Текст книги "Подарки Пришвина"

Автор книги: Александр Яшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дунинская дача – на крутом склоне горы, который, по всей видимости, был когда‑то берегом реки. Спереди – деревня, садики, заливные луга, открытые солнцу дали, а сзади, на высокой гриве – густой темный лес. Заливные солнечные луга и темный ельник это как два мира, два континента. Ходим по сверкающему берегу реки – одни разговоры, ходим по лесу – и разговоры другие. Даже и погода в этих разных местах словно бы всегда разная. Может быть, это преувеличение, но сейчас мне кажется, что среди цветов и трав Михаил Михайлович ходил бодрее, больше улыбался и шутил чаще; во всем его облике и в его словах было больше света.

– Все что нужно человеку, то и цветам нужно, – раздумчиво говорил Михаил Михайлович, когда мы ходили по лугам. – Особенно верно это применительно к цветам домашним, комнатным, – продолжал он свою мысль, когда мы возвращались на дачу. Питание давайте им разное – полезен чай, сок лимона… Я даже водкой их пою… И во всем прочем тоже. Если человек долго не умывается, он запаршивеет. Так и цветок. Без омовения он совсем зачахнуть может. Дождь не только поит, но и умывает. Цветы очень чистоплотны, очень!

На Михаиле Михайловиче просторный полотняный костюм. Почему‑то хотелось думать, что полотно это из нашего вологодского льна и выткано на нашей Красавинской фабрике близ Великого Устюга. Злата Константиновна сейчас вспоминает, что, может, всего‑то раза два–три видела Михаила Михайловича в этом полотняном костюме, но после, в чем бы он ни появлялся, ей все представлялось, что неизменно на нем широкий, подбитый ветерком светло–серый пиджак и такие же серые брюки. Да и поныне она ни в чем ином не может себе представить Михаила Михайловича. Пришвину полотняный костюм шел, как шла длинная вельветовая рубаха к облику Льва Толстого.

Палка у Михаила Михайловича – складной стульчик. Воткнет он палку в землю – ручка раскроется, и он сидит на этой ручке, как на стуле, отдыхает. Кажется, точно такая же палка была и у старого Льва Николаевича. И к тому же оба они были такие русские.

С годами палка не всегда выручала Пришвина. Он не мог ходить с нами за реку по узкому шаткому мостику–лаве в дальние села, на заречные сенокосы. Но, возвращаясь, мы рассказывали ему о местах, где были, и оказывалось, что он все эти места знал, все помнил и понимал нас с полуслова. И получалось так, будто он был вместе с нами повсюду.

– Там обрыв крутой и две колодинки через ручеек, у одной сучок застарелый смолевой, – подсказывал он и спрашивал: – Не сгнили ли колодинки?

Или еще:

– Крапива там справа. По–прежнему растет или нет? Вы не обожглись? – и смотрел на босые ноги Златы Константиновны.

По тому, какие цветы мы приносили с собой, Михаил Михайлович узнавал, где мы были.

– С того лужка никто без цветов не возвращается! – радовался он. – А если для цветов не время – несут сосновые ветки либо дудки. Богатые места, веселые…

В хвойном лесу на высокой гриве Михаил Михайлович больше молчал. А может, это мне сейчас так кажется?

Лесом ходили мы чаще по дорогам, а не по тропинкам. По тропинке идти – надо в затылок друг другу и то и дело кланяться, пролезать под деревьями, отгибать тяжело опустившиеся ветви – и света не увидишь. А по дороге можно двигаться всем троим рядом.

Все‑таки Михаил Михайлович в лесу был менее разговорчив, чем на реке, на открытых местах. Он внимательно провожал глазами каждую птицу, перелетавшую через дорогу, была ли то ворона, или сойка, или синичка: Казалось, он истосковался по ним.

Однажды Злата Константиновна подарила Михаилу Михайловичу двух птиц. Случилось это так. Впереди нас на деревья уселись ворона и сорока. Сорока–непоседа перепрыгивала с ветки на ветку, а ворона как опустилась на сучок, так ни разу и не передвинулась на нем, только сучок от ее грузной посадки раскачался, и ворона показывалась то в тени, то на солнце да изредка для равновесия чуть взмахивала хвостом: вверх–вниз, вверх–вниз. Пока ворона раскачивалась на одном и том же суку из света в тень, из света в тень, сорока на своем дереве пять или шесть ветвей переменила.

Злата Константиновна пригляделась к ним и сказала:

– Михаил Михайлович, примите от меня в подарок этих птиц, они не простые.

Пришвин поддержал игру, принял подарок и начал внимательно осматриваться вокруг. Когда мы уже выходили из леса к полю и за бугорком дороги показалась крыша амбара с двумя скрещенными над коньком жердочками, как с усиками, он обрадовался:

– А я вам дарю этого жука! – и указал на выдвигавшуюся из‑за холма крышу с усиками, в которой мы, приглядевшись, действительно признали сходство с каким‑то большим сказочным жуком.

Неумеренно ликовала Злата Константиновна, и довольно улыбался в усы Михаил Михайлович. Той порой ворона и сорока снялись с деревьев и улетели, а жук стал амбаром. Но подарки уже были сделаны друг другу, поэзия посетила нас.

– А мне? – ревниво взмолился я. – Ну хоть что‑нибудь, Михаил Михайлович!

Пришвин подошел к толстой березе с поперечными черточками на коре, словно строчками стихов, разбитыми лесенкой, осмотрел ствол с одной, с другой стороны и сказал:

– Тут записей разных немало. Поэзии на целую книжку хватит. Сколько разберете – все ваше.

Потом выбрал на стволе место почище, огладил его ладошкой, – на землю полетела белая шелуха, – и добавил:

– Вот вам и обложка для книги стихов.

Я вынул перочинный нож.

– Маловато будет для книжки, но, ладно, попробую.

– Уберите нож, – сказал Михаил Михайлович. – Сфотографируйте крупным планом и дайте художнику, все остальное сделает он.

Я понял, но возразил:

– Темно, ничего не выйдет.

– А вы утром приходите, солнце с дороги подсветит…

30 января 1961 г.