видать, в новый лунный месяц он хотел вступить с чистой совестью, как выражались мои бывшие коллеги по уголовным заседаниям.

Как выяснилось, история, рассказанная Барбием, нисколько не относилась ни к гладиаторским побасенкам, ни к сказам о том, кто, где и как блудил. И конец ее настолько не вязался с зачином, что хочется предположить, будто вначале Барбий был в настроении красиво наврать мне, но потом отчего-то врать раздумал.

Итак, новоиспеченная звезда гладиаторской арены Барбий принялся ходить к Терцилле, позировать для статуи Геркулеса. Старую статую, по словам домоуправителя, разбили нерадивые рабы – устроили драку из-за одной беспутной девчонки, вот в пылу драки-то…

Скульптор Зенон показал себя человеком дельным, хоть и задавакой. Своей мастерской в городе он не имел, да и иметь не хотел, предпочитая исполнять сложные скульптуры прямо на дому у заказчика. Заказчиками же выступали сплошь знатные мироеды, дома у них были обширные, да и народу там толклось обычно столько, что одним зеноном больше, одним меньше…

В доме Терциллы Зенону отвели сарай, приставили к нему двух помощников и, считай, зачислили на довольствие. Кормили отменно, угождали, оказывали почести.

Такая жизнь скульптору нравилась, поэтому с Геркулесом он не спешил.

Терциллино семейство принадлежало к всадническому сословию. Патер фамилия по имени Клодий, отец Терциллы, был мужчина моложавый, толстомясый и веселый.

В меру сил занимался Клодий шлюхами, в меру сил – делами (и рудники у него имелись, и цветочные плантации, и лавки благовоний повсюду, даже несколько в Городе).

Первое в пороки записать было трудно, поскольку мать Терциллы умерла родами, жениться же во второй раз Клодий не стал. От добровольных сватов отбивался он цитатами из греческих философов – убежденных педерастов и лютых женоненавистников.

Батюшка Клодий проводил время в разъездах, души не чаял в Терцилле и Фурии (так звали брата-близнеца Терциллы), смотрел на все проделки детей сквозь пальцы и на средства не скупился, раздумывая лишь над тем, что бы еще такого подерзее выкинуть – в смысле денежных трат.

Это была его идея: заказать для дома баснословные росписи и дорогую скульптуру, чтоб как у самого Цезаря. Предшественник Зенона Никанор, тоже гречишка, был так рад щедрому заказу, что изваянию Юпитера придал черты Клодия – очень уж хотел подольститься.

Целые дни Терцилла проводила под надзором своего брата-близнеца Фурия.

Странным малым был этот Фурий.

Делами и службой не интересовался вовсе, женщинами – тоже, хотя был отчаянно красив лицом и прекрасно сложен. Казалось бы, влюбляйся сколько влезет. Но нет! С большой охотой Фурий бренчал на кифаре, читал какие-то сомнительные мистические книжки (судя по описаниям невежды Барбия – пифагорейские), любил гадания и безделье. При этом был чудовищно обидчив, нервен и болезненно привязан к Терцилле.

Стоило Терцилле задержаться на рынке на лишний час, как дома ее ждала гнусная сцена – Фурий рыдал и вопил, Фурий грозился покончить с собой и рвал на себе волосы – в общем, куда там Еврипиду с его трагедиями.

Проницательный Барбий отмечал, что именно из-за Фурия, а не из-за папеньки, Терцилла досидела в девках до двадцати семи годов.

– У нее и хахалей-то никаких не было, представляешь? Я девой ее взял! Невинной девой! – шептал Барбий и глаза его сумрачно блестели.

– Ты же говорил, она жрицей при храме Божественного Юлия состояла? Может, этим все и объясняется, друг? – предположил я.

В общем, Терцилла была не замужем. Терцилла была девственницей. Терцилла была красива и несчастлива.

Этих трех обстоятельств опытному в любовных делах Назону хватило, чтобы с гарантией предсказать: неприступная Терцилла обязана влюбиться в Барбия. Потому что боги создали плотины для того, чтобы время от времени плотины рушились, порождая водопады, наводнения и катастрофы, это вам любой вавилонянин подтвердит.

Катастрофой все и кончилось. Но – по порядку.

Вначале Барбий просто ходил к Зенону позировать. Скульптор рисовал, затем ваял отдельные части тела, для пробы. Молился Геркулесу, чтобы научил, какая нога лучше – номер первый или номер десятый? Капризно переставлял Барбия с места на место, вынуждал менять позы и гримасничать по-всякому. Работа не чета гладиаторской. Ни тебе вывороченных внутренностей, ни отрубленных ушей. Но Барбий не был бы собой, если бы его все это полностью устраивало.

– Умучил меня этот Зенон страшно! «Возлозись-ка, мюе гетайр, на кроватейон. Нет. Не тяк. Не возлозись. Восстань-ка там, на этот камень. Тяк! Тяк! Подними свою хейрос. Нет, левикос. Теперь правикос, хорош! Хейрос хорош!» И так целый день. А вот еще было, решили мы с ним в шутку побороться. Оказалось, хватка у него, как у нашего брата-гладиатора! Руки крепкие, пальцы как крючья! Я-то с ним шутя тузился, а он со мной всерьез. Синяков у меня было потом – как пятен на леопарде! И вроде старикашечка такой хилый, а руки стальные. Кто бы мог подумать!

– Сам дурак, – успокоил его я. – Мог бы и в самом деле минуту подумать. Скульпторы-то сызмальства глыбами мраморными ворочают.

Но основная причина недовольства Барбия скрывалась не в сарайчике Зенона, а в женских комнатах Клодиевого дома.

За два месяца трудов натурщика Терцилла лишь дважды зашла в мастерскую, чтобы посмотреть, как продвигается работа!

Для мужского самолюбия Барбия это было хуже розог.

Он-то уже мысленно записал Терциллу в свои страстные (хотя, может, и платонические) воздыхательницы. И рассчитывал, что не только Зенон будет мускулами на его хейросах любоваться! А тут…

Один раз Терцилла поднесла скульптору и натурщику освежающее питье, исполняя долг хозяйки. Еще раз зашла просто так, поболтать. И все! Бывай здоров! Ни тебе записочек, ни подмигиваний.

Бедняга Барбий чувствовал себя дитятей, у которого обманом отняли сладкую тянучку.

До того дошло, что он даже начал подумывать, как бы контракт раньше времени расторгнуть. Потому что всем нам хочется получать большие деньги, а к деньгам в придачу – чтобы подавали язычки фламинго в винном соусе. И когда язычков не подают…

Угрюмый, скованный скукой Барбий простаивал часы перед Зеноном, изобретая, чем себя развлечь. И всякий раз, когда Зенон отлучался по нужде или просто отворачивался, томящийся Барбий выкидывал очередное коленце, на мой вкус – странноватое, на вкус Барбия – отменно смешное.

Однажды Барбий подсадил в чашу с сухой, размолотой в пыль белой глиной цыпленка – когда Зенон появился, птенчик выпорхнул из миски и с отчаянным писком бросился наутек. Зенон, который был трусоват и суеверен, от неожиданности лишился чувств и набил на затылке шишку. В другой раз, когда Зенон заставил его позировать в атрии – там, мол, освещение подходящее, – Барбий битых два часа вынужденно любовался статуей Дианы-охотницы. Изгибами ее восхищался, красотой сосцов и непорочностью взгляда. А когда Зенон пошел кликнуть рабов, чтобы принесли подслащенной медом воды, Барбий («сам не знаю, что на меня нашло, друг!») изловчился и… поцеловал статую в губы!

– Я только недавно понял, что после этой шутки все началось, – сказал Барбий с тоскою.

«Шутил бы ты лучше с людьми…» – подумал я, но благоразумно промолчал. В конце концов, речь снова зашла о Диане!

Через несколько дней уже знакомая Барбию служанка Терциллы ткнула ему в ладонь записку. Терцилла предлагала Барбию встретиться в священной роще за чертою города – неподалеку у семейства имелась еще одна вилла. Барбий ликовал. Барбий справлял триумф! Все-таки не обманулся!

– Я хочу, чтобы ты познал меня, Барбий. Потому что я люблю тебя. И буду всегда любить, – сказала Терцилла и сбросила одежды.

Вокруг было тихо, как бывает летом сразу после рассвета. Обочь, звякая о зубы грубым медным трензелем, жевал траву чубарый Терциллин конь, две охотничьи собаки гоняли лягушек по камышам – пока домашние спали, хозяйка выехала на конную прогулку.

– Что ты думаешь я сделал тогда, а, друг? – спросил меня Барбий вкрадчиво.

– Наверное, сделал, что она просила, – осторожно предположил я.

– Не сделал.

– Ну тогда… упал перед ней на колени и сказал все то хорошее, что о ней думал! А потом…

– Нет же! – досадливо отмахнулся Барбий, нехотя выныривая из омута своих воспоминаний.

– Тогда принялся скакать козлом, ударил ее палкой, показал ей стойку на руках… Да откуда мне знать!

– Я сказал Терцилле: будь моей женой.

– Опаньки!

– Так.

– А она?

– Она прошептала: «Еще не время».

– Да ты смел, друг! – искренне восхитился я. – Вот так сразу – и женой!

– Понимаешь, я вдруг понял, что я ее тоже люблю. И буду любить всегда. А поэтому все равно, станем мы сейчас вот это самое или нет.

Потом Барбий и Терцилла все-таки сделались любовниками в расхожем смысле этого слова.

Терцилла призналась Барбию, что все то время, пока тот позировал Зенону, она наблюдала за ним через тайное отверстие в стене. И вместе с мрамором обретала форму ее любовь к гладиатору. Из-за врожденной застенчивости она боялась открыться, пока не увидела вещий сон, как будто она – Диана и все ей нипочем. Сон поощрил Терциллу к смелости.

А Барбий рассказал Терцилле о том, как несчастен и одинок он был все то время, пока не знал Терциллы.

В общем, «ебля – ничто, любовь – все», как учили нас Платон и Аристотель, а также киники, софисты и досократики.

Богатый, разноцветный узор дальнейшей судьбы наших влюбленных уже явственно Назону рисовался – там и горячий шепот тайных встреч, и милые безделки в подарок, и поцелуи в ночном саду – это они волнуются в узоре бирюзовым, лазоревым и алым. А вот обугленными ежевичными лозами вьются грозные недруги с их шипами и кознями – ревнивый братец Фурий, маразматик-батюшка плюс доносчики-слуги, а в придачу к этому – Зенон что-нибудь там выкинет, подтвердив мысль о том, что все скульпторы психи. Понизу же бурой лентой вьются в орнаменте соображения общественные: мезальянс, бедность и безродность Барбия. Это Назону можно заливать про свое всадническое происхождение. А Клодию нужны бумаги с печатями.

Конфликт, я бы сказал, классический: как опрокинуть хрустальным копьем взаимного любовного чувства железного слона по имени Мир Людей?

11

Терцилла и Барбий начали тайно встречаться.

Любовные утехи – тяжелый труд, говорю как ветеран. Но когда имеется муж или докучливый родитель, любовь – каторга.

Легче быть персидским шпионом, торговцем живыми скорпионами, банным вором, чем тайно любить.

Ты всюду опаздываешь, всем должен денег, ты вздрагиваешь среди ночи, озираешься на улице, в каждом незнакомце мерещится тебе соглядатай. Даже прижимая к себе любимую, ты несчастлив до конца, разве что одно мгновение – то самое мгновение.

Кому из тайно любивших не знакома изнуряющая, крестная тоска, ведь ее рядом нет именно тогда, когда больше всего хочется, чтобы была?

А совесть? Да, на твоей стороне сама ясноокая Венера. Но остальные-то боги – на стороне супротивной!

И еще вот что. Ты знаешь: не закончится это, не прекратится усилием твоей воли. Это как пьеса в театре – сюжет должен быть отыгран до конца: глупцы посрамлены, виновные наказаны, благородные увенчаны. И не прервать тебе представления, потому что зрители собрались, потому что представление вообще невозможно прервать, хоть благим матом ори. Остается только таиться и лгать, лгать, лгать. Ради того, чтобы еще раз взвесить на мизинце ее льняной локон.

О том говорил и Барбий.

А ведь кроме любви была у него еще и рабская его гладиаторская лямка! Крохотная комнатушка в казарме – величиной с клетку для пантеры – упражнения до седьмого пота, гастроли. Фортуна тоже положила глаз на Барбия и хотела сделать его не звездой – звездищей арены.

Но если бы только это.

– Когда мы впервые с Терциллой это самое… у них на вилле двое рабов ночью умерли, вроде как несвежей рыбой отравились. Мы тогда значения этому не придали. Но потом я назначил ей встречу в городе, каморку в одной инсуле снял, недалеко от нашей школы. Пришла Терцилла моя, я вина купил, закусок, цветов, украсил все – честь по чести. Устроили мы там с ней форменные острова блаженных! Хвала богам, Фурий как раз поехал за город, тетку навещать, и Терцилла почитай до утра со мной оставалась. Сколько буду жить – той ночи не забуду, друг! А утром раненько, затемно еще, я к своим засобирался, да и она со мной выскользнула. И как только мы из дому вышли, дом этот…

– Обвалился? – подсказал я.

– Ну вот! Опять ты перебиваешь! – Лицо у Барбия стало багровым, гневным, будто это я лично уронил разнесчастную инсулу. – Да, взял и обвалился! Представь себе! И кучу людей угробил, спали ведь еще! Так и повелось. Где мы ни встреться – там несчастье. Сняли халупу у одной ткачихи, на окраине, так не успели мы с хозяйкой за постой расплатиться, как ее сынишку конь копытом насмерть зашиб, когда тот денник чистил. Однажды встретились на опушке леса, от людей подальше, от греха. Миловались от души – два месяца не виделись, ну, ты понимаешь… Думали, на этот раз сойдет без происшествий. Вышли на дорогу проселочную, мятые-перемятые, но радостные такие, спокойные! А навстречу нам, из деревни, старик ковыляет. Лицо перекошено, клюкой машет. «Слышали, – говорит, – только что волк девушку зарезал! Средь бела дня!»

– Плохи дела.

– И не говори… В такой-то компании нам уже и Фурий не страшен был. То есть страшен, но не так, чтобы ядом травиться. Прознал стервец про наши плутни, начал девочку мою поедом есть. Грозился отцу рассказать. Пугал, что оставит без наследства. По полу катался, орал. Терцилла все это мне рассказывала, а мне только в задницу Фурия трахнуть хотелось. Рукоятью гладиуса. Я так думаю, у него были какие-то мужские к ней претензии, к моей Терцилле. Иначе с чего бы это ему так ее девственность блюсти? А со мной, гаденыш, держался ровно, как будто ничего не происходит. Зайдет к нам с Зеноном, башкой своей ухоженной покрутит, дурость какую-нибудь блякнет, про искусство. И вежливенько так – к себе, как небожитель какой… Просто два разных человека! Что ты на меня смотришь так, друг? Вот скажи, скажи-ка, что мне было делать? Убить Фурия этого? Можно подумать, они Терциллу замуж за меня отдали бы! Ни в жисть! Вскоре начали мы о побеге думать всерьез. Решили в Карфаген урвать. Правда, одна мысль меня страшила – как бы кораблик наш вместе с мореходами не того, в самом синем море… Но все равно мечтали, я даже раба-пунийца купил. А Терцилла деньги принялась втихаря откладывать. Я тоже делишки принялся сворачивать, чтобы, когда срок придет, школу свою родную послать к цезаревой матери.

– Я думал, это сложно – уйти из гладиаторской школы.

– Смотря кому. Если ты – номер один, не очень сложно. Деньги в кассу – и краями! Ланисте тебя особого резону держать уже нет – знает он, что ты от славы и денег обленивел, да и публике поднадоел. Герои тоже приедаются, как бобы с подливой. Словом, из казармы я не выходил, деловой весь! Однажды так закрутился, что там и Терцилле встречу назначил, в каморке сторожа, который тварей для звериной травли стерег. К тому моменту я уже в авторитете был, все мне было можно… Ничего у нас с ней тогда не было, целовались разве только. Потом проводил я ее, как положено – слуг-то она с собой не брала никогда. А когда я вернулся… В общем, пожар у нас в школе случился. Шестнадцать человек сгорели заживо. Искали причины, да ничего не нашли. Будто сам Юпитер перун метнул – прямо в казарму. Гадали-гадали, виноватых ловили, распяли даже кого-то, для порядку. Но я-то знал, что всему виной… ну… мы с Терциллой.

– Может, всему виной Юпитер? – предположил я. – Ведь это он перун метнул!

– Но ведь гневался-то он на нас! Терцилла моя была вне себя. Я такой ее не видел никогда, в конвульсиях билась. Рыдала так жалостливо, остановиться не могла, с лица спала. Из-за меня, говорит, из-за срамницы, погибли мои любимые бойцы! И Ликург Золотые Зубы, и Базилевс Галльский… В общем, по именам назвала покойников, и правда хорошие были рубаки, хотя большинство все равно шваль… Терцилла-то страстной поклонницей ремесла нашего была. Всех знала, Марсу каждый месяц жертвы, все как положено. В общем, кричала, металась – как одержимая! И ни за что успокаиваться не хотела! Сорок дней никого не принимала. Говорили, постилась, ездила на богомолье. Но потом мы все-таки встретились. И вот тут, друг, самое ужасное тебе поведаю. Сказала мне Терцилла, что знает наверняка: воля богов такая, что встречаться нам нельзя. И жить вместе нельзя. И любовью заниматься, понятное дело, тоже. Потому что проклятие. И что она именем богов клянется более никогда со мной не встречаться. Поклялась. И меня поклясться заставила.

– Что, вообще никогда-никогда не встречаться? – переспросил я ошарашенно.

– Да. Она сказала: пока какой-либо из богов сам лично ей не укажет, что с гладиатором Барбием ей жить надобно, она ко мне и на сто стадиев не подойдет!

– А ты?

– А что я? Ты думаешь, каково было мне в Капуе жить? Ноги сами к ее дому несли! Думал, свихнусь вообще. А тут еще этот Геркулес…

– Геркулес?

– Ах да, забыл сказать! Вскорости Зенон статую закончил. По этому случаю папаша Клодий соизволил приехать из Города. Цветов в дом нанесли, яств настряпали, одних благовоний столько извели, что потом отхожие места месяц чистым сандалом воняли! Терцилла, правда, к гостям не спустилась – притворилась больной. А Фурий очень даже вышел – волосы завитые, щеки нарумяненные, одежды тончайшие. Ходит, на кифаре бренчит. А гости вокруг статуи стоят, прихлебатели да параситы, и только знай нахваливают: «Гениально!», «Опупительно!», «Калокагатейно!»

– Статуя-то удалась? – спросил я. – Хорош был Зенонов Геркулес?

Ответ Барбия меня, не скрою, потряс.

– Не знаю. Откуда мне знать-то? Я на нее и не смотрел…

– Серьезно?

– А то! Ты что думаешь, я врать тебе буду? Да пес с ней, со статуей, подумаешь… И вот когда от гостей уже не продохнуть было, когда Зенона к самому Гомеру приравняли – на ниве мраморной, – в этот самый момент статуя взяла… да и упала!

– Сама?

– Сама! Здоровьем клянусь!

– И разбилась?

– И разбилась. Пол-то был каменный. Говорили, постамент сделали неустойчивый, торопились очень…

Барбий надолго замолчал. На его лице сменялись взволнованные гримасы.

– Жаль, – произнес я. – Статую жаль, времени потраченного. Да и Зенона тоже.

– А Зенона чего? Он-то свой гонорарейон получил. Дело не в Зеноне!

– А в чем? – Я был сама кротость.

– Видишь ли, друг… Когда статуя упала, я внимательно так посмотрел вокруг себя. И увидел. Геркулес разбился. А Диана, Юпитер и Феб стоят как ни в чем не бывало! Так сказать, божественный папаша и двое его божественных деток-близнецов. Мужеского полу и женского. Надменные такие, небожители. И тут дошло до меня, друг. Дошло! Что Юпитер – это как бы Клодий, даже рожа его, Терцилла моя – это, ясен пес, Диана-охотница, недаром ей тот сон был. А Фурий наш психический – это Феб!

– Хорошенький Феб, – скривился я, уж больно неприглядно выглядел в рассказе Фурий. – Ты хочешь сказать, что Феба с Фурия рубили?

– Нет, не рубили! Но все остальное – сходится! Кифара – это раз. – Барбий загнул мизинец. – Гадания, оракулы всякие, до которых он был охотником, – это два. – Барбий загнул безымянный палец. – А потом еще обличье его! Ты бы видел этого Фурия на праздник. Красавец! Возвышенный весь! Однажды он венок получил на состязании музыкантов. Так вот, когда я его с венком на кудрях увидел, ко мне сразу подозрения закрались. Хоть и не по его лекалам Феба ваяли, что рядом с Юпитером и Дианой стоял, но главное с него могли бы ваять! Понимаешь?

– Понимаю.

– А Геркулес – это я. И я – разбился. Видать, никудышный из меня Геркулес, оттого меня Юпитер, Диана и Феб в свою божественную компанию решительно не приняли. И то, что статуя пропала, – это знак.

– Но ведь и предыдущий Геркулес тоже разбился, – напомнил я Барбию.

– Гм… А ты наблюдательный, – процедил Барбий, почесывая пятерней затылок. – Я как-то об этом не подумал… Ну… значит, тогда мораль такая, что Геркулес семейке этой божественной не нужен. Ни я, ни какой иной.

12

Так начались семилетние странствия Барбия.

Он все-таки оставил гладиаторскую школу и уехал на север, в Верону. Там, на озере Гарда, надеялся он, призрак любви наконец оставит его в покое.

Ради заработка он собрал гладиаторскую труппу и сам стал ланистой. А куда было деваться? Давали представления, угождали властям, трудились.

Однако веронские воздухи не помогли.

Куда бы ни шел Барбий, в каждой красавице с уложенными венцом косами мерещилась ему Терцилла. В экстатическом визге завзятых болельщиц, коими полнились соты амфитеатра, слышался ему отзвук Терциллиной страсти. И глупое сердце его екало от всякой надушенной записки. А вдруг чудо, вдруг от нее?

Из Вероны труппа отправилась в турне по италийским городам – Барбий рассчитывал, хлопоты путешествия отвлекут его от любовного изнурения.

Куда там! Качаясь в кибитке, полупьяный от усталости и гнилой воды из бурдюков, лишь ее голос он слышал сквозь колесный стон.

На второй год взбешенный своей слабостью Барбий решил жениться. Клин клином. Нашел себе молодую деву, из вольноотпущенниц. Красивую, домовитую и, как пишут в эпитафиях, добронравную. Отгнусили свадебные гимны, и Барбий решил возлечь с женою своей.

– И веришь ли, друг… Стоило мне взглянуть на эту Мирину на брачном ложе, голенькую такую, малую совсем, пигалицу, как вспомнилась мне Терцилла в тот день, когда она мне открылась. И такая тоска мне сердце сжала, смертная тоска! И понял я, что Мирину не люблю, и не полюблю никогда. А значит, ни к чему все эти матримонии. Короче, выгнал я ее. К такой-то матери.

– Жестоко, – сказал я.

Еще три года Барбий ездил со своей труппой по городам и весям – холостой, бешеный, незабывающий. Когда от Терциллы становилось совсем уж невмоготу, Барбий обращался к рыночным колдунам. Те исправно брали деньги, обрызгивали ланисту заговоренной водицей и снимали любовный приворот. Но спустя неделю Терцилла снилась Барбию опять.

Лишь один странствующий халдей отнесся к проблеме Барбия по-персидски основательно.

– Нужно принести той богине, что наказала тебя такой страстью, добрую жертву. Умилостивить ее. Что у тебя в жизни главное?

– Работа.

– Какая твоя работа?

– Убивать. Я гладиатор.

– Дай обет, что людей ты больше убивать не будешь. Это будет твоя жертва. И тогда богиня смилостивится над тобою. И вырвет из груди твоей жало любви.

Так Барбий дал обет не обагрять меча – до конца своей жизни. Но все одно не позабыл вкус Терциллиных поцелуев.

Вскоре Барбий познакомился с одним пройдохой, который уговорил его продать дело, накупить товаров и отправиться с ним в Египет. Накупили. Отправились. Товары, никому не нужные там, да еще и траченные трюмной сыростью, распродали за бесценок. Вдобавок Барбий еще и малярией заразился, едва не умер. А в бреду – одна Терцилла. Колокольчиками звенит, ножкой, в сандалию обутой, игриво крутит, укоряет, к себе зовет…

Я не разобрал, как именно получилось, что после Египта Барбий оказался в Риме, а потом – во Фракии. Ведь не ближний свет. Впрочем, Барбий и сам, похоже, толком этого не разобрал. По его мнению, слова «я просто путешествовал» все отлично объясняют.

И вот последний акт нашей драмы. Город Томы. Хор тревожно ведет новую тему.

Постаревшему, погрубевшему Барбию нравится во Фракии. Он растит сад, доит козюлек, ездит на Золотце по холмам и кормит конопляным семенем птиц. Он водит дружбу с поэтом Назоном и ссыльным греховодником Маркиссом. Он считает себя человеком пожившим, никогда не отказывается от знаков почтения со стороны горожан, многие из которых прочат за него своих непристроенных дочерей. Он опытен и кроток. Он давно забыл, что такое цинизм, он не боится быть наивным. В его шишковатой голове бродят безумные градоустроительские проекты, которыми он щедро делится с сикофантом Кинефом. Вот только…

– …каждый раз, когда я по городу иду и песню какую-нибудь слышу, я вспоминаю, как пела Терцилла. Как она пела, друг! Она пела так, что декурионы переставали браниться, цветы открывали бутоны, а младенцы пеленки пачкать прекращали и улыбались беззубыми своими ртами. Музыкальные они с братом были – страсть, этого у них не отнимешь… Так вот послушай, Назон. Только не делай это свое лицо, просто послушай! Мне кажется, до сих пор кажется, что когда-нибудь мы с Терциллой еще… обнимемся. Я головой-то понимаю, глупость это, борода вон седая уже… Смешно тебе? Смейся, ладно! Я разрешаю! Но все равно скажу вот что еще: если бы тогда, после пожара в казармах, я предположить мог, что я так сильно Терциллу люблю, я бы никуда не уезжал. Сгнил бы лучше в Капуе, у ее порога.

– Слушай, а может, еще не поздно?

– Да ты что, друг? Семь лет прошло! У нее, наверное, уже муж. И дети. За подол ее тянут, мамкой зовут. – На глаза Барбия снова навернулись слезы.

Я отвел взгляд. Вопреки прогнозам Барбия, мне совсем не хотелось смеяться.

– История твоя меня растрогала. Но только понять не могу, почему ты говорил мне, что только с богинями связываться следует?

– Потому, друг, что, несмотря на все мытарства, счастлив Барбий. Не так счастлив, как был бы с Терциллой. Но все одно больше, чем до того, как гречишка Зенон Геркулеса начал ваять. И – гори оно все огнем, как казармы нашей Юлиановой школы.