Текст книги "Пуховый птенец пингвина"

Автор книги: Александр Моралевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вся правда о Чешуёве

Что вам сказать о Виталии Чешуёве и горьком обороте в судьбе его? Совсем недавно еще подъезжал к своему дому Виталий на личном автомобиле бананово-лимонного цвета, сын его, Николай, ученик второго класса школы с сингапурским уклоном, открывал багажник и с веселым лицом тащил в дом авоську, где честно просматривались консервы «Дельфин в томате» и украинский хлеб поляница; жена Чешуёва, по имени Зоя, по профессии массажистка, тоже вылезала из задней дверцы с веселым лицом, и собака их – ризеншнауцер с кличкой Анонс (а как правило, это злобные донельзя собаки) – выпрыгивала с улыбкой на клыках, и сам глава семьи Чешуёв, вылезая из автомобиля, имел вид искренней души нараспашку, труженика и полноправного члена общества, годного избирать и даже быть избранным.

Славная это была семья. И проживающий в третьем подъезде кооператива «Квартет» мастер художественной фотографии Автандил Подошьянц давно затевал снять на цветной шосткинской пленке вылезание семьи Чешуёвых из автомобиля, чтобы затем дать это фото целиковой обложкой в популярном журнале как восславление прочной семьи. Но все как-то вытеснял Чешуёвых с обложки то «Великий капрон», то «Большой аммиак», то турбинная лопатка адских размеров и блеска – а теперь уже все, не подловить счастливый момент фотографу Подошьянцу. Огорчительные произошли изменения, и вот останавливается перед кооперативом «Квартет» автомобиль бананово-лимонного цвета, и второклассник с сингапурским уклоном Николай Чешуёв вылезает, держа в руках непроницаемую для взглядов сумку вместо честной авоськи, и ризеншнауцер Анонс, распоясав звериные инстинкты, выпрыгивает, вздыбив шерсть и рыча, и жена Чешуёва, Зоя-массажистка, имеет ледяное выражение глаз, и сам бывший добряк Чешуёв нервно и злобно кривит губу. И никак не рассыпанным строем, а монолитом, сформировавшись в железный кулак, идет к подъезду семья Чешуёвых, и у входа сидят в шезлонгах стодвадцатирублевые пенсионеры, а лифтерша Степанида на лавочке.

И когда подходят Чешуёвы к подъезду, лифтерша Степанида, повышающая свой умственный уровень, чтобы сдать на высшую категорию вплоть до диспетчера по лифтам и техника-смотрителя, поднимает голову от пособия, разъясняющего, чем отличается флаг от знамени, и говорит сладким голосом:

– Здравствуйте, добрый день вам, пайщики Чешуёвы!

– Здравствуйте, вот и вы! – говорят также с широкой улыбкой пенсионеры.

В ответ на что Анонс, ризеншнауцер, производит зубами звук, будто в тюрьме задвинули щеколду на двери, сингапурский Николай, пользуясь неокреплостью детских шейных хрящей, отворачивает голову от престарелых аж на сто тридцать градусов, как сова, а взрослые Чешуёвы воротят нос на девяносто семь градусов, что представляет большой интерес для медицинской науки, потому что свыше девяноста градусов голова взрослых мужчин и женщин в общем и целом не отворачивается.

– Набычились, – сказала лифтерша Степанида, когда лифт пошел на девятый этаж.

– Узнали, почем в сотне гребешки, – сказали в шезлонгах. – Мы их вывели на чистую воду.

– Их мало на чистую, – сказал пенсионер Авдюков. – Вот я на дистиллированную воду их выведу.

* * *

Были, были тяжкие времена. В коммунальной квартире, на шестом, как говорится, звонке, проживала недавно семья симпатичнейших Чешуёвых. В старое время размещался тут «Крестьянский земельный банк». В главном сейфе «Крестьянского банка», в четырех стальных стенах, и жила семья Чешуёвых. Тридцать семь баллонов газа ацетилена, не говоря уж о кислороде, истратили автогенщики, чтобы прорезать в сейфе окно. Прорезали большими трудами, а куда, опять же, выходило это окно? На брандмауэрную, впритык, стену соседнего дома, как раз на границе света и тени, где в зоне света грелся серый паук-косиножка.

– Виталий, – говорила Чешуёву жена его, Зоя. – Нехорошо, если Чешуёв-младший дорастет до того, чтобы глянуть в окно, и для него весь мир за окном будет представлен пауком-косиножкой. Сходи и похлопочи.

А Виталий, чтобы вы знали, имел надомную специальность переписчика нот «Музсоюза». Он отодвинул пятистрочные ватманские листы оперы «Сельская честь», закупорил пробочкой тушь, вытер перо «рондо» и пошел хлопотать.

– Нехорошо, – сказал он (где надо), – чтобы ребенок видел в окно одного паука-косиножку.

– Чего уж хорошего, – солидаризировались с ним (где надо).

И вызвали кнопкой в столе нижестоящую служащую, сказав ей:

– Ознакомьте товарища с перспективами.

Нижестоящая служащая была красивая, с открытыми плечами. Такую линию плеч называют волшебной. Служащая отвела Чешуёва на третий этаж. Там, в конференц-зале, из пенопласта и поролона, выстроенный на громадном толстоногом столе неизвестным умельцем, стоял в миниатюре весь здешний район.

– Вы живете вот тут, – показала служащая.

– Тут, – без энтузиазма опознал Чешуёв. И ему помыслилась комната-сейф, без единого крючочка на стенах, без полок, потому что стены не поддаются сверлежке, и шестой звонок с приписанным тушью под ним: «Чешуёвым», – и темный подъезд, где стоят молодые люди без определенных занятий, и дикое объявление на дверях: «Требуется плотница», и облупившийся кирпич брандмауэра, и паук-косиножка.

– А будете тут! – показала служащая перламутровым ногтем.

– Тут?! – прошептал Чешуёв, и в душе у него запели первые скрипки.

Замечательно выглядело это «тут». В аллеях лесопарка с естественным рельефом, возле планируемого концертного зала «Колизеум» (четыре тысячи посадочных мест), возле стадиона грядущего «Теннис – для всех» стояли пенопластовые макеты домов-башен с панорамными окнами.

– Лифты скоростные, – сказала служащая. – С подтормаживанием. Солнце попеременно высвечивает все комнаты квартир. Разрешение проблемы солнца есть высшая ступень в социалистическом градостроительстве.

Чешуёв, раздавленный такой перспективой счастья, стоял молча, сплетая и расплетая пальцы. Но потом чувство реальности, чувство момента взяло в нем верх, и робостью интонации стараясь смягчить бестактность вопроса, спросил Чешуев:

– А когда?

– В пятилетке, – сказала служащая с большим знанием. – Возможно, что даже в будущей.

– Это я не могу, – тихо сказал Чешуёв. – Это длительно очень.

– Товарищ, – даже отпрянула служащая. – Мне затруднительны ваши доводы. Вы не мыслите пятилетками?

– Я... – тушуясь, сказал Чешуёв. – В масштабе, так сказать, народнохозяйственном... Это я да! Но когда речь идет о личности, о семье – согласитесь, как-то ближе сердцу хотя бы двухлетка.

– Кооператив, – отчужденно сказала служащая. – Тогда стройте кооператив.

И возмущенно зачехлила макет, и, ступив шаг назад, осмотрела Чешуёва взглядом товароведа-оценщика: как, мол, ты, Чешуёв, в плане налаженности бюджета и последующего коопстроительства? Осмотрев же, передернула волшебной линией плеч: не внушает. Да и могло ли внушить? Костюм явно не от «Бернарда ле Роя», галстушок не от «Кристиана Диора», туфельки происхождением неприкрыто из Рыбинска, очки наипошлейшие и во всем облике, если приглядеться, – скукоженность.

* * *

– Кооператив, – сказал Чешуёв жене. А пили они по вечерам какао, и жена как раз наполняла чашки.

– А деньги? – спросила жена.

– Может быть, поехать старателем в Тикси? – грустно сказал Чешуёв. – Мне говорили, в Тикси гребут страшные деньги. В Саратове, говорят, бумажник человека из Тикси мог служить бы портфелем, а в Могилеве бумажник человека из Тикси мог сойти бы за чемодан.

– Джек Лондон! – сказала жена Чешуёва. – Белое безмолвие! Ты посмотри на себя. У тебя отмороженный в детстве нос и пупочная грыжа. За Полярным кругом только таких и ждали.

– Тогда, – сказал Чешуёв и взял в руки лист чистой нотной бумаги, – давай здесь выпишем столбиком родственников и знакомых, у которых можно взять долгосрочную ссуду.

Тут жена Чешуёва вышла в коридорную темень, вернулась и принесла использованный трамвайный билет.

– Вот, – сказала с налетом иронии жена Чешуёва, – вот достаточное пространство бумаги, чтобы уместить на нем столбиком фамилии всех, кто изнывает ссудить нас деньгами.

И Чешуёв поник головою, признав, что все их знакомые – не денежные мешки.

В этот миг и раздался сильный короткий грохот. То забытый родителями Николай Чешуёв о стальную стену жилища разгрохал копилку «Крокодил Гена и Чебурашка».

Молча смотрели родители на своего Николая. А он, собрав с пола деньги, принес их на стол вместе с фаянсовыми ушами любимого персонажа.

– Пожалуйста, – сказал Николай Чешуёв. – И не будем вешать носы.

– Есть начало, – озирая кучку монет, сказал отец-Чешуёв. – Начало положено. Ты настоящий человек, мой сын. Будем считать, что один квадратный дециметр жилплощади мы уже оплатили.

* * *

– Пищи, пищи тебе принесла. Голодом сидишь, – сказала Чешуёву, входя без стука, соседка Констанция Викентьевна, повар-супник. – Корпишь, а кушать забыто.

– Я ничего, – разогнулся над столом Чешуёв. – Полторы тыщи на взнос наработать осталось. Кантаты три перепишу, да ораторию «Плавься!» из цикла «Домна» в восьми экземплярах – как раз и оно.

– Вы себя берегите, – сказала повар-супник. – Нам тут, пяти остальным звонкам, можно дожидаться жактовского жилья, нам торопиться некуда, малых деток нету, но все же нельзя вам такой воз на себя взваливать, до такого поздна работать. И Зои нет по сю пору.

– Спасибо вам за сердечие, Констанция Викентьевна, – сказал Чешуёв. – Но ничего, мы выдержим, мы пока молодые.

– Дай вам бог, – осенила Чешуёва повар-супник, и он, обвязавши шарфиком шею, поехал встречать жену Зою с четвертой ее на дню, самой поздней работы, так как с утра Зоя работала в поликлинике, производила массаж ревматикам и растяженцам, затем Зоя бежала на вторую работу – разогревать и готовить к выходу солисток балета, затем Зоя на такси летала по частным вызовам, массируя послеродовым дамам груди для предупреждения болезни мастита, затем, уже совсем ввечеру, ехала Зоя на главный ежедневный визит – к человеку, который всю жизнь был маленьким служащим и вдруг был двинут в громадные. Но за годы, что тот человек провел в мелких служащих, у него развилась осанка вздетого на крючок червяка, и это теперь никуда не годилось, и Чешуёва Зоя, высшей квалификации массажистка, взялась создать руководителю горделивость осанки, для чего годилась только та система массажа, что применяли к последнему эмиру Бухары Олим-хану, именно же: множественное хлестание крест-накрест по ягодицам пластиной китового уса, затем проведение куском мыла «Оникс» вдоль шишковатого позвоночника руководителя, а после влезанье с табурета ему на шею, чтобы скатиться на пятках вдоль намыленного позвоночника и фундаментально размять позвонки.

И за месяц ответственной этой и – как вначале казалось – бесперспективной работы саксауловый скрюченный позвоночник руководителя распрямился почти в молодой бамбук, и благодарный руководитель, помимо солидной оплаты, твердо обещал внедрить Чешуёвых в кооператив «Квартет», подведомственный ему.

С ночной улицы Герцена, где проживал руководитель, и забирал жену уже месяц наш Чешуёв, и бережно вел ее под руку, и спрашивал-утверждал ласково: «Устала», – а она говорила: «Не с чего. А вот ты – ты устал», – а Чешуёв, который вообще был гордец и настаивал, что в лексиконе настоящего мужчины наотрез не должно быть слова «устал», тем более – «как собака», или «до чертей», или «с ног валюсь», возмущенно говорил: «Я устал. Что за чушь!»

И так, очень взаимно нежные, строя различные прожекты, обсуждая преимущества ленинградского полиэфирного лака перед московским таким же лаком для покрытия пола, они пересекали город, входили в родимую подворотню, и традиционно из-за контейнеров с мусором выходил им встреч рослый юноша, опалял их жарким дыханием, будто змей-горыныч, опившийся немарочных дешевых портвейнов, и говорил:

– Кык вмажу в мозговину гитарой!

И тут второй юноша выступал из мрака, увещевая:

– Вить! Вить! Ведь свои. Чешуёв это с бабой своей. В сейфе они проживают, в третьем парадном. Ну, чего ты встал, Чешуёв, проходи, а то я за него не ручаюсь.

– Спасибо вам, молодежь, – от имени жены и своего лично благодарил Чешуёв, и шли супруги к себе, Зоя ложилась спать, а муж до рассвета писал партитуру оратории «Плавься!», и лишь изредка из-под чертежной лампы бросал взгляды на жену и на сына, сын спал спокойно, с приоткрытым розовым ртом, а жена во сне все искала натруженными руками прохладные места на подушке, а их уже, этих мест, не обнаруживалось. Были израсходованы эти места.

* * *

Наш человек Чешуёв вырос общительным и контактным, потому что рос он с замечательными людьми в коммуналке. Массу личных высоких примеров видел он перед своими глазами.

Кто преподал Чешуёву сольфеджио и азы музыкальной грамоты? Ныне покойный угловой жилец Вениамин Сергеевич Сидоров.

Кто заронил тягу к энциклопедизму в Виталия Чешуёва? Доцент Ю.Ф. Зет с супругой, проживающие на третьем звонке.

Кто научил его добросердечию, человечности и отзывчивости? Повар-супник Констанция Викентьевна Цапих.

И так далее, и мы благодарны за В. Чешуёва, гражданина, семьянина, коллективиста и труженика всем этим людям.

...В самой большой комнате коммунальной квартиры, где проживал Сайгак Нусратыч Кебеков, провожала Чешуёвых квартира. Были тут приставленные один к одному столы, и цветы гвоздики в двух чешских вазах, толстая белая скатерть, хрусталь, серебро – и все складчинное, ничего решительно чешуёвского.

И даже плакала Чешуёва Зоя от такой сердечности коммунальных жильцов, прикладывала руки к груди и твердила:

– Нельзя же, товарищи... Дайте нам чем-нибудь поучаствовать! – и пыталась распаковать какой-нибудь узел, но доцент Ю. Ф. Зет всякий раз брал ее за руку и говорил:

– Драгоценная Зоя, оставьте свои поползновения. Пусть вещи лежат спакованными. У меня опыт. Поверьте мне, как бывшему беженцу.

Даже к приготовлению пищи и сервировке стола не были допущены Чешуёвы. В комнате Сайгака Кебекова они сидели под большой манежной картиной, изображавшей Сайгака в расцвете лет, среди коней, пьющих воду из горной реки, и шестнадцати девушек, набирающих медными кувшинами воду чуть выше коней по течению. Так и сидела семья Чешуёвых, чувствуя себя несколько скованно, а готовила еду для церемонии Констанция Викентьевна Цапих, а носили блюда на стол две девушки, подготовляемые ушедшим на покой доцентом Ю.Ф. Зетом, ныне репетитором ускоренных программ, одна – в стоматологический вуз по разряду челюстно-лицевой хирургии, другая – в архитектурный.

Тамадой был, конечно, Сайгак Кебеков.

– Говорят, – прокричал Сайгак, – на свете есть много нац. Сайгак не знает. Сайгак видит в мире только две нац. Сайгак делит людей только на две нац. Первый нац – хорошие. Второй нац – плохие. Мы приходим к первый нац – нам всегда открыт дверь. Мы приходим к второй нац – там всегда закрыт дверь. Это значит – нет дома. Долой второй нац, Ура нац Чешуёвых!

И выпивали, и ели, и пели песни веселые, и одну чрезвычайно грустную про:

 
Уж вторый год сижу в централе,
В окно тюремное гляжу,
А слезы катятся, братишка, незаметно
По исхудалому мому лицу!
 

И все уже знали, что кооператив «Квартет» объединяет пайщиков «Зооветтеха», «Электроштабеля», рентгенологов организованных и всяких прочих людей, с бору по сосенке, среди которых и наш Чешуёв. Что на жеребьевке Чешуёвым достался девятый этаж. Что председатель правления – завотделом по борьбе с нашествиями амбарных вредителей из «Зооветтеха» и дважды болел туляремией как укушенный мышевидными грызунами. Что на такси к чешуёвскому дому никак не подъехать, потому что дорога идет под окнами гостиничного комплекса «Горняки», там из окон постоянно бросают пустую стеклотару, а один раз бросили даже диван, и даже с лежащим на нем человеком, так что таксисты боятся за сохранность машин.

И потом все стали жалеть, что такие чудесные люди, как Чешуёвы, вдруг снимаются и переезжают, что вообще переезд страшная вещь, отчего даже бытует мнение, что два переезда приравниваются к одному пожару, и потом встал вконец расклеившийся Чешуёв, и чуть не заговорился Чешуёв до того, что они с женой всех присутствующих любят так, что решили ордер сдать, остаться здесь снова и дело с концом.

И заговорился бы Чешуёв под всеобщие крики жертвенного возмущения, но спас дело телефонный звонок, и грубый голос спросил:

– Заказывали грузтакси? Выехаем!

Тут сделалось оживление, с трудом замяли неловкость и грусть, и все понесли во двор коробки, тючки, словом, скарб, и ко всему были приклеены квадратики лейкопластыря, и на квадратиках пером «рондо» красиво написано: «Обувь», «Стекло», «Наследие классиков» и все в этом роде.

К назначенному времени и протиснулись во двор два фургона, трое мрачных мужчин стали задвигать пожитки вовнутрь. А люди из всех окон бывшего «Крестьянского земельного банка» смотрели во двор на отъезд – мысленно сравнивали, лучше они живут по обилию вещей или нет, и тогда до покупки чего надлежит тянуться – и люди видели, как из-за контейнеров с мусором приблизились к первому грузтакси пятеро юношей.

– Алло, – сказал один из них тому из грузчиков, что пьянее всех и, стало быть, самый старший. – От вас пахнет брагой, и вы грубо грузите личную собственность, нажитую тяжелым трудом. Позвольте-ка нам.

– Чего! – сказали грузчики и встали плечом к плечу.

– Того, – без восклицательного знака сказал главный юноша, – что вот среди нас стоит Витя, ему терять нечего, он второй раз не попал в пищевой институт на факультет брожения, и он запросто может вытащить шило и этим шилом пырнуть вас в печень. Представитель месткома только два раза успеет навестить вас в больнице. Нам нравится тихий Чешуёв, мы хотим ему оказать любезность.

– Пусти их, Егорий, – сказал самый младший, самый трезвый и самый резонный грузчик. – Они и, верно, убьют. В глазах-то вон – от края к краю чума. Пускай пупки себе рвут.

В два счета и весьма аккуратно пятеро юных погрузили все вещи и, проследив движение руки Чешуёва, один из них быстро сказал:

– Только не это. Просим не унижать нас подачками. Скажите нам просто спасибо. И извините, если в былом мы допускали дерзости. Вообще же мы симпатичные.

Николай Чешуёв, сингапурский спецшкольник, стоял в открытых дверях фургона и плакал. Потом он посуровел лицом и отдал двору пионерский салют. Мать обнимала его за плечи и кивала головой всем людям двора. Грузчик с грохотом закрыл дверь фургона.

Чешуёв встал на подножку и махнул в отчаянии рукой. Машины тронулись. Все прощально плескали ладонями. Молодые люди стояли у выезда со двора.

– А если, – выбросив руку со сжатым кулаком, до отказа нафаршированным килограммометрами, крикнул один юниор, – а если вас там кто обидит, позвоните сюда. Витя и в этом году все равно не поступит!

* * *

Нет нужды говорить, сколько проблем встает перед новоселом. Сколько тонно-километров набегает он к себе на этаж с вещами, покуда не оживится лифт. И будут протечки, усадки, отслоение обоев со стен, вечно засоренный упаковочной мебельной тарой мусоропровод, и промывание лап собаке Анонсу, поскольку все лапы его изрезаны подледомовым строительным мусором, и тяжелые позиционные хлопоты насчет телефона, и постоянное беганье к двери на требовательный длинный звонок, и там, конечно, цыгане, которые крайне любят знакомиться с новыми жилмассивами.

Но схлынуло все, отошло, и сидел наш Чешуёв в большой светлой комнате за арабским столом, и спорилась у него работа – переписка кантаты с уклоном в героику «Родились мы босые и голые».

И для легкого разнообразия, для разминки, встал потом Чешуёв взял кисть, жбанчик оранжевой краски и спустился на улицу.

А вот зачем он спускался. Год назад, внесши пай, купив кровать и стол республики АРЕ плюс раскладушку из гнутых металлоконструкций для сына, обнаружили Чешуёвы остаток бумажных денег на тысячу триста рублей. Обнаружили не без приязни.

А надо сказать, у многих граждан уже были автомобили. И родители Чешуёва видели, что этот красноречивый факт возрастающего благосостояния масс с неожиданной стороны больно бьет по их сыну, сингапурскому спецшкольнику Николаю.

– У него, – говорила Чешуёва Зоя, внимательно наблюдая за сыном, – может даже развиться нежелательный комплекс. Потому что все мальчики собираются сейчас и говорят: «У нас на тачке резина лысовата, и мы с папой как блок разморозили, так и не можем вылезти из этой истории. Нам подонок на СТО вместо тосола воды плеснул».

Вот на какой почве, справедливо сказала Чешуёва Зоя, возникает теперь единение и сдружение мальчиков, тогда как их Николай с потерянным видом стоит на отшибе, он несчастен всем своим обликом, нет у Чешуёвых машины, и мальчик их, вклинившись в группу сверстников, не может довольно хмуро сказать остальным:

– Нам с отцом подогрев на «Запорожце» сгубили. Может, кто в этом кумекает, так пошли бы, взглянули.

И сказал Виталий Чешуёв жене своей Зое, как любил говаривать их бывший коммунальный сосед Сайгак Нусратыч Кебеков:

– Есть или нет, но тут что-то есть. Мы приобретем «Запорожец», чтобы изжить у ребенка комплексы.

И они поднажали еще с работой, и вскоре был куплен автомобиль бананово-лимонного цвета.

Сын фотографа Подошьянца, владеющего «Жигулями», подошел и сказал, выразился так про чешуёвский автомобиль:

– Это «Феврале» без внушителя. – И произвел губами три непристойных звука.

Норайр Подошьянц не по годам был велик. Он занимался в кружке юных биологов зоопарка, где ему в силу ростовых и физических данных доверяли уже тапира, купленного в развивающейся далекой стране на свободно конвертируемую валюту. Еще день назад Норайр Подошьянц был значим для Чешуёва-сына как бог солнца Ра для древнего египтянина. Богопослушного египтянина. И богобоязненного.

Как вдруг Николай Чешуёв – что значит изжить в себе комплексы! – прямо и коротко заехал в глаз божеству, а потом стремительно в область уха. Так постоял он за честь семейного автомобиля, утвердил себя, ополноправил в среде мальчишек и влился в нее.

И вот к этому-то автомобилю, купленному исключительно для престижности сына, спустился со жбанчиком краски наш Чешуёв. Он включил мотор и проехал в авто тридцать метров на запад. Потом он вернулся пешком к месту прежней стоянки и на черном асфальте стал писать оранжевой краской:

МЫР 17—41

Скажем, что почти весь асфальт возле жилмассивов в Москве был расписан подобными номерами. Безобразие, узурпация земельного фонда Москвы, порочная самодеятельность – вот что это такое, а также покусительство на права Моссовета. Но выкидывали автовладельцы такие фортели с писанием номеров на асфальте, чтобы другой автовладелец убоялся на этом месте ставить свою колесную технику, а иначе получишь гвоздиком по полировке крыла, или шилом в баллон, или кусочек сахару бросят в бак, или кусочек магния в презервативе бросят туда же, в бак, – и до новых, как говорится, встреч в эфире, друзья.

Не писал бы, ой, не писал бы этих номеров Чешуёв, однако нервное поветрие было такое, а куда же против поветрия...

«М»– написал Чешуёв первую букву и отступил на два шага, поднялся даже на цыпочки – освидетельствовать симметрию написания.

Вот в это-то время довольно громко сказал пенсионер Авдюков, прекратив поливание из кувшина кустов можжевельника:

– Я удивляюсь нашим карающим органам. Преступность вьет себе гнезда почем зря, а органы ноль внимания. Вот этот задохлик, марающий дорожное покрытие краской. Вы знаете, какова его зарплата?

И все остальные пенсионеры задвигались на парусиновых стульчиках, и один даже захлопнул книжку нанайских народных сказок в обработке Нагишкина: право же, какова?

– А зарплата его, – высоким летящим голосом сказал пенсионер Авдюков, – составляет восемьдесят четыре рубля.

Подойдя к детской песочнице, он щепочкой и написал в песке: 84. – Теперь задумаемся! – нацелил всех Авдюков. – За квартиру их взнос был три тыщи. И каждый месяц они платят квартплату сорок восемь рублей. И в месяц стоит бензин и профилактика для машины тридцать рублей, как для микролитражной. Опять же стоит такая машина три с половиной тысячи и, заметим, сиденья в машине устланы остродефицитной шкурой выделанного теленка. А через «Инюрколлегию» я, как читатель газеты «Известия», ничего такого не вычитал, чтобы какой-нибудь олигарх из штата Кентукки искал какого-нибудь Чешуёва, чтобы ввести в права наследства. Откуда же такое бешенство денег, откуда в наших рядах такой толстосум с мошной?

– Жену, жену его запишите, – сказала возрастная дама Мосягина. – Каждую пятницу себе в салоне прическу устраивает, да все «магик» названье прическе. Это два с полтиной за визит к мастерице, это десять рублей набегает в месяц, это надо приплюсовать!

И Авдюков под колонкой цифр приплюсовал на песке: 10.

– Вроде как и не слышит! – яростно ткнул в сторону Чешуёва пенсионер в водолазном джемпере. – Правда глаза колет! А Колька, сын его – юный следопыт. Сколько штанов на коленках надо. Пиши в месяц десять рэ на штаны!

Еще записали в песочнице: 10. Цену пса-ризеншнауцера записали: 200. И что трое видели, как Чешуиха отоваривалась в магазине «Диета» твердокопченостями, а это, ясно, цены немалые. И яйца брала оптом, четыре десятка, диетические, рубль тридцать десяток, с красным штампиком на скорлупах.

– Я, – патетически-исступленно сказал в водолазном джемпере, – проверил на его этаже ведро пищевых отходов, что он выбрасывает. – Джемпер, закрыв лицо руками, выдержал паузу и ошеломил: – Хлебопродукт хала там лежал. Цельная хала!

И вся общественность завела, закатила глаза, онемела от такого цинизма данного Чешуёва. А когда разлепили веки, оказалось, что впритык стоит Чешуёв. Лицо Чешуёва горело, а глаза, как потом вспоминалось, были почти что белые.

«Башку отвернет», – мелькнуло у Авдюкова. И он спрятался за спину Джемпера, который, как подводный исследователь, на свою максимальную пенсию вышел совсем молодым и здоровье имел отчаянное.

– Относительно же халы, – сказал Джемперу Чешуёв страшным голосом, – засохла до несъедобности во время выезда в отпуск. Так что халу по уважительной причине я затираю.

И, затерев кедой цену халы в песочнице, прошел Чешуёв нервозной походкой в дом, оставив труды свои в незавершении – жбанчик краски, кисть № 2, и от всего номера МЫР 17 – 41 только МЫР.

– Психанул, – определила дама Мосягина. – Ворюга.

– Лет восемь дадут хищнику по девяносто третьей-прим, станет как миленький. Участкового Невару пора вызывать.

– Я, – сказал бдительный Авдюков, – этого дела так не оставлю. Меня давно отличает высокое чувство правды. Мы адресочки знаем, куда следует составить письмо. Оглянуться не успеет, как приведут в исполнение.

И тем же вечером испещрил мелкими буквами две страницы, подписавшись: «Освобожденный член общественности района».

* * *

Чешуёв сидел в шлепанцах дома, изготовлял для своих производственных нужд японскую тушь из зарайской, что достигается фильтрованиями и добавлением глицерина, когда в дверь позвонили. Ризеншнауцер Анонс рычал и остервенело грыз фанеровку на двери. Чешуёв устранил собаку в комнату сына и отпер.

За дверью стояли трое.

– Можно, – с почти неуловимой вопросительностью, а скорее – даже разрешая этим словом войти двум другим, сказал передовой, выдавил животом Чешуёва в прихожую, – и все трое вошли.

– Милиция, – сказал передовой, мелькнув в воздухе красной книжечкой. – Участковый я ваш буду. Невара. Имею сигналы.

Тут бы взволноваться до дрожи в руках, но нет, странная апатия сошла на Чешуёва, даже будто поклонило на дрему.

– Проходите, товарищи, – сказал Чешуёв. – Я вам какао налью.

– Нам пить нельзя, – сказал участковый Невара. – Мы при исполнении. – Был он сугубо в штатском, и другие тоже. Двое те были из уголовного розыска, и уже представление сложилось у них, что запах свежеизготовленных денег в квартире отсутствует, и нету на мебели налета тонкой, как бы мыльной пыльцы, сопровождающей огранку алмазов, и, судить по хозяину, вполне приличный это трудящийся, больше двух лет тюрьмы на него по всем статьям не повесить.

– Вот, – продолжил участковый Невара, а один профессионал из угрозыска на всякий случай понюхал в баночке недавно зарайскую, но уже японскую тушь, – разъясняю вам ваши права. Это не допрос, не дознание или там следствие, а простейшее собеседование. Это значит, если я спрошу, а вам отвечать неохота, то можно не отвечать.

– Очень приятно воспользоваться, – сказал Чешуёв. – Так вы насчет меня, что живу не по средствам?

– Ага, – с облегчением признался Невара, теперь избавленный от необходимости задавать ряд грубых вопросов. – Как же мы объясним? Общественность настораживается. Ваша жена получает сколько?

– Двести тридцать, – объявил Чешуёв. – До трехсот.

– Больше меня, – уважительно произнес участковый. – И вы получаете восемьдесят. Не совестно есть кусок жены? Эх, мужики. А все же и эти деньги не объясняют. Может, наследство вам было? Завещание? Дарственная?

Очень хотелось участковому Неваре утвердиться в мыслях о дарственной. И списал бы он тогда это дело.

– Нет, – сказал Чешуёв. – Не было ничего. Мы экономим. И храним деньги в сберегательной кассе. Там набегают проценты.

Тут же и представилась участковому зеленая вывеска некоей отвлеченной сберкассы, и плакатик в окне – дамочка пухлявенькая мчится на веревке за катером, объясняя эту свою красивую жизнь стихами:

 
В сберкассе деньги накопила,
Путевку на курорт купила!
 

«Крутит, – подумал участковый. – Нахальничает». – И сказал:

– Я, товарищ Чешуёв, ничего, но профилактически предупреждаю.

– В смысле чего? – вызывающе спросил Чешуёв.

– В смысле нетрудовых доходов, – многозначительно сказал участковый.

* * *

Да, начался сущий ад.

Первые вести принес сын Николай из сингапурской спецшколы.

– Папа, – сказал Николай, – меня из юных следопытов погнали. Командир сказал, что следопыт должен хранить в чистоте анкету.

– А у тебя, – холодея, спросил Чешуёв, – чем анкета запятнана?

– Командир сказал, что у меня по родительской линии шатко.

Вторую весть принес композитор кино Иосиф Бабуц. Он транспортировал в переписку ноты музыки к кинофильму «Страхи и подоплеки». И доложил, что, когда он шел к Чешуёву, и когда от него – Бабуца вежливо брали под руку и препровождали.

– «Извините, портфельчик у вас чем загружен?» – рассказывал бледный, но тем не менее верный друг Иосиф Бабуц. – Посмотрели, полистали ноты. В комнате отдыха личного состава рояль там стоял. Один старшина взял ноты, дунул с листа. Нет, говорит, всамделишные ноты, не для отмазки. Только очень, говорит, мелодия синкопированная. А, говорят, письменно поручиться можете, что Чешуёв не международный барышник? Могу, говорю, поручиться даже, что он не лошадиный барышник. Пришлось такой документ им оставить. Признался бы ты, Виталий, во всем. В доходах своих. Прекратил свои дерзкие действия.