Текст книги "Зебра"

Автор книги: Александр Жарден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Камилле пришлось вытерпеть пение псалмов и еще одну мессу, прежде чем она смогла добраться до своей кельи. Ее лихорадило, и она не пошла в трапезную к обеду. Уединившись в келье, попробовала углубиться в чтение Библии, чтобы убить время, отделявшее ее от желанной встречи, но глаза бегали по строчкам, а смысл их до сознания не доходил. В какой-то момент она подумала, как все удивительно: «Мне сорок один год, у меня двое детей, работа, и во мне горит огонь сильней, чем в девчонке, впервые познавшей, что такое любовь»; и, думая об этом, она еще более пылко любила Зебру.

Когда церковный колокол пробил двенадцать раз, Камилла открыла ставни и посмотрела в сад, точно героиня Стендаля. Сердце запрыгало в груди, когда она различила в темноте призрачный силуэт, двигавшийся между деревьями. Через несколько минут у ее окна показалась лестница. Камилла не могла уже совладать со своим порывом; но лестница упала на землю, а тень человека растаяла в ночи. Она ждала еще добрых два часа, не вернется ли ее пылкий любовник. Не раз шум ветвей заставлял ее вздрогнуть – напрасно. Сморенная усталостью, Камилла в конце концов уснула, облокотившись на подоконник.

Ранним утром под дверь подсунули записку:

Любимая, – писал Гаспар, – у меня нет уже сил приладить лестницу. Приходите в полночь ко мне в келью. Мое окно – третье слева на втором этаже мужского крыла. Лестница хранится в будке брата-огородника.

Поздним вечером, в половине двенадцатого, Камилла вышла из кельи на цыпочках. Ее пробирала дрожь при мысли, что она встретит страдающего бессонницей плешивого монаха, слоняющегося по темным коридорам.

Когда она подошла к изгороди, за которой тянулись грядки, отыскать будку не составило труда, но лестницы там не было! Камилла искала ее целых десять минут и наконец нашла: она была прислонена к ремонтируемой часовенке у самого входа в монастырский сад.

Взяв лестницу, Камилла направилась к мужскому крылу монастыря, залитому холодным, безжизненным светом ущербной луны. Волнение ее достигло предела: а что, если ей встретится какой-нибудь монах, как объяснить ему, зачем она здесь, да еще с лестницей! И что вообще можно объяснить суровому духовнику в монашеской рясе!

«Нам с мужем нравится заниматься любовью в монастырях. Такая уж у нас причуда, понимаете?..»

Дрожа от страха, Камилла заметила слабо освещенное окно. «Он ждет меня», – сказала она себе и еще больше разволновалась. Приставила лестницу к стене и начала взбираться с перекладины на перекладину, сдерживая дыхание, а в сознании ее метались мысли о прошлом; она уже готова была ухватиться за створку, как вдруг открылось соседнее окно. В темноте прозвучал голос:

– Что вы делаете, несчастная?

Камилла похолодела от ужаса, чуть было не потеряла равновесие и не упала с лестницы, но удержалась, повернула голову и в полутьме различила Зебру.

Тут она поняла, что ошиблась окном. В спешке забыла отсчитать третье слева, а сразу сосредоточилась на том окне, из которого сочился свет ночника.

Чтобы исправить ошибку, Камилла уцепилась за железный крюк, на котором крепился ставень окна Гаспара в открытом положении, и, рискуя каждый миг полететь вниз, рванула лестницу на себя и передвинула влево. Зебра протянул ей руку. И она сумела забраться в окно, но лестница от толчка упала на грядки.

Ни жива ни мертва от страха, Камилла бросилась к Зебре и застыла в его объятиях. Он обнял ее, задыхаясь от волнения. И она обрела сладострастие души, о котором говорится в романах XIX века. Прилив счастья на какое-то время вернул Гаспару его былую энергию. В экстазе они оба забыли о пятнадцати годах супружеских терзаний, о размолвке, поставившей их на грань развода, и о злой болезни, грозившей разлучить их навсегда. Ими целиком завладела любовная страсть. В ее огне Гаспар сумел скрыть свою физическую немощь, но, по правде говоря, восторги Камиллы не достигали такой же высоты. Сил у нее почти не осталось. Хорошо еще, что одурманенная счастьем Камилла ничего не замечала, и Гаспару ничего не стоило отнести предательство Ораса на счет утонченных высоких чувств жены.

– Не так, как перед свадьбой, мадам, – пробормотал он весьма кстати, воспользовавшись старомодной романтической атмосферой, окутывавшей их любовные забавы.

Зебра вел себя будто некий персонаж, созданный воображением писателя, и Камилла с упоением подыгрывала ему. Наши голубок и горлица витали в высших сферах, время от времени подавая реплики, почерпнутые из прочитанных когда-то книг. Их любовь на несколько часов приобрела бесплотное совершенство, какое можно встретить лишь в некоторых романах да в пьесах Шекспира. В эту ночь они ухватили для себя кусочек вещества, из которого соткана вечность.

Вернувшись в Санси, Камилла долго сохраняла изумленное восхищение этой романтической эпопеей, когда впервые в жизни их мечты слились.

В последующие дни у Зебры разыгрались подозрения относительно Щелкунчиков. Все более распаляясь, он утверждал, что эта злокозненная пара готова поджаривать его на медленном огне, замучить насмерть, дабы после его смерти завладеть принадлежащим ему домом. Они зарятся на его усадьбу не потому, что каменная кладка стен больно уж хороша, а исключительно из алчности – он и сам никогда не сомневался в том, что в доме Мироболанов зарыт клад.

Это мнение основывалось на издавна ходившей по деревне легенде, будто первый владелец дома Максимильен д'Ортолан зарыл в подполе все свое состояние в золотых луидорах, когда пришла Революция. Зебра, подписывая акт купли-продажи на дом в начале семидесятых годов, питал тайную надежду вернуть во сто крат больше денег, чем потратил на него, в тот счастливый день, когда одним ударом заступа он позолотит свой герб; однако, к великому удивлению Камиллы, муж ее не спешил разведать недра подвалов. Грядущее богатство поддерживало его дух. Предполагаемые размеры сокровища определялись в зависимости от суммы долга Зебры ненасытным кредиторам.

С годами дефицит семейного бюджета возрастал, а с ним росла и ценность сокровища. Надо сказать, что на погашение самых неотложных долгов уходили почти все доходы Зебры. Едва он успевал договориться с одним кредитором, как разевал хищную пасть другой. В расточительстве Зебра не имел себе равных, он тратил деньги с такой же рекордной быстротой, с какой герой американского вестерна выхватывает кольт из кобуры.

Вот так и получилось, что призрачное сокровище Мироболанов все еще покоилось в земле, прикрытое завесой тайны. Но теперь, когда Зебре с каждым днем становилось все хуже и хуже, когда дышать становилось все тяжелей, он стал мечтать о лучезарном будущем, не для себя, разумеется, а для Камиллы, которой очень скоро придется самой оплачивать счета, выплачивать налоговые и прочие задолженности и одной поднимать детей, – теперь единственным кардинальным решением финансовой проблемы представлялось сокровище Мироболанов. Скромного заработка Камиллы явно не хватит.

И Зебра начал производить раскопки со всем пылом, на какой еще был способен. Его контора работала без него. Два брата и собрата по профессии, порывистый словоохотливый Мельшиор и Арно, прозванный Лаской за расторопность и маленький рост, обслуживали клиентов Зебры. Теперь Гаспар отозвал из конторы своего клерка, Грегуара де Салиньи, дабы привлечь его к тяжелой работе, которая тому и не снилась. Опираясь на свою трость, Зебра требовал, чтобы Грегуар проворней орудовал лопатой, а когда молодой человек выдыхался, грозил прописать ему двойную клизму.

И несчастный выбивался из сил, чтобы поберечь свою прямую кишку. Ей-богу, стоило посмотреть, как этот отпрыск знатного рода, хрупкий и изнеженный, махал киркой, натянув на руки перчатки из кроличьей кожи. Приученный к тонкому белью, а не к отбойному молотку, он тем не менее довольно сносно справлялся с работой. Раскопки продвигались из одного помещения в другое. В гостиной с изменяющейся высотой потолка развороченный пол открывал взору зияющую дыру, приводившую в восторг Наташу, большую любительницу всяческих перемен; но Камилла, измученная бессонными ночами у постели мужа, все более злыми глазами смотрела на разрушение своего жилища.

Кладом и не пахло, но в пятницу вечером кирка Грегуаpa вдруг ударила в металлический предмет. Зебра извлек на свет Божий железный ларец, и надежды его на материальное благополучие семьи неизмеримо возросли. Собрали весь семейный клан, за исключением все еще пребывавшего в Лондоне Тюльпана, дабы вскрыть ларец в торжественной обстановке. Грегуар сбегал за Альфонсом и Мари-Луизой, и все стали в кружок.

Наташа озадаченно жевала chewing-gum.[12]12
  Жевательную резинку (англ.).


[Закрыть] Девочка привыкла к ежедневным бредням отца и никогда не верила его пророчествам; а тут пришлось признать, что в недрах подпола действительно хранился довольно увесистый и потому многообещающий сундучок.

– Видишь, милое мое дитя, если крепко верить в клад, его в конце концов найдешь, – едва слышно сказал Зебра с высоты своего трона, то бишь кресла.

Нотариус, изнемогая от трудов праведных, хотя его участие в раскопках было по преимуществу словесным, взгромоздился для вящей торжественности на высокое полумягкое кресло, напоминавшее трон царя Соломона. Когда Грегуар начал вскрывать ларец, все притихли. Как только была сбита последняя заклепка, Наташа подошла к ларцу и, зажмурив глаза, открыла крышку. У всех перехватило дыхание, ибо количество золотых луидоров было минимальным, чтобы можно было говорить о них во множественном числе, как говорили те, кто потом рассказывал об этом событии, чтобы внести изюминку в повествование. Всего две золотые монеты давно минувших времен оспаривали друг у друга честь представлять сокровище на ржавом дне ларца.

Можно представить себе всеобщее разочарование, несколько смягченное восторгом Наташи, у которой слово «золото» вызывало представление о пещере Али-Бабы и испанских галионах, поднимаемых со дна океана. Никто не счел возможным лишать ребенка радости, а чтобы достойно отметить извлечение из недр подвала сокровища Мироболанов, Зебра предложил тут же организовать карательную экспедицию с целью раз и навсегда лишить Щелкунчика его мужского достоинства. Эта навязчивая идея снова мучила его, с тех пор как зловредные Щелкунчики начали шастать по деревне, возвещая его скорую кончину; по крайней мере так ему казалось.

Альфонс, воодушевленный этой идеей, послал за огромными кусачками, изначально предназначавшимися для перекусывания стальных прутьев, на тот случай, если причиндалы Щелкунчика не поддадутся усекновению с помощью ножа. Грегуар хлопал в ладоши, благо жертвой намечался не он; но женщины умерили их пыл. Благодаря спокойному, но решительному нажиму Камиллы, которую втихомолку поддерживала Мари-Луиза, операцию отложили на неопределенный срок. Пришлось Зебре утешиться бутылкой доброго бургундского в честь знаменательного события; а для проформы головку бутылки откусили теми самыми кусачками, с помощью которых хотели наказать Щелкунчика.

Тайну сокровищ Мироболанов знал один Альфонс. Он чокнулся со всеми, не проболтавшись о том, что это он сунул ларец под каменную плиту в вырытой Грегуаром яме. Альфонс поклялся себе, что его старый друг не уйдет на тот свет, не докопавшись до легендарных золотых луидоров Максимильена д'Ортолана. Если бы повороты судьбы сделали его обладателем более солидного запаса золотых монет, он, вне всякого сомнения, положил бы их все в ларец; но Альфонс не страдал манией накопительства и смог посодействовать осуществлению мечты Зебры лишь двумя луидорами.

С этого дня болезнь, пожиравшая кровь Зебры, вступила в свои права: дыхание больного стало смрадным, распухшие и изъязвленные конечности казались скорчившимися старыми побегами виноградной лозы. И хворый нотариус взялся за перо. Пришла пора составить послание, своего рода духовное завещание, которое будет вручено детям после его смерти:

Дорогие дети!

Я умираю оттого, что не мог обманывать вашу мать. Поверьте, принцип единобрачия вредит супружеской жизни. Если бы у меня хватило ума вести более рассеянный образ жизни, я, вне всякого сомнения, нес бы супружеский крест более ловко и без особых переживаний. Верность в любви – это извращение, за которое я теперь и расплачиваюсь.

Не следуйте по моим стопам, наставляйте рога вашей половине; это самый верный способ сохранить семью. Не требуйте от жены или мужа, чтобы они были такими же идеальными, как герои некоторых романов. Наставление Лафонтена – глупость, судите сами:

 
Счастливчики в любви, коль вас влечет куда-то,
Ищите ближних берегов.
Друг в друге вы найдете мир богатый,
Прекрасен он и вечно нов.
Когда вы рядом – вы одни на всей земле.
 

Иллюзия и обман чистой воды! Это удел полубогов, поверьте мне, я испытал это на себе. Поступайте наоборот: влечет куда-то – отплывайте! Живите широко! Плотские отклонения от долга укрепляют брачный союз, Избавляют его от удушья.

Так не забывайте, дорогие мои, я умираю оттого, что не сумел обманывать вашу мать.

Любящий вас папа

Выполнив таким образом свой долг, Зебра положил послание в конверт, запечатал его и послал за Альфонсом. Ему необходимо было потолковать с другом о плане, призванном сгладить неудобства, вызываемые смертью, даже своей собственной.

Альфонс долго пребывал в изумлении перед широтой замысла Зебры. Ему никогда и в голову не приходило, что найдется безумец, который бросил бы вызов вечной тьме; правда, Гаспара простым смертным не назовешь.

Нотариус, вместо того чтобы готовиться к переходу в лучший мир, решил обеспечить себе продолжение жизни в сердце Камиллы. Он прекратит свое физическое существование, но это вовсе не означает, что он отказывается от своей роли любовника; иначе говоря, разве он не останется живым, пока Камилла будет любить его? Другого загробного существования он не искал, но, чтобы обеспечить его себе, не хотел пускать дело на самотек.

Сознавая слабость своего положения, при котором он будет гнить в земле под надгробной плитой, Зебра наметил план посмертных действий с целью продолжать обольщение своей жены. Особенно он опасался коварного соперничества остающихся в живых мужчин и, чтобы помешать им, твердо вознамерился непрестанно пробуждать у Камиллы мысли о себе.

– Ты должен будешь вместо меня ухаживать за моей женой, понимаешь? – убежденно прошептал он на ухо Альфонсу.

Гаспар уже воображал себя в шкуре deus ex machina,[13]13
  Латинское выражение, буквально означающее «Бог из машины»; имеется в виду прием, использовавшийся в античной трагедии для разрешения запутанной интриги: Бог спускался на сцену с помощью механического приспособления.


[Закрыть] дергающего нити и управляющего событиями с того света. Конечно, смерть внушала ему естественный ужас, но она, с другой стороны, придавала трагический характер его союзу с Камиллой, а уж об этом он заботился, как драматург, пекущийся о постановке своего произведения на сцене. Однако для осуществления плана нужен был здесь, в этом мире, сообщник, который помогал бы ему осуществить его замысел. Зебра опасался, как бы без такой поддержки любовь Камиллы не выродилась в тихую память, против чего он восставал всю свою жизнь. Смерть и тревожила-то его по-настоящему лишь потому, что он терял власть над единственной в его жизни женщиной; если бы удалось сохранить хоть частичку этой власти, пусть через своего сообщника, тогда он отошел бы в небытие со спокойной душой.

– Альфонс, даруй мне покой, представляй меня на грешной земле… – бормотал он едва слышным голосом из подушек, которыми был обложен в постели.

Альфонсу и раньше случалось дублировать Зебру в ту пору, когда тот прятался за анонимными письмами: он переписывал письма друга своим выработанным в школе почерком, чтобы Камилла не узнала руку мужа. Он же время от времени отправлял письма с центрального почтамта Лаваля, в частности когда нотариус уехал в Тулузу покутить с коллегами. Опять-таки он описал наряд Камиллы в письме Незнакомца, стараясь сбить ее со следа; но то, чего Гаспар требовал от него теперь, – это было совсем другое дело. Он колебался, так как был привязан к Камилле. И не мог решиться сделать еще более горьким ее грядущий траур.

– Ну не оставишь же ты меня в такой час! – шептал Зебра, вперив в друга тусклый взгляд.

Альфонс, испугавшись, дал свое согласие и поклялся выполнить все, чего требовал Гаспар, который замыслил подложить жене мину замедленного действия. Стало быть, дружба его с Альфонсом достигла высшей точки, когда один из них продолжает жить и за себя, и за покойного друга. Отныне Альфонс станет душеприказчиком своего собрата по мечте, будет выполнять его последнюю волю. Тяжкий долг он взял на себя с открытой душой, но без особой охоты. Он невольно проник в укромные уголки души своего друга, в котором видел призрак самых умопомрачительных любовников нашего века.

Зебра передал ему перечень инструкций, а также документы, согласно которым другу доверялась эта миссия; ему же вручил и письмо к детям:

– Ты передашь его Тюльпану и Наташе, когда пробьет мой час.

Последние две недели жизни Зебры стали для Камиллы вторым медовым месяцем. Гаспар наконец отказался от попыток прикасаться к ней и позволил себе быть безукоризненно нежным. Ни на минуту не оставлял он ее без внимания, ибо знал, что не надо рассеиваться, если не хочешь отдать Богу душу невзначай.

Камилле пришлось-таки повоевать и с дипломированными сиделками, и с врачами, которые во что бы то ни стало хотели, чтобы Зебру поместили в их умиральню; и она победила.

Зебра окончательно обосновался в доме Мироболанов. У него болело везде, но он от души смеялся, как будто близость смерти несла ему облечение.

Однажды после полудня, когда Зебра обучал Наташу восхищаться, слушая джаз с пластинок, звучавших со старого проигрывателя, в гостиную вошла Камилла. Зебра без всякого перехода тут же заключил ее в свои скелетоподобные объятия и стал с ней вальсировать на старинный манер. Наташа так никогда и не поняла, почему ее пробрала дрожь, когда родители зарыдали, обнявшись: девочка никогда не видела подобных интимных сцен между кем бы то ни было.

Гаспар, когда позволяли силы, выходил подышать сельским воздухом и насладиться осенней пышностью красок, которые он прямо-таки пожирал глазами. Как-то в сумерки он сидел с Камиллой на скалистом берегу реки, огибавшей их сад. И вдруг схватил руку Камиллы, сжал ее и долго держал в своих руках, полузакрыв глаза.

– Дай мне немножко жизни, – едва слышно попросил он, опасаясь, как бы жизнь не покинула его в ту же минуту.

Вновь обретенная нежность не мешала Зебре играть в старую игру. Например, недавно он изобрел состав лекарственных трав, который, по его утверждению, мог излечивать от холодности жен, не отвечающих на ласки мужа. В состав этот входили отвары полевых цветов. Наташа помогала отцу собирать цветы, а еще помогала воплотить в дереве последний плод неуемного воображения нотариуса; это было механическое приспособление для аплодисментов, и состояло оно из двух деревянных рук на шарнирах. С его помощью можно было аплодировать хорошему комику в театре сколько душе угодно и не бить при этом собственные ладони. Камилла сшила пару плюшевых перчаток на эти деревянные руки на случай гала-концертов. По словам Зебры, устройство годилось и для священников: руки в фиолетовых перчатках складывались как для молитвы…

Тюльпан, лондонский изгнанник, прислал отцу второе письмо, в котором опять-таки сообщал, что отцовская кровь в его жилах не остыла.

Так, например, он ставил Зебру в известность, что наступит день, когда его сын станет первым главой современного Всеевропейского государства, ни больше, ни меньше. Делая такое заявление, Тюльпан исходил из того, что для отца не существует невозможного. И рассуждал примерно так: профессии, на которые лицей ориентировал своих выпускников, ограничивают будущее поле деятельности слишком узкими рамками. При одной мысли о должности старшего бухгалтера у него возникала головная боль. Он желал «сыграть Императора», а так как трон Западноевропейской державы свободен, почему бы ему, Тюльпану, не примерить на свою голову корону Карла Великого. В конце письма он написал: «Папа, я этого добьюсь, потому что чувствую себя твоим сыном».

Это послание произвело на Зебру сильное впечатление; не то чтобы его обрадовала перспектива увидеть, как Тюльпан будет вершить судьбы Европейского континента. Над этим он только посмеивался, тем более что сам он одной ногой был уже на том свете. Зато он испытал неизъяснимое блаженство оттого, что его мальчуган осмелился выйти за пределы разумного. Тюльпан будет не из тех, кто отказывается от своего. В пятнадцать лет у него хватает мудрости принимать свои мечты всерьез и смеяться над тем, что вялые людишки именуют «реальностью». Жизнь его будет соткана из неуемных желаний.

– Вот это сын так сын! – орал Зебра всякому, кто желал его слушать.

Этим воплем Гаспар выражал свое счастье по поводу того, что сын унаследовал его дух. Сам он всю свою жизнь пытался любой ценой сбросить с плеч ярмо раба окружающих вещей. Подтверждением тому служили отказ от вырождения супружеской любви и то, что он не сник пред лицом неизлечимого недуга. Зебра гордился тем, что передал сыну главную черту своего характера. В общем, главное не в том, что Тюльпан как биологическая особь носит в себе его гены. После смерти отца он останется его братом по духу, чуть ли не верным учеником и последователем.

Гаспар позвал Камиллу, Альфонса, Мари-Луизу и тщедушного Грегуара, чтобы все они послушали, что пишет его сын, хотя тот просил сохранить то, о чем он сообщает, в тайне. Зебра не мог удержать в берегах разлившуюся в его душе радость.

Судьба постаралась обставить как подобает его уход из жизни. Предсмертные минуты некоторых людей отмечены печатью волшебства. Таинственным образом вступили в игру главные элементы жизненной загадки, и история его супружеской жизни получила достойное завершение. Зебра заработал право на подобное везение, которое, кстати, было вовсе не случайным.

Камилле понадобилось съездить в Париж по наследственному делу. Ее восьмидесятилетний дядюшка отдал душу милостивому Боженьке, в которого никогда в жизни не верил. Упомянутый дядюшка слыл острословом за счет десятка соленых анекдотов, собранных за время выдуманной им самим службы в сухопутных войсках.

Не беспокойтесь, в его лице Франция не потеряла одного из самых заслуженных ветеранов. Ведь Альбер – так звали дядюшку – был признан негодным к строевой службе в 1913 году из-за узкой грудной клетки, которая была у него не шире, чем у воробья. Хилый Альбер, не хлебнув каши 1914–1918 годов, в то время как его ровесники широкой грудью встречали пулеметный свинец, начал понемногу изобретать истории о своей службе в армии. И вскоре перешел к наглой лжи.

– О, Верден… – бормотал он в 1920 году с видом бывалого солдата под восторг прелестных исполнительниц чарльстона, которые млели от восхищения его геройством.

Отсутствие орденских планок на лацкане он ловко объяснял своей мнимой скромностью и клеймил позором калек с изуродованным лицом или культяшкой ноги, которые, по его словам, только и делали, что прогуливались по бульварам, нацепив все свои медали.

Шли годы, и вранье становилось все круче. Через десять лет дядюшка сам твердо уверовал в то, что все четыре военных года гнил в окопах на Сомме, и требовал, чтобы его величали майором Альбером. Созданная им самим легенда обязывала его, начиная с раннего завтрака, повествовать о геройских подвигах, украсивших его выдуманную биографию; он был поистине неистощим.

– О, этот запах крови, он и сейчас у меня в ноздрях…

– Но, мсье Альбер, – возражала ему старая прислуга, – ведь вы в это время жили в Каннах.

– Правильно, в санатории… растреклятая рана, я получил ее под Шмен-де-Дамом. В низ живота.

Он тут же расстегивал штаны и показывал шрам, оставшийся после операции аппендицита.

И вот теперь Альбера не стало, а так как у него не было ни жены, ни детей, он завещал племяннице все свое состояние: кое-какие долги, чемодан русских облигаций и – самое ценное! – поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона, ибо под старость он побаловал себя орденской планкой. По воскресеньям, если ревматизм не приковывал его к постели, дядюшка часа два гордо прогуливался в людных местах, даже в метро, выпячивая хилую грудь.

Камилла была тронута дядюшкиной заботой, получив это жалкое наследство, и назначила свидание нотариусу майора Альбера; одного дня в Париже хватит, чтобы уладить это дело.

Когда Камилла собралась на вокзал, Зебра пожелал сопровождать ее в поездке. Она попробовала урезонить мужа: ну где ему при такой слабости пускаться в дальний путь; однако он все-таки добился – время поджимало – разрешения проводить ее до вокзала.

Альфонс отвез их на машине и получил строгий наказ по возвращении тотчас уложить нотариуса в постель. Камилла поцеловала мужа у входа в вокзал и не разрешила провожать ее до вагона, затем уселась в своем купе и, закрыв глаза, отрешилась от всяческой суеты. Много недель все ее внимание было приковано к Зебре, а о себе она забывала. Ей нужно было поразмыслить и дать волю волновавшим ее чувствам.

Сознание ее пронзила четкая мысль: ее любовь к Гаспару не уменьшилась ни на йоту, а вот исход болезни вызывал у нее тревогу. И все-таки ей хотелось верить, что выздоровление не заставит себя долго ждать, а поэтому она как одержимая принялась бормотать все молитвы, какие могла вспомнить. Слова их без особого труда всплывали в сознании. С самого детства она так рьяно не молилась.

По прибытии в Париж среди моря лиц на перроне она с изумлением узнала Зебру, который стоял у локомотива собственной персоной и, казалось, плавал в своей одежде, ставшей ему чересчур свободной.

– Дорогая, – сказал он, выдавливая из себя улыбку, – с днем рождения!

Камилла бросилась в его распростертые объятия и нежно обняла, очень осторожно, чтобы не причинить ему боль. Сколько обыкновенных влюбленных понадобилось слить воедино, чтобы создать такого идеального любовника? – спрашивала она себя, прильнув к груди Зебры.

Камилла начисто позабыла про свой день рождения. Да и то сказать, она стала совсем другой в собственных глазах; как будто, проводя день за днем у изголовья больного мужа, она потеряла самое себя и в этом самозабвении черпала силы, чтобы выполнять свой долг.

Тут Камилла опомнилась и начала укорять Зебру: просто неразумно было с его стороны пускаться в такой дальний путь, но при этом она не отдавала себе отчета в том, что вовсе не вразумляет Гаспара, а лишь увеличивает его радость, описывая опасности, которым он подверг себя, желая укрепить их взаимную любовь. Когда она кончила свою филиппику, Зебра пояснил, что приехал в Париж не только затем, чтобы вручить ей букет цветов у выхода с платформы. Мысль его заключалась в том, чтобы отпраздновать день рождения единственной в его жизни женщины там, где зародилась их взаимная страстная любовь.

– И что же нам нужно сделать? – спросила Камилла, сразу уступая какую-то пядь своей территории.

– Мы должны разыграть сцену нашей первой встречи там, где она произошла, – слабым голосом ответил Гаспар.

Камилла тут же начала спрашивать себя, как это она сможет участвовать в подобной сцене, если Зебре не удастся выступить перед ней таким, каким он когда-то был.

Прежде чем ехать в пансион, где они были соседями, не подозревая об этом до самой их встречи, Камилле нужно было встретиться с нотариусом майора Альбера. Она согласилась уничтожить поддельные воинские документы и фальшивый орден Почетного легиона; потом постаралась сократить переговоры, чтобы Зебра не слишком долго плясал от нетерпения в приемной нотариуса.

Теперь они проезжали на такси мимо дворца под названием «Галлиера», большого, но в меру, здания, и Зебра шепнул Камилле: как жаль, что у него силенок маловато. А ведь говорят, дворец этот – всего-навсего огромная спальня, построенная в прошлом веке венецианским принцем, чтобы заниматься в ней любовью с некой танцовщицей. Позже Камилла узнала, что дворец «Галлиера» был задуман для устройства выставок; однако она поддержала версию Зебры, чтобы доставить ему удовольствие, сославшись на то, что знает одного архитектора, сведущего в истории старых зданий столицы Франции.

Такси остановилось перед домом 122 на улице Ассас, в котором произошло их первое свидание. Они вышли и долго стояли молча, взявшись за руки. Затем Гаспар вспомнил фразу одного из своих первых писем Камилле: «Я славлю Бога за то, что он тебя создал». Этим словам было столько же лет, сколько было их первенцу, и они точно передавали, какое пламя тогда их сжигало.

Они зашли в пансион, и Зебра, опираясь на Камиллу, взобрался по ступеням на верхнюю площадку. Отказывали легкие. Задыхаясь, он попросил, чтобы Камилла спустилась на несколько маршей ниже, чтобы изобразить свое неожиданное появление. Та повернулась и исчезла в глубине лестничной клетки.

Когда она вернулась, произошло чудо. От мысли восстановить их первую встречу и влезть в шкуру молодого человека Гаспар внутренне помолодел. Пусть его тело начинено метастазами, но он держал голову высоко, глаза блестели, и лицо стало живым, как у двадцатилетнего юноши.

Увидев, что муж превратился в студента, Камилла весьма темпераментно выпалила первую фразу. Такая метаморфоза и ее зарядила энергией, а уж Зебра распинался, точно соискатель премии на конкурсе театрального искусства, не заботясь о силах, которые сжигал. И вдруг на пятнадцатой реплике у нотариуса закружилась голова. Голос сорвался. Гаспар, сотрясаемый ужасными спазмами, начал блевать, словно изрыгал из себя душу. Из дверей повысовывались обитатели пансиона. Что за шум? О, поддержите ему голову. Со мной все в порядке. Нет, не трогайте его. Жан, загони обратно кота. Отойдите от него, ему не хватает воздуха. Это мой муж. Жаклин, уложите детей. Позвать священника? Нет, принесите воды. Камилла вызвала «скорую помощь».

Фельдшер, возглавивший бригаду, хотел доставить больного в одну из парижских больниц, но Зебра потребовал, чтобы его везли домой, утверждая, что это недомогание временное. Крупная купюра, сунутая в карман шофера, окончательно убедила его в обоснованности довода пациента.

Путь показался Камилле нескончаемым, ибо она корила себя за то, что не отвезла Зебру домой тотчас же и в какой-то мере способствовала истощению его сил. Когда Гаспар увидел липы, окаймлявшие подъездную дорожку, упиравшуюся в портал дома Мироболанов, ему сразу же стало легче, будто он встретил старых друзей. Его перенесли в постель под встревоженным взглядом Наташи, выбежавшей встречать «скорую помощь». Камилла, силы которой были на исходе, отослала дочь к Мари-Луизе.

– Папе нужно отдохнуть…

На иссохших губах Зебры появилось нечто, напоминавшее улыбку, ему хотелось приободрить дочь, и oft конвульсивным движением пожал ее ручку. В мечтательном взгляде дочери он заметил легкую тень. Девочка поцеловала отца, ушла, и у нее даже не нашлось слов, чтобы выразить свою озабоченность Мари-Луизе, она просто сказала, наморщив лоб: