Текст книги "Утаенные страницы советской истории. Том 2"

Автор книги: Александр Бондаренко

Соавторы: Николай Ефимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

А.Ю. Бондаренко Н. Н. Ефимов
Утаенные страницы советской истории Книга 2

Президиум Союза ветеранов госбезопасности выражает благодарность за активное участие в выпуске данного издания:

Бучумову В. П., Графову П. В., Егорову Б. А., Ершову Н. Н., Ершову В. Н., Захарову В. Н., Касьяну С. П., Колотенко В. Д., Коротченко Е. В., Ларикову А. Т., Логинову В. Ю., Мелкумяну А. К)., Мельнику Е. Н., Минкину М. А., Нумерову О. Н., Пильгуну А. И., Полякову Ю. М., Сазонову Ю. А., Сасс И. Г., Смирнову Д. В., Френкелю Б. Е.

Предисловие

В 2007 году «Кучково поле» выпустило в свет книгу «Утаенные страницы советской истории», подготовленную журналистами газеты «Красная звезда» – ее главным редактором Николаем Ефимовым и членом редколлегии специальным корреспондентом Александром Бондаренко. Книга, повествующая о малоизвестных событиях нашего недавнего прошлого, вызвала большой читательский интерес и не только была уже пять раз переиздана, но и широко представлена в сети Internet. Кстати, вслед за ней в «Куч-ковом поле» увидели свет – также неоднократно – книги этих же авторов «Загадочные страницы русской истории» и «Тайные страницы Великой Отечественной».

Теперь Александр Бондаренко и Николай Ефимов вновь возвращаются к первой теме своей совместной работы, предлагая читателям очередной труд – «Утаенные страницы советской истории. Книга вторая».

Новая книга посвящена событиям, происходившим с 1930-х годов и практически до самого крушения Советской империи. В нее, как и в первую книгу, вошли отнюдь не столь сейчас модные «исторические версии» и «смелые гипотезы», но научно-публицистические материалы, подготовленные на основании рассекреченных документов и свидетельств активных участников и компетентных очевидцев произошедших событий. Основной темой этих материалов стала борьба за власть, за место на кремлевском Олимпе – тот самый скрытый и, как оказалось, непрерывный процесс, что начался еще до октября 1917 года и, в конце концов, привел к крушению великой Советской державы. Да, именно он, а не официально декларируемая сейчас «тупиковость» прежнего пути социалистического развития! Можно сколько угодно рассуждать про этот «тупик», однако даже Великой Китайской стеной нельзя отгородиться от успехов лидирующего в мировой экономике Китая, не отказавшегося от реализации идей социальной справедливости. И не зря те же китайцы еще в древности говорили, что лучше стадо баранов, предводительствуемое львом, нежели стая львов, ведомая бараном... Народ наш в подавляющем своем большинстве трудолюбив и бескорыстен, мудр и терпелив, однако, как свидетельствует история, в борьбе за власть обычно побеждали люди, наделенные совсем иными качествами. Об этой борьбе, о личностях, в ней побеждавших, а также о тех, кто «оставался за бортом», рассказано в ряде материалов этой книги.

Большой ее раздел посвящен анализу событий предыстории и первых месяцев Великой Отечественной войны, до сих пор до конца не рассекреченных и не понятых и потому представляющих обширное поле для разного рода политико-исторических спекуляций. Читателю не следует искать здесь «жареные факты» и «сенсационные открытия», зато можно существенно расширить свое представление о причинах, виновниках и подлинных масштабах произошедшей катастрофы.

Ряд материалов традиционно касается деятельности спецслужб, и вот здесь можно найти совершенно неожиданные материалы, касающиеся не только событий 1930-х и начала 1960-х годов, но и самого «заката эпохи». Недавно рассекреченные, они еще не успели стать достоянием широких слоев общества.

Достаточно разнообразна и жанровая подача материала. Кроме статей, очерков и исследований в книгу вошли интервью с известными политическими деятелями, военачальниками и ведущими российскими историками, а также недавно введенные в научный оборот документы и страницы из воспоминаний, публикуемых впервые.

Как и во всех предыдущих работах, авторы второй книги «Утаенных страниц советской истории» относятся к своим читателям с уважением и доверием, а потому, предлагая им эксклюзивный материал, они не стремятся навязывать свою точку зрения, свое собственное отношение к событиям и людям и не злоупотребляют однозначными оценками произошедшего.

Часть 1. Революция пожирает своих детей

СУДЬБА РАЗВЕДЧИКА

Счастлив человек, который может все успеть и все делает вовремя! Но в нашей жизни часто так бывает, что одни дела перекрывают другие, планы нередко приходится корректировать, откладывая что-то, как говорится, на потом, а затем оказывается, что эяю «потом» по той или иной причине уже никогда не наступит. Помню, как несколько лет назад к нам в «Красную звезду» пришел Лев Парпаров, сын легендарного советского разведчика-нелегала. Был долгий интересный разговор, Лее Федорович много рассказывал о себе и особенно о своем отце, Федоре Карповиче. Договорились встретиться, но что-то помешало, встреча отложилась, а потом я узнал, что Льва Федоровича больше нет.

Недруг недавно – неожиданная встреча с молодой и красивой женщиной Марией Максимовой, дочерью Льва Федоровича. То, что я беседовал с ее отцом, для Марии оказалось полной неожиданностью, однако наш разговор получился на те же самые темы.

– Мария, объясните, пожалуйста, почему вы обратились к судьбе своего деда, которого никогда не видели?

– От моего отца мне достались очень интересные документы... Дело в том, что еще в начале февраля 2000 года архив ФСБ России передал ему ряд материалов из следственного дела Федора Карповича. Вот один из них: решение об аресте отца с резолюциями наркома Ежова и его заместителя Фриновского. Тогда же ему передали шестьдесят писем, которые он писал родителям в 1936-1937 годах из Швейцарии – их конфисковали во время обыска в Москве 28 мая 1938-го, и тюремную фотокарточку деда. Отец рассказывал, что большинство страниц следственного дела оказались опечатанными: это было связано с теми сведениями, которые не подлежат огласке и поныне...

– Вам, видимо, хорошо известна биография вашего деда?

– Думаю, она типична для многих и многих людей его поколения. Федор Карпович родился 23 ноября 1893 года в городе Велиже Псковской губернии, в простой еврейской семье. Отец его был приказчиком по лесному делу, и он сам начал с 16 лет работать в лесоэкспортной компании в Риге учеником. Потом был конторщиком в банке. В 1918-го был принят в РКП(б), в 1919-м добровольцем пошел в Красную армию рядовым красноармейцем. Затем перешел на партийную работу – политинспектором 5-й армии, комиссаром штаба Енисейской дивизии, комиссаром инженерных войск 5-й армии.

– Восточный фронт – это бои против чехословацких мятежников, Колчака и барона Унгерна?

– Да, именно так. Тогда он познакомился с начальником инженерных войск армии Дмитрием Михайловичем Карбышевым. Вроде они даже подружились – есть такая семейная легенда! Я точно знаю, что, когда в декабре 1986 года мой папа – руководитель делегации Советского комитета ветеранов войны – побывал в бывшем гитлеровском концлагере Маутхаузен, где находился в плену, руководил подпольной работой и погиб Герой Советского Союза генерал-лейтенант Карбышев, он возложил венок к памятнику на месте его гибели. Но вернемся к Федору Карповичу. В 1920 году его свалил сыпной тиф – болезнь всех войн и революций. В результате он демобилизовался и был направлен в Наркомпрос на должность заместителя начальника административного управления наркомата. Одновременно учился на отделении права МГУ, которое окончил в 1924 году.

– После этого у соответственно, был направлен в разведку?

– Сначала его еще из партии исключили – только не думайте, что он был какой-то диссидент! Дед был человеком своего времени и, скажу так, продуктом своей эпохи. Вот посмотрите, что написано в этой характеристике: «Во время партийной чистки в 1921 году был исключен из ВКП(б) как чуждый элемент. Отец Парпарова работал приказчиком у лесопромышленников».

– Потом восстановили, конечно?

– Конечно! И в 1925 году отец поступил в Нарком-внешторг и в феврале того же года выехал с семьей, то есть с мамой и сыном, моим отцом, которому тогда и года еще не было, в Берлин. Официально это была командировка по линии Внешторга, неофициально – по линии разведки.

– Как известно, в 1919-1933 годах, в период существования Веймарской республики, Берлин был «шпионской столицей» Европы – как Западный Берлин впоследствии...

– В своих записках мой папа пишет, что торговое представительство размещалось в монументальном здании, расположенном на Унтер-ден-Линден, неподалеку от советского посольства, и являлось в то время главной европейской базой растущего аппарата нашей разведки. Именно в двадцатые годы под прикрытием торгпредства начался бурный рост разведывательной активности 4-го (разведывательного) управления штаба РККА и ИНО ОГПУ по добыче технологических секретов германской промышленности для достижения целей, намеченных в первом сталинском пятилетнем плане. Раппальский договор 1922 года между РСФСР и Германией предусматривал немедленное восстановление дипломатических отношений в полном объеме, руководствуясь принципом наибольшего благоприятствования. Это позволило нашей стране под прикрытием германо-советских торговых компаний, проводящих законные коммерческие операции, осуществлять разведывательную деятельность под «крышей» советского торгпредства.

– Правильно. Все так делают – в особенности сегодня.

– В 1929 году в ИНО ОГПУ было создано подразделение по промышленной разведке, в его задачи входило получение нелегальными способами того, что Наркомату внешней торговли не удавалось заполучить путем легальных контрактов или экономического лицензирования... Известно, что увеличивающийся размах разведывательной деятельности, центром которой было советское торговое представительство, причинял берлинской полиции большое беспокойство. Там было создано специальное подразделение для борьбы с промышленным шпионажем, которое обнаружило троекратное увеличение числа зарегистрированных случаев такового: в 1929 году было 330, в 1930-м – более 1000. Во многих случаях следы вели к немецким коммунистам, составлявшим значительную часть хорошо организованной агентурной сети... Официальные опровержения со стороны нашего посольства и торгпредства всерьез не принимались. К тому же некоторые арестованные агенты-коммунисты полностью сознались в том, каким образом похищали информацию для СССР.

– Изначально наша разведка в различных странах использовала в качестве своих помощников местных коммунистов, потом от этой ошибочной практики категорически отказались

– Отец говорил, что золотое правило советских секретных служб гласило: разведывательные сети и местные компартии должны быть разделены непроницаемой перегородкой. Провал советской агентуры и мягкие приговоры, вынесенные фигурантам этого дела, профсоюзному лидеру Эриху Штеффену и его соратникам – по нескольку месяцев тюрьмы, – вызвали возмущение общества. Нацисты создали себе политический капитал на снисходительности правительства и добились ужесточения наказаний за промышленный шпионаж.

– До какого уровня, не знаете?

– 9 марта 1932 года президент Гинденбург подписал указ «О защите национальной экономики», который увеличивал до пяти лет максимальный срок тюремного заключения за хищение промышленных секретов для иностранной державы. А в следующем году, когда Гитлер стал канцлером Германии, за промышленный шпионаж была введена смертная казнь.

– Сурово! Особенно для мирного времени.

– К счастью, практика размещения «легальных» рези-дентур ОГПУ в посольствах и торгпредствах превращала их в громоотводы, когда приходила беда и агентов разоблачали, сотрудникам же как максимум грозила высылка из страны. Спасал дипломатический иммунитет.

– Не секрет, что «легальные» резидентуры любой страны находятся под посольской «крышей».

– Однако любой провал агентурных сетей приводил к тому, что на головы советских дипломатов обрушивались обвинения в неподобающем поведении, а связанные с ними люди из местных компартий получали ярлыки шпионов, только маскирующихся под политическую партию. Советской разведке надлежало реорганизовать свои операции на территории других стран таким образом, чтобы в случае провала агентов следы не вели в посольство или торгпредство и чтобы советское правительство получило возможность отрицать любые связи с разоблаченной разведывательной группой. Поэтому в начале 1930-х годов советские разведслужбы стали практиковать новый способ действий, основывающийся на «нелегальной» резидентуре, которая была полностью отделена от официальных представительств.

– Это решение у видимо, отразилось на судьбе вашего деда?

– Да, высоко оценив его работу под «крышей» торгпредства, Центр в феврале 1930 года принял решение вызвать его в Москву для месячной переподготовки и последующего вывода в Германию на самостоятельную работу – уже по линии нелегальной разведки. Как «невозвращенца». Это позволило не менять фамилию отца и одновременно иметь защищенную легенду.

– То есть Федор Карпович возвратился в торгпредство, а потом заявил германским властям о своем желании попрощаться с «Совдепией», как тогда говорили?

– Именно так и было. Насколько я знаю, все прошло успешно. В тот период поток эмигрантов из Советского Союза еще не иссяк, и власти многих стран относились к этому весьма лояльно... Получив вскоре вид на жительство в Германии, дед, бабушка и мой отец обосновались в Берлине в районе Шарлоттенбург, на Филиппиштрассе, дом 10 – на частной квартире, неподалеку от парка Лицензее. Федор Карпович первоначально работал посредником в нескольких германских фирмах, а затем создал собственную фирму по импорту и экспорту, имевшую право выхода на заграницу в качестве комиссионера. Это была его официальная «крыша». Дела пошли успешно, и он создал филиалы своей фирмы в ряде стран Западной и Восточной Европы, а также в Северной Африке, Турции, Персии и Афганистане. Это позволяло ему, прикрываясь бизнесом, свободно выезжать в интересующие Москву регионы для выполнения разведывательных заданий.

– Но ведь он, очевидно, не сразу стал гражданином Германии?

– Он вообще не был гражданином Германии! Находясь в Западной Европе с 1925 по 1937 год, дед пользовался четырьмя видами заграничных паспортов. Сначала он имел паспорт «лица без гражданства», в 1931 году приобрел румынский паспорт, потом снова паспорт «лица без гражданства», так как в продлении румынского паспорта ему было отказано. В 1933 году, с приходом Гитлера к власти, ему пришлось приобрести коста-риканский паспорт, обеспечивающий консульскую защиту. Однако, не знаю почему, коста-риканские паспорта были на подозрении у немецкой полиции, и она их отбирала.

– Просто так отбирала – и все?

– Мой отец рассказывал, что когда в 1934 году его мама – моя бабушка – обратилась в полицай-президиум на Александерплац в Берлине с просьбой предоставить ей визу на временный выезд из страны, полицейские вместо выдачи визы вообще отобрали у нее паспорт. Дед пришел выручать изъятый документ, но и от него полицейские потребовали сдать коста-риканский паспорт. Ситуация принимала критический оборот. Если бы Федор Карпович уступил нажиму полиции, они оба сразу оказались бы под угрозой потери статуса иностранных граждан, что в условиях возрастающей фашизации жизни в Германии могло бы обернуться самыми тяжелыми последствиями.

– Что же он тогда сделал?

– Он поступил так, как и должен был поступить, если бы его паспорт был выдан ему на законном основании. Не знаю, какие отношения отец имел с коста-риканским консульством в Берлине, но он туда обратился, и ему удалось официально подтвердить в этом представительстве легитимность обоих паспортов. Дело было урегулировано, полицай-президиум возвратил документы. В августе 1935 года дед получил новые коста-риканские паспорта в консульстве Коста-Рики в Барселоне – сейчас эти документы хранятся в Кабинете истории внешней разведки.

– Можно предположить, что это была далеко не единственная опасная ситуация, в которой оказывался ваш дед, работая в гитлеровской Германии?

– Лев Федорович рассказывал, что разного рода опасности подстерегали его отца практически на каждом шагу. Так, в начале 1934 года он был вызван в полицай-президиум по доносу какого-то соглядатая, обвинившего его не только в причастности к коммунистической деятельности, но и «вызывающе широком» образе жизни. Представленные отцом полицейским чинам доказательства его работы в коммерческой сфере нейтрализовали донос. Гестапо произвело вторичный опрос доносчика, но тот уже не подтвердил свой первый донос. И дело было закрыто.

– Ну да, «стукачество» при фюрере было поставлено на высокий уровень.

– Мне кажется, от нелегалов 1930-х годов требовалось исключительное самообладание, только благодаря которому и можно было действовать оперативно, расчетливо и решительно. Гибкость и мобильность также были необходимыми свойствами работы того времени.

– Как говорят люди этой уникальной профессии, подобные качества необходимы им в любое время. Го, что ваш дед работал под своим именем, очевидно, позволяло ему поддерживать какие-то связи с родственниками в СССР?

– Да, отец рассказывал со слов своей двоюродной сестры, что письма моей бабушки к ее сестрам, фотографии или открытки воспринимались как большое событие, а приходившие посылки становились настоящим праздником для всех. В те времена, когда в Москве то вводились, то отменялись продуктовые карточки, а полки магазинов были пусты, батончик сухой колбасы или плитку шоколада делили между детьми, а флакончик духов – аптекарской мензуркой между сестрами. Хотя, как вы знаете, «связи» советских граждан с заграницей в то время регламентировались очень строго, тем не менее эти послания доходили до адресатов. Кто-то в Москве следил и за этим.

– В общему дед ваш успешно вошел в новую для себя роль?

– Да, и в подтверждение этого у отца хранился очень интересный документ – оценивая начальный период работы отца, Центр сделал следующее заключение: «Закончилась программа вживания, выполнена она блестяще. Сам он серьезный и опытный разведчик. Имеет возможность ездить по странам. Планируем поручить ему связь с наиболее ценной агентурой. Его следует использовать для завершения вербовок лиц, предварительная работа с которыми закончена». Так Федор Карпович стал профессионалом разведки.

– А чему кстати, занимался в это время Лев Федорович?

– Когда ему исполнилось шесть лет, он пошел в муниципальную школу недалеко от дома. Проблем с немецким языком не было – его же привезли в Берлин в годовалом возрасте. Поэтому даже дома он общался с родителями на немецком, хотя имел опыт общения и на русском языке – когда его водили в детский сад при торгпредстве... Отец вспоминал, что в садике они много рисовали цветными карандашами, а также акварелью, вырезали иллюстрации из красочных журналов, прежде всего портреты вождей, чтобы потом наклеивать их на листы ватмана, украшая портреты советской символикой. Ему очень нравилось рисовать атрибуты социалистической символики: красную звезду и серп и молот, в чем он поднаторел и впоследствии пользовался этим умением в дни предвыборных кампаний 1932 года, когда улицы превратились в арену регулярных стычек между коммунистами и членами набиравшей силу партии нацистов.

– Что же он тогда делал?

– Рисовал эти эмблемы разноцветным мелом на стенах домов – и он, и его товарищи-однолетки были преисполнены гордостью за тайно проделанную «работу». Федор

Карпович об этом не знал. Но однажды обнаружил нарисованные сыном советские эмблемы на большом листе ватмана. Дед как-то очень спокойно уговорил его больше этого не делать...

Свидетельства минувшего века

Из воспоминаний Льва Парпарова, сына советского разведчика-нелегала Федора Карповича Парпарова

Знакомство с Москвой

В морозный день зимы 1937-1938 годов мы с мамой приехали в Москву. Отец вернулся в тот же день другим маршрутом, кажется, через финскую границу и Ленинград. Нас поселили в гостинице «Националь» в центре Москвы и зарегистрировали под фамилией Ростовцевы. Чужая фамилия, видимо, понадобилась для того, чтобы не значиться под фамилией Парпаровых в гостинице, где было много иностранцев. Возможно, еще не исключалось возвращение отца за границу. Нам помогли устроиться сотрудники центрального аппарата НКВД – Игорь Кедров и молодая миловидная Ася (ее фамилии я тогда не знал). Это была Ксения Сергеевна Проскурникова, ушедшая из жизни в конце 1990-х годов.

Гостиница мне тогда показалась несовременной, лишенной изящества, апартаменты и их обстановка старомодными, ошеломляющими своей купеческой роскошью, претенциозными и поэтому безвкусными.

Я начал знакомиться с Москвой. Прежде всего посетил ближайшее окружение гостиницы: Красную площадь и Мавзолей В. И. Ленина у Кремлевской стены, которые представлялись мне краеугольным основанием не только столицы, но и советского строя, осматривал я также Охотный Ряд, начало улиц Горького (ныне Тверская) и Петровки. Все это мне показывал муж моей тети Веры, сестры мамы – Григорий Аграновский, заместитель директора Московского цирка.

Московская улица от любой европейской тогда отличалась цветом. И дома, и прохожие – все казалось в тусклых серых тонах. Поражали строгость и невзрачность домов, серовато-мутные витрины магазинов, отсутствие яркой рекламы, разноцветных витрин и иллюминации. Еще не было сталинского ампира и маленковского барокко. Я чувствовал себя неловко в своих брюках-гольф, широко распространенных среди молодежи на Западе, но привлекавших любопытное внимание окружающих в Москве.

Через некоторое время нас переселили в гостиницу «Москва», расположенную напротив и рассчитанную в отличие от «Националя» на советских постояльцев. Жили мы на десятом этаже в просторном двухкомнатном номере 1001 уже под своей фамилией. Окна этого номера смотрели на Исторический музей и Красную площадь.

Нас навещали родственники родителей, в частности младший брат отца – Борис, один из руководителей Березниковского химкомбината. Запомнились его высокие бурки, до этого неизвестный мне вид обуви. Часто у нас бывал В. С. Гражуль, до этого работавший за рубежом, кажется, в Бельгии. Его дочь Марго владела французским языком, так что можно было общаться с ровесницей: русского языка я тогда почти не знал. Мы иногда посещали кинотеатр «Москва» на Пушкинской площади (сейчас на этом месте стоит новое здание газеты «Известия»).

Появлялся на своем мотоцикле и мой двоюродный брат Люсик Прудовский, сын дяди Саши, брата мамы. Он только что окончил танковое училище, был лейтенантом. Зимой 1942 года Люсик погиб под Сталинградом.

Постоянно курировали нашу семью Игорь и Ася. Они приглашали меня на различные детские мероприятия в клуб НКВД, в воскресные дни – на лыжные вылазки за город.

Однажды в гостиницу отец вернулся поздно вечером. Его начальник – комиссар госбезопасности 2-го ранга А. А. Слуцкий – был найден мертвым в кабинете зам-наркома НКВД М. П. Фриновского. По официальной версии, смерть начальника ИНО наступила 17 февраля 1938 года в результате острой сердечной недостаточности. По сообщению газеты «Правда» от 18.02.38, он «умер на боевом посту».

Похоронили Слуцкого торжественно, отец, который уважал Слуцкого как опытного руководителя советской разведки, стоял у гроба в почетном карауле. У меня долго хранилась траурная нарукавная повязка, которую отец принес в тот вечер. Помню, как отец говорил, что лицо покойника было неестественно сине-багрового цвета, одутловатое, когда его открытый гроб стоял на постаменте в Центральном клубе НКВД, и что смерть Слуцкого наступила вдруг, неожиданно, ибо накануне отец присутствовал на приеме у своего начальника, который, как известно, был хроническим сердечником, однако чувствовал себя вполне прилично и даже шутил. Тогда ничто не свидетельствовало о его недомогании. Впрочем, когда смерть приходит не вдруг?..

П. А. Судоплатов в своей книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы» так пишет на эту тему: «Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД. Слуцкий был тяжелобольным сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной Сталиным расправы с руководством госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован путем инъекции яда, осуществленной начальником токсикологической лаборатории НКВД Алехиным. Однако для меня это представляется маловероятным. Зачем нужно было разыгрывать спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному сердечнику в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского при нескольких свидетелях.

И наконец самое главное, младший брат Слуцкого, сотрудник оперативного отдела ГУЛАГа НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер в том же возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в столовой, на глазах сослуживцев. Поэтому я с большим сомнением отношусь к показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, данными ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938-1940 годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического воздействия».

Никаких представлений о терроре 1937 года я не имел. Сейчас это кажется странным, но именно такими были обстоятельства нашей жизни. В интернатах не принято было интересоваться политикой. Дома о делах в СССР почти не говорилось. В Москве в нашей семье тоже политические вопросы не обсуждались. Газет на русском языке я читать не мог, также как и слушать радио из-за непонимания в должной мере русской речи.

Родители, конечно, осознавали, в какую страну они возвратились. Отец читал парижскую эмигрантскую газету «Последние новости» и был в курсе событий, а первые же дни в Москве еще больше открыли глаза на действительность. К тому времени жертвой произвола уже стал муж одной из маминых сестер. Исчезали один за другим папины коллеги. Этот период террора получил название «ежовщина».

С началом весны я начал ходить в Парк культуры и отдыха им. Горького. Там были спортивные площадки, где я сдавал нормы на значок БГТО по прыжкам и бегу, играл в настольный теннис и шахматы. В шахматном павильоне парка я познакомился с немецким мальчиком, который хорошо играл в шахматы. Я знакомству обрадовался, ибо появился ровесник, с которым можно было общаться на немецком языке. Мы несколько раз встречались. От него я узнал, что он живет в доме, в котором почти все немцы арестованы, в том числе его отец. Через несколько дней мой отец спросил меня об этом мальчике и предупредил, чтобы я перестал встречаться с ним. Я был удивлен и огорчен. Оказывается, за мной следили... Бессмертен в этом мире сыск! И тогда я впервые понял, что близкий контакт с иностранцами может обернуться неприятностью, даже если этот иностранец прибыл к нам в поисках убежища от фашистского террора.

Арест отца

На 27 мая 1938 года отцу был назначен прием у наркома Ежова. Отец к встрече тщательно готовился, был сосредоточен и радостно волновался, ибо мучительно переживал свое долгое бездействие. Он не собирался кичиться проделанной работой. Упорным трудом и талантом отец достиг главной цели, которая стоит перед любой разведкой. У него были на связи ценнейшие агенты, он проник в высшие эшелоны немецкой политической и военной иерархии, сумел завербовать резидента «Сикрет интел-лидженс сервис», одной из старейших разведывательных служб в Европе, подданного британской короны, который вел работу по Германии.

Отец работал исключительно из высоких идейных побуждений, не ждал от Ежова награды или чекистского звания, хотя не был аттестован с самого начала своей работы за рубежом и, безусловно, был достоин высокой награды государства. Упомянул, правда, своего хорошего знакомого В. С. Гражуля, разведчика-нелегала, врача по образованию, который незадолго до этого был награжден орденом Красного Знамени и получил звание капитана госбезопасности за участие в похищении группой захвата в сентябре 1937 года на перекрестке парижских улиц, средь бела дня, бородатого царского генерала Евгения Миллера, руководителя антибольшевистского Русского общевоинского союза. Вениамина Семеновича вскоре уволили из органов, направили на должность главного врача гражданской клиники. Вернулся он в кадры внешней разведки через несколько лет – начальником учебного отдела разведывательной Школы особого назначения в Балашихе.

Мы с мамой долго ждали возвращения отца с приема у наркома, потом легли спать. В 4 часа утра нас разбудил стук в дверь. На пороге стояли двое сотрудников НКВД – Иванов и Ландин – и какие-то гражданские. Нам объявили, что отец арестован как враг народа. Они провели обыск спокойно и деловито, несмотря на растерянность и боль, переживаемую мамой и мной.

Ничего подозрительного ночные визитеры не нашли, однако забрали мои письма к родителям и записные книжки мамы, пишущую машинку с латинским шрифтом, отцовский фотоаппарат «Лейка» и мой «Кодак-Ретина», а также валюту различных стран.

Утром пришел Игорь. Он был угрюм и, как всегда, немногословен. Помогал маме во время сборов, так как мы были вынуждены покинуть гостиницу. Вслед за ним на первое занятие по русскому языку пришел немолодой преподаватель, с которым накануне была достигнута договоренность о частных уроках со мной. Мама попыталась заплатить ему за несостоявшееся занятие, однако преподаватель, извинившись, быстро удалился. Он все понял и казался испуганным. Потом я выпустил щегла из клетки. Щегол из окна гостиничного номера улетел в сторону Кремля. Игорь молча наблюдал за мной... Мое сердце разрывалось, я еле сдерживал рыдания... Сочувствия, казалось, было ждать не от кого. До этого мое детство было безоблачным и беззаботным.

Много лет спустя, во время посещения Музея СВР в Ясенево, увидев фотографию Игоря на одном из стендов, я спросил у сопровождающего меня полковника о судьбе Игоря Кедрова, которого я хорошо помнил и к которому питал уважение. Мне было сказано, что его нет в живых. После обращения в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности Кедров в 1940 году был расстрелян. Мне стала понятна грусть в глазах Игоря во время нашей последней встречи утром 28 мая 1938 года.

Наша справка.Кедров Игорь Михайлович (1908-1940). Сын Михаила Сергеевича Кедрова, одного из руководителей ВЧК в годы Гражданской войны (1878-1941). Сотрудник центрального аппарата ИНО ОГЛУ, начальник отделения третьего отдела ГУГБ НКВД. В феврале 1939года вместе со своим другом старшим уполномоченным КРО ГУГБ НКВД лейтенантом госбезопасности В. П. Голубевым (1913-1940) обратился в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности и не-достатках в работе органов НКВД. Репрессирован.