Текст книги "Дверь"

Автор книги: Александр Хургин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Так что, может, она еще одного ребенка отважилась бы иметь, чтоб только без аборта обойтись, если б Дуся не помогла ей своевременным советом и всем другим вплоть до машины – из больницы приехать. И она, Дуся, пообещала и дала стопроцентную гарантию, что доктор ее, Широткин, сделает все под общим наркозом и на высоком уровне и Мария ничего не почувствует – ни болевых ощущений, ни вообще.

– И в тот же самый день, – сказала, – дома будешь с отличным самочувствием.

И вот поехали они с утра к Дусиному врачу на трамвае, и он сделал Марии аборт с применением общего наркоза, и через три каких-то часа Мария уже домой приехала. Дуся договорилась со своим мужем Геннадием, и он подъехал на своей служебной машине, на которой работал, возя руководителя одной из коммерческих структур, и Марию из больницы привез к подъезду их дома. А когда

Сараев домой вернулся с работы, Мария ему все и преподнесла на блюдечке. И ей легче стало и теплее от причиненной Сараеву боли.

Прямо разжалось что-то внутри и отпустило.

И с того дня перестала Мария Сараева видеть и замечать и воспринимала его как пустое место и неизбежное зло. Другими словами, прекратил для Марии Сараев свое существование, то есть он, конечно, был и существовал, но помимо Марии и вне ее, и его присутствие в доме на роли мужа потеряло, конечно же, всякий смысл и стало, что ли, неактуальным и неправомерным и невозможным в корне и в принципе.

Поэтому и жил сейчас Сараев отдельно от Марии и от детей Жени и

Юли. По ее, Марии, милости жил он без семьи в квартире, брошенной сколько-то времени назад первой и бывшей его женой

Милой, зачем и почему – непонятно и на какой срок – неизвестно.

А дверь квартиры, в которой проживал теперь Сараев, была железной в полном смысле слова. То есть буквально металлической.

Хотя снаружи если смотреть, с площадки, этого видно не было пусть и самым вооруженным глазом. Снаружи дверь казалась очень обыкновенной и рядовой и не примечательной ничем. Так как облицована она была деревянной лакированной планкой. А изготовил

Сараеву эту сложную дверь сварщик-ас Лагин при участии бригадира плотников и столяров ремонтно-строительного участка Петрухина.

Сараев чертеж двери сборочный и детальный сделал и дал его

Лагину, а Лагин чертеж прочел и сказал:

– Для бомбоубежища дверь?

– Нет, не для бомбоубежища, – ответил Сараев Лагину.

А Лагин спросил:

– А для чего?

А Сараев сказал, что дверь ему нужна для квартиры его новой, вернее, старой.

А Лагин выразил мысль, что каждый с ума сходит, как сам хочет и считает нужным, и дверь эту выдающуюся согласно чертежу изготовил в заводских условиях за один ящик водки в качестве оплаты за труд. Потому что он сразу сказал Сараеву и предупредил:

– Мне твои деньги, – сказал, – без надобности и без пользы. Мне главное – пойло.

И они договорились, сойдясь в цене, что за ящик казенной водки – название значения не имеет – Лагин исполнит заказ в строгом соответствии с чертежом и облицовку закажет другу своему и товарищу по работе Петрухину. И за территорию предприятия ее, готовую то есть дверь, переправит.

– А если с установкой, – сказал, – хочешь, тогда с тебя еще одна бутылка, особо. Или лучше всего две.

Ну и Лагин все обещанное выполнил, будучи человеком честного слова, и привез дверь Сараеву по его новому или, вернее, старому адресу, и они вдвоем ее, эту непреодолимую бронированную дверь, установили на свое место. Старую, хлипкую, дверь из дерева сняли и на балкон вынесли пока, временно, чтоб потом, по свободе, выбросить или найти ей другое, более достойное, применение, а эту, новую, установили. Лагин ее устанавливал и подгонял и укреплял намертво, а Сараев ему помогал всестороннее, выполняя роль подсобного рабочего низкой квалификации. И Лагин в процессе производства работ удивлялся Сараеву, говоря:

– И к чему тебе такая дверь противотанковая, у тебя ж пусто внутри квартиры, хоть плачь.

А Сараев говорил:

– Надо.

И всем прохожим, выходящим из лифта и в него входящим, которые останавливались по пути посмотреть на дверь и спросить, зачем она такая ему нужна, Сараев то же самое говорил. А они говорили ему, что раз надо, то, конечно, никто не возражает против. И говорили:

– А нам вот нечего за такой дверью скрывать, кроме своих цепей.

И Сараев с Лагиным закончили работу за один трудовой день, покрасив дверную коробку, которая тоже была, соответственно, из железа, из швеллера № 10, и после окраски с внешней стороны никто не сказал бы, что дверь эта – как все равно у сейфа.

Планки деревянные лаком вскрыты, коробка со стенами подъезда по цвету совпадает и гармонирует, все, короче, как надо сделано, без дефектов. А замки в двери, кстати сказать, импортные установлены, для гаражей предназначенные изначально. И у каждого замка по три длинных языка и ключи фигурные сложного профиля, каких, сколько ни старайся, не подберешь и на заказ не изготовишь. И отмычка любая против замков такой современной конструкции будет бессильна.

Да. И обошлась эта его дверь Сараеву всего-навсего в цену одного ящика водки, что ровно в четыре с половиной раза дешевле, чем было бы ее покупать в магазине. Ну и дополнительно еще две бутылки Сараев Лагину поставил за монтаж двери. Но одну из них, из этих двух бутылок, Лагин водителю отдал, тому, который дверь привез, а вторую они, Лагин, в смысле, с Сараевым, вместе выпили по окончании всех работ. Замочили, другими словами, дверь.

И не понадобились Сараеву услуги магазина. А магазин такой, специализированный, находился совсем близко от места сараевского жительства, на дороге, к новому автовокзалу ведущей. В нем, в магазине этом, раньше гастроном помещался, а сейчас его кто-то приватизировал, и он стал частной собственностью, принадлежащей одному физическому лицу. И новый владелец, значит, гастроном перепрофилировал и стал в нем подобные двери продавать всем нуждающимся и желающим как оптовыми партиями, так и в розницу. И решетки, художественно оформленные, на окна здесь продавались. И кроме того, замки в широком ассортименте. И Сараев сначала без цели туда зашел, посмотреть, что это за торговая точка на месте гастронома открылась после ремонта и реконструкции, а потом он ходил в этот магазин уже специально и двери там, выставленные для продажи, подолгу, точно в музее, разглядывал и запоминал их особенности и детали. В смысле, какой толщины на них лист и какой на раме уголок и из какого номера швеллера изготовлена дверная коробка – лутка. И продавец магазина, или, может, это был его хозяин, говорил Сараеву, что покупайте, не пожалеете, и:

– Наши, – говорил, – двери самые дешевые и самые надежные. И форма оплаты у нас, – говорил, – любая.

А Сараев говорил:

– Да, двери что называется. Мечта поэта.

Но дверь в магазине он так и не купил. Потому что с самого начала не собирался Сараев там ее покупать. Он чертеж на миллиметровке начертил дома, вымеряв свой дверной проем рулеткой, и заключил соглашение с Лагиным об изготовлении двери по этому чертежу. А замки он, Сараев, в количестве двух штук в этом магазине все же выбрал и купил. И в целом получилось, что обманул он надежды продавца и владельца магазина. Тот же предполагал, что Сараев к дверям приценивается с целью их купить, а Сараев, выходит, конструкцию похитил, чертеж начертил, и на стороне, по месту своей работы, дверь ему аналогичную сделали. И в четыре с половиной раза дешевле ввиду фактического отсутствия накладных расходов и с установкой.

А возился с этой дверью Сараев не потому, что стремился оградить себя от квартирных воров и грабителей, хотя и это имело свое место в условиях роста преступности, а для обеспечения личной безопасности и неприкосновенности и в конце концов неотъемлемого права на жизнь.

Сначала-то он, когда жить стал в этой квартире, от Марии уйдя, просто замок другой в дверь врезал, чтоб неожиданности возможные исключить, и так жил, занимаясь в основном приведением квартиры в жилое состояние. То есть он вставлял одно за другим выбитые стекла, и выносил кучи кислых окурков и липких бутылок, и отдраивал полы от въевшейся грязи, вина и рвоты. Ну и проветривал он квартиру долго, держал для создания сквозняка открытыми окна и двери балкона как днем, так и ночью и в любую погоду. Короче, устраивал он себе мало-мальские условия для дальнейшей жизни.

А потом, значит, пришлось Сараеву такую вот железную дверь поставить. После того случая, как явились они без приглашения и стали звонить и говорить:

– Милка, открой.

И они разбудили Сараева звонками среди ночи, и он приблизился бесшумно, на пальцах, к двери и послушал, приложив к ней ухо. И услышал Сараев сопение и переговаривающиеся голоса нескольких людей. И оттуда, из-за двери, опять сказали громко, чтоб было в квартире хорошо слышно:

– Милка, – сказали, – кончай свои шутки.

И опять продолжительно позвонили и ударили в дверь ногой или, может быть, тяжелым кулаком. Ну, в общем, сильно ударили. И

Сараев хотел снова промолчать и не ответить, сделав вид, что квартира необитаемая, но они начали бить в дверь с разгона плечами и телами и, наверно, все по очереди били, конвейером. И дверь стала пошатываться под их ударами и ослабевать на петлях и в косяках. И Сараев сказал:

– Эй. Нету здесь никакой Милки. – И сказал: – Не проживает.

А они сказали:

– Как не проживает? Проживает.

А он:

– Тут давно, – говорит, – другие жильцы проживают. Я тут проживаю.

И они сказали:

– Свистишь.

А Сараев сказал:

– Нет. Честно.

И они пошумели и поспорили за дверью между собой и ушли, поверив

Сараеву на слово и дверь не выбив. Но понял Сараев и осознал, что если придут они еще и начнут заново дверь высаживать, то она не выдержит их натиска и атаки и вылетит к чертям собачьим, как пробка. А произойти этот их следующий приход мог в каждый, что называется, миг и момент. Ведь же найдя, допустим, где-нибудь

Милу, они получат возможность прийти с ней вместе, а она его,

Сараева, по голосу узнает и определит. И тогда ему плохо придется и туго одному против их всех. А если он, к примеру, будет молчать и не вступит с ними в диалог, они все равно дверь высадят с согласия и благословения Милы. Потому что она, Мила, все настоящие права имеет для проживания на этой жилой площади, хотя и не появлялась она тут с незапамятных, как говорится, времен.

Но раз они приходили и ее спрашивали, значит, она числится в списках живых и ее не посадили за какое-нибудь правонарушение, а просто живет она, наверно, где-то в другом месте, у мужика, может, какого-либо, сожителя. И сюда она не является, так как не надо и незачем ей и нету у нее, значит, такой потребности. А от какой-то части своих друзей, от тех, которые приходили и ее разыскивали, она, может, прячется. Не поделили они, может, чего-нибудь или что-нибудь она у них взяла в долг и не вернула.

Или по каким-либо другим причинам они с ней поругались. И ее теперь друзья эти ищут, наверно, везде и всюду, чтоб выяснить отношения и разобраться, а она, Мила, от них, видимо, прячется.

Но, может быть, и не потому ее ищут и все обстоит как-то не так, а по-другому.

И Сараев после их необъявленного визита стал посещать этот частный спецмагазин и к дверям стал железным присматриваться всерьез. А в результате, значит, установил двери, сделанные по точному подобию магазинных, и почувствовал себя более уверенно и безопасно для жизни. И он, входя в квартиру и отпирая хитрые заморские замки, всегда думал словами из поговорки: “Мой дом, – думал, – моя крепость”, – потому что теперь это и на самом деле была его крепость.

Ведь же такую дверь двухслойную и пуля не возьмет, и граната. А разные там ломы или монтировки вообще смешно выглядят и убого рядом с подобными замками и на фоне массивности всей конструкции. Такую капитальную дверь ломом не подденешь, как у жильца с девятого этажа поддели. Сбоку лом вогнали плоским концом, поддели – она и отворилась нараспашку. Ну и, конечно, взяли все, что было там, у него в квартире, и унесли. И ценные вещи, и носильные, и посуду. И мясо даже из морозильника вытащили, говядину, и кастрюлю яиц свежих, только что купленных.

А к Сараеву сквозь заграждение из его нынешней двери таким путем войти было невозможно. Он еще и решетки хотел установить на окна ажурные, но передумал и отказался от своего этого желания, потому что на пятом этаже девятиэтажного дома его квартира располагалась. То есть и снизу высоко, и сверху не доберешься. И он не установил решетки, сочтя их излишеством и неразумной тратой денег.

А Мила так и не приходила к нему ни разу. И друзья ее больше не приходили, то ли прекратив поиски, то ли потому, что нашли Милу и разрешили все вопросы и проблемы на месте ее пребывания. Но

Сараев ни на одну минуту не забывал об угрозе их существования и бдительности не терял никогда. А при каждой материальной возможности делал теперь Сараев продовольственные закупки впрок.

Несмотря на то что больше всего на этом свете не любил он магазинов и очередей. И всегда сторонился их, когда бывала у него малейшая возможность. С Марией живя, он лучше квартиру убирал и суп варил и другие работы выполнял безропотно, лишь бы только по магазинам она ходила, а не он. Потому что боялся

Сараев, честно говоря, магазинов и очередей боялся. Люди в них, в очередях, всегда находились у предела своего терпения и злости. И лица их внушали Сараеву страх, и он думал, что люди, имеющие такие лица, способны, наверно, рвать и метать и громить все, что под руку им попадется. Причем не различал в очередях магазинных Сараев лиц мужских и женских, так как женские лица там зачастую бывали еще уродливее и страшнее, чем муж-ские.

И делать, значит, регулярные закупки и посещать за этим магазины было для Сараева наказанием Господним и испытанием его нервов и характера на прочность. Но он заставлял себя туда ходить и подавлял свой страх и неприязнь к очередям и лицам в них, и становился в хвосты этих длинных очередей, и спрашивал, кто последний, и выстаивал их молча, не вступая в общие разговоры и стараясь не поднимать глаз от пола, чтоб не видеть окружающих его лиц.

И Сараев покупал всякие продукты – то вермишели покупал, то рису, а то консервов каких-нибудь рыбных или мясных. Для того, значит, чтоб если придут они, то можно было бы их не пускать и из дому не выходить бесконечно долго. Ну, если они дежурства, допустим, установят с тем, чтоб принудить его выйти из своего надежного укрытия и взять голыми руками тепленьким. Он и ванну всегда водой держал наполненную. Тоже на этот случай – вдруг поступление воды в квартиру прекратится по техническим причинам или они ему воду перекроют вентилем и организуют осаду. От них, от этих людей так называемых, всего можно было ожидать, какой угодно то есть гадости и подлости. Так что внутри, в стенах квартиры, они его никак не могли достать. А на улице где-нибудь, конечно, могли.

Но Сараев поздно, потемну, не ходил, а предпочитал выбирать для хождения по городу сумеречное время – рассвет или предвечерние пасмурные часы. Когда общая видимость ухудшается и больше видит тот человек, который напряженно смотрит и вглядывается в сумерки, и плюс к тому самого его эти же самые сумерки скрывают от нежелательных глаз. Да и вообще Сараев никуда фактически не ходил. Только на работу, куда не ходить ему было никак нельзя с материальной точки зрения, и к Марии раз или два в месяц, по воскресеньям. Деньги в основном ей отнести, тридцать три процента своей зарплаты. Она ему говорила:

– Зачем так много?

А он говорил:

– Как закон предписывает на двоих детей.

А Мария говорила, что на Женю его отец платит. А Сараев говорил:

– Знаю я, сколько он платит. На два кило колбасы.

И Мария деньги у Сараева брала, потому что вынуждена была брать, чтобы хватало ей на жизнь, сводить концы с концами, и дети чтоб были сыты и одеты. Она и сама на двух работах работала, зарабатывая максимально, сколько было в ее силах. И у Марии

Сараев не засиживался с того памятного раза, как не удалось ему с ней поговорить, а приходил, отдавал деньги и уходил почти тут же, без промедления. Ну, или с детьми мог еще посидеть немного, пообщаться натянуто. Как в школе, спросить, и как себя ведете. А они ему скажут:

– Нормально у нас в школе и ведем мы себя, – скажут, – нормально.

– А в спорте успехи, – Сараев спросит, – есть?

А они ему скажут:

– Есть.

И все на этом. И уходил он от них к себе и шел каждый раз новой дорогой, как-нибудь в обход, и к дому подходил то с правой стороны, то с левой, то со стороны дворов прилегающих, то с тыла.

И все равно, хотя не ходил Сараев по улицам в ночное небезопасное время суток и вечерами сидел в запертой на оба замка квартире, чувствовал он на улице свою уязвимость и незащищенность от внешней агрессивной среды. Особенно в подъезде и в лифте, куда имели они возможность войти и сделать с ним в закупоренной коробке что им вздумается. И на открытой местности он мог от них уйти и убежать, заметив, допустим, их во дворе своего дома с определенного расстояния, или позвать на помощь мог в крайнем безвыходном случае, а вот в подъезде было, конечно, опаснее всего. Подъезд – это была ловушка и западня. И

Сараев в подъезд входил с оглядкой, будучи всегда начеку, и лифтом пользовался он, только если был сам, один, или если в попутчики попадалось ему знакомое лицо. Соседка там или сосед. А с незнакомыми, чужими людьми он в лифт не входил, пускай даже они выглядели прилично и производили благоприятное впечатление, внушая доверие. И поднимался Сараев в лифте не на свой пятый этаж, а выше – на шестой и оттуда тихо по боковой лестнице спускался и выглядывал, к стене приникнув, с лестничной клетки на площадку. А убедившись и удостоверившись, что там, у его квартиры, нет никакой живой души, он выходил из укрытия и быстро отпирал оба замка, проникал в квартиру и запирал дверь изнутри.

Он и ключи носил без связки и в разных карманах, чтобы можно было одновременно их доставать и отпирать замки обеими руками параллельно.

А на книжном рынке у драмтеатра купил себе Сараев самоучитель по восточным видам единоборств и изучал его дома вечерами и в выходные дни и отрабатывал до автоматизма все описанные в нем коронные удары ногами и руками. Но невзирая на это, все чаще подумывал Сараев о том, чтобы достать себе где-нибудь личное боевое оружие, хоть бы газовый пистолет на самый худой конец. И, конечно, бронежилет ему бы не повредил. Пусть легкий.

И этот внутренний страх Сараева не был чем-то надуманным и пустым, а имел под собой прочную основу из жизненного опыта, так как это ж повезло ему, что тогда, когда жить с Милой стало нельзя и невозможно из-за ее постоянных друзей сомнительного свойства и оргий с их участием, Мария ему повстречалась в жизни и он с Юлей к ней перебраться смог на жительство и с Милой развестись, оставив ей эту квартиру для пьянок и других коллективных бесчинств. А сейчас Сараеву некуда было идти и не к кому, потому что с Марией у него все закончилось тем же разводом, по другим, правда, причинам и мотивам, а иного подходящего места, где мог бы Сараев жить как человек, у него не было. Кроме этой квартиры, в которой они с Милой жили с начала их брака и до конца. И Юля у них тут родилась и в течение трех лет росла.

Но Юля эту злосчастную квартиру и свою жизнь в ней и Милу, мать свою настоящую, сейчас, конечно, уже не помнила, к счастью. Хотя и бывало с ней, что становилась она вдруг неспокойной и испуганной и говорила Марии:

– Мама, я боюсь.

А Мария спрашивала у нее:

– Чего ты боишься?

А она говорила:

– Не знаю.

И Сараев думал, что, наверно, осталась-таки у Юли где-то в извилинах мозга зыбкая память о раннем периоде ее детства и засело в этой памяти что-нибудь, ее испугавшее. Может быть, день их ухода к Марии или, вернее сказать, ночь. И запомнились ей, возможно, много чужих людей и их страшно громкий над ее головой смех и горький горячий вкус во рту. А Сараев тогда отнимал у них

Юлю, которая все вставала и падала на бок и ползала по кругу среди ног, загребая одной, левой, рукой. А они не отдавали ее

Сараеву и поили с ложки еще и еще, а его, Сараева, весело били и пинали, чтобы не препятствовал он им и не мешал шутить и развлекаться.

Да, скорее всего запомнила она это несознательно и смутно и не поняв ничего из-за малолетства. Но испугали ее в тот раз, видно, по-настоящему и впервые в жизни – и она это запомнила. И Сараев тоже все это помнил как сейчас. И он отнял-таки у них Юлю, воспользовавшись каким-то их замешательством, и унес ее, пьяную и икающую во сне, домой к Марии. И Мария прикладывала ему свинцовые примочки к разбитому лицу и говорила, что никуда она их больше не отпустит от себя ни на шаг.

И они остались с той ночи жить у Марии и жили пять лет, создав семью, а по прошествии этих пяти счастливых лет снова, значит, жизнь Сараева сломалась, во второй раз.

И вот он вернулся в свою старую квартиру, оставленную Милой, и живет в ней один за железной дверью и от Милы, первой своей бывшей жены, никаких известий не имеет. И он благодарит за это

Господа Бога, потому что, если объявится она, Мила, в сопровождении друзей своих и товарищей на горизонте, никто ему позавидовать не сможет, несмотря на железную дверь.

Правда, Сараев, он добыл себе в результате все, о чем думал и мечтал ночами, когда страх приходил к нему вместо сна. И бронежилет добыл хороший, хотя и поношенный предыдущим хозяином, и пистолет безотказной системы Макарова добыл, и для защиты головы каску, которую не считал для себя обязательным иметь в своем арсенале. И раздобыл все эти перечисленные вещи Сараев прямо на улице города, посреди бела дня.

Он с омоновца их снял по пути домой. И не планировал в тот субботний день никакой такой акции и не рассчитывал, а снял.

Увидел, значит, его, омоновца то есть, что стоит он один беззащитный и по всей форме обмундированный с головы до пят и товарищами своими, тоже омоновцами, оставленный. Потому что они, товарищи омоновца, с кем город он патрулировал, поддерживая неприкосновенность личности граждан вблизи криминогенных зон, в гастроном зашли. Обстановку проверить и колбасы, может, купить, если удастся по ходу дела. И Сараев заметил этого одинокого омоновца издалека и подумал, что надо его брать живым, пока никого вокруг нету, так как узнал недавно Сараев, сколько стоит на черном рынке оружие, и понял, что купить его за свои деньги он не сможет себе никогда, а в госторговле оружием все еще не торговали. И он подошел к омоновцу с тыльной стороны и не долго раздумывая и не рассуждая блестяще провел прием каратэ-до. То есть он уложил омоновца на голый асфальт ударом правой ноги в прыжке с разворотом. Точно как в книжке описывалось и рекомендовалось и было подробно нарисовано. А именно выпрыгнул

Сараев, взвившись вверх, и, развернувшись в воздухе пружиной, достал его, омоновца, правой ногой по голове. И омоновец, не ожидая такого коварного нападения от мирного прохожего, не защитился как подобает, а упал без сознания и чувств на месте.

А Сараев снял с него бронежилет и пистолет Макарова из кобуры вынул и каску тоже прихватил по инерции мышления для полного комплекта, после чего и покинул место своего преступления, радуясь, что удачно все получилось и сошло ему с рук. И жилет вот теперь с пистолетом у него есть, и омоновец вроде в живых остался, потому что он дышал, когда с него жилет Сараев стаскивал. А свидетеля того единственного, который видел конец совершения нападения, можно было не учитывать и в расчет не принимать. Хоть он и подбежал к Сараеву и спросил:

– Вы что это делаете тут?

Но Сараев ему ответил:

– Омоновца раздеваю.

А свидетель:

– Ну ты, – говорит, – циркач твою мать, – и пошел дальше своей дорогой.

И, покидая место происшествия и заметая следы в клубке переулков и улиц центральной части города, Сараев думал, что не зря и не впустую купил он когда-то у драмтеатра книгу-самоучитель по восточным видам рукопашных единоборств, потому что теперь чтение и изучение этой полезной книги принесло ему свои конкретные плоды – плоды, как говорится, просвещения. И Сараев жилет сразу на себя надел, еще там, у поверженного тела омоновца, чтоб в руках не тащить, а пистолет он, конечно, в карман брюк запрятал, в правый. И он, пистолет, постукивал его по бедру при ходьбе то дулом, то рукояткой. И когда ногу Сараев вперед выдвигал, шагая, рукояткой его пистолет ударял мягко и приятно, а когда нога сзади оставалась, готовясь новый шаг вперед сделать, – дулом.

А дома, уединившись в четырех стенах, Сараев осмотрел и обследовал все свои ценные приобретения и остался собой и ими доволен, потому что в пистолете оказалось, как и следовало того ожидать, семь патронов, то есть полная, неначатая обойма, а жилет тоже ему понравился и пришелся при ближайшем рассмотрении впору и по всем статьям: во-первых, легкостью своей, относительной, конечно, и тем, что не толстый он был, а тонкий, как приблизительно пиджак с подкладкой. Ну и общей добротностью своей и качеством изготовления понравился жилет Сараеву. А насчет каски Сараев так для себя решил – что надевать, конечно, он ее по мелочам не будет, чтоб лишнего, избыточного внимания на себя не обращать, а будет пользоваться ее услугами только лишь при последней крайности, допустим, при непосредственном соприкосновении с противником. И если б у него мотоцикл, например, был или мотороллер, то можно было бы в этой каске на мотоцикле за грибами ездить или на рыбалку, а так, без мотоцикла, применения ей повседневного Сараев не мог придумать и изобрести. И он стал даже сомнения выражать в том смысле, что ее, может, и не стоило с омоновца снимать, а надо было ему эту каску оставить. Тем более что она сбоку треснула от удара, нанесенного Сараевым по омоновцу.

И теперь, конечно, Сараев, выходя за пределы квартиры и идя то ли на работу, то ли к Марии – с деньгами, обязательно надевал на себя жилет – под свитер. А в карман правый клал “макарова”. То есть он выходил из дому экипированным по высшему, можно сказать, разряду. И, увидев его впервые в таком вооруженном виде, Мария сказала:

– Ты поправился.

А Сараев сказал:

– Ага.

И Мария еще спросила у него про Милу – не объявлялась ли она или ее сотоварищи. А Сараев в ответ промолчал как рыба, будто бы и не слышал вопроса, ну и Мария не стала ничего больше говорить или спрашивать, так как молчанием своим дал ей Сараев красноречиво понять, что его нынешняя самостоятельная жизнь – это его личное дело и ее никаким боком не касается и не задевает. И Сараев отдал Марии принесенные деньги, а она сказала ему:

– Спасибо.

И он ушел от Марии, как уходил не в первый уже раз, поспешно и не вспоминал о ней и о ее существовании до следующего своего визита. Почему-то он перестал вспоминать о Марии и жалеть об их утраченной совместной жизни тоже перестал. Не трогало и не волновало его больше общее их прошлое. Он, Сараев, и о Юле теперь вспоминал редко и отвлеченно, без признаков отцовских чувств, а в связи только со своими материальными обязанностями, от которых он не отказывался и не открещивался и делать этого не собирался никогда. Он, наоборот, платил тридцать три процента зарплаты вместо общепринятых двадцати пяти. А с другой стороны, конечно, Мария не обязана была его дочку воспитывать и содержать, а согласилась по своему собственному желанию, и не согласилась даже, а сама сказала, что пусть Юля у нее остается.

У Сараева и в мыслях ничего подобного не было – чтоб оставить свою Юлю Марии, и сначала он на Юлю обиду имел в отцовской душе за то, что избрала она не его, а Марию. А потом свыкся он,

Сараев, с таким ходом и порядком вещей и примирился. И то, что

Юля находилась на постоянном жительстве у Марии, стало его полностью устраивать и удовлетворять, потому как там она в безопасности была и на всем готовом, а у него забот и без Юли хватало выше крыши, и голова была ими перегружена и переполнена, и мысли все направлены были в сторону его теперешней, не связанной с Марией и с Юлей и вообще ни с кем не связанной жизни.

Зато связана была сегодняшняя жизнь Сараева с напряженным ожиданием появления Милы и армии ее друзей без определенных занятий и места жительства и с реальной угрозой их нападения на него и на его квартиру. Но после того, как обзавелся Сараев личным оружием и защитным жилетом плюс дверь, стал он чувствовать себя, можно сказать, неуязвимым и защищенным со всех возможных сторон. Потому что на улице, за пределами своей неприступной квартиры, Сараев всегда в бронежилете ходит и с пистолетом в правом кармане брюк. И выхватить из кармана пистолет ничего ему не составляет. А внутри, в стенах и за дверью, тем более никто и ничто не может ему угрожать. То есть всегда и везде он, Сараев, выгодное и господствующее положение занимает и имеет все необходимое для эффективной самообороны и для удержания под контролем своих заранее подготовленных позиций.

Было у него, правда, до последнего буквально времени одно узкое место, как говорят, одна ахиллесова пята, но он его (или, точнее сказать, ее) устранил.

А как получилось все это, ну, то, что обнаружил Сараев у себя эту пяту? Он же о ее наличии не знал и не догадывался. Считал, все у него на высоком уровне организовано: и дверь, и вооружение, и индивидуальные средства защиты. А вышло, что совсем не так это на практике, причем далеко не так. По воле случая все выяснилось, неожиданно.

Захотел, значит, утром, около семи часов, Сараев квартиру свою покинуть с целью на работу идти. Замки отпер, на дверь надавил, а она не поддается его усилию. Мешает ей что-то перемещаться в пространстве, упираясь в нее извне. И Сараев тогда нажал на дверь сильнее и настойчивее, всем весом своего корпуса, и протиснулся из квартиры наружу, на площадку. А там, значит, под дверью его, сосед лежит в собственном соку, отдыхает. То есть он пришел вчера еще, по всему видно, а жена его не пустила из воспитательных соображений. Или, может, он не смог звонком воспользоваться по назначению и потому лег спать на полу – между лифтом и дверью сараевской квартиры. В общем, заночевал он у

Сараева под дверью, головой в нее непосредственно упершись. И

Сараев, открывая утром свою несгораемую дверь, невольно представил себе в воображении картину, что вот он выходит, а его тут, за дверью, подстерегают они. И он ничего не сможет успеть, и они его схватят и скрутят, используя преимущество внезапности нападения, и впихнут, допустим, в квартиру и следом за ним в им же открытую дверь войдут без препятствия и помех и расправятся с ним в его квартире.

И, представив себе все это как на ладони, понял Сараев, что в двери необходимо было предусмотреть так называемый глазок, а он его опрометчиво не предусмотрел. Потому что в магазинных дверях глазков не было и в помине, а сам он до установки глазка не додумался, что вполне понятно и разумеется.