Текст книги "Человек, который шел к счастью. Реквием (СИ)"

Автор книги: Александр Харченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Вместе с другими людьми его загнали в автобус и отвезли в здание аэровокзала, где проверили документы и включили под номером 129 в список эвакуируемых. В здании работал телевизор, транслировавший почему-то русскоязычные новости Би-Би-Си. Из новостей он узнал, что русские ответили на ядерный удар по своей территории массированной контратакой, и что прекрасный и старинный курортный городок Римини, куда он направлялся, был по совместительству одной из резервных баз средиземноморского флота НАТО, сметённой теперь с лица земли в результате ядерного нападения с неопознанной российской подлодки.

V. Agnus Dei (Агнец божий)

Растерянный и стиснутый со всех сторон ненавистной толпой, он покинул здание аэровокзала. Людей грузили в автобусы, как скот; доносились крики, и вооружённые до зубов люди в бронежилетах с двуглавыми орлами на спинах – при взгляде на них он ощутил, как сжимаются его кулаки! – время от времени пускали в ход резиновые палки, унимая на в меру ретивых радетелей о собственной жизни и благополучии. Говорили, что автобусы направляются "в район", подальше от города. Он на мгновение представил себе, как вместо благословенной Италии попадает в какое-нибудь село под Оренбургом. Изба, иконы, постель на полу, мытьё в тазике с горячей водой?! Нет, не так он представлял себе своё будущее! Наверняка из города можно хоть на чём-то уехать на запад! В молодости он знал девчонку, много путешествовавшую автостопом. Правда, она умела развлекать водителей... Что ж, если ему понадобится, он готов и на это! Он свободный, лишённый предрассудков человек! Только бы выбраться, только бы не деревня, полная липкого, русского быдла, только бы не снег и не грязь девять месяцев в году...

Он бросился в сторону от толпы, грузившейся в автобусы. "Куда, дурак?!" – крикнули ему. Он ожидал стрельбы и лая собак, но никто не останавливал его. Он завернул за забор, огораживавший аэропорт, побежал по разбитому просёлку навстречу солнцу, опускающемуся к закату; там, в стороне, виднелись зубчатые силуэты городских типовых зданий, унылых, как всё советское. Навигатор в телефоне не работал, но самое важное на свете направление – Запад – чётко обозначалось лучистым светом зимнего солнышка, раскрашивавшего снег в тёплые розовые, бежевые, золотые цвета...

Обувь, не рассчитанная на российский климат, угрожающе потрескивала, но бежать было удобно и легко – сказались долгие тренировки в спортзале. Он бежал, проклиная мерзкие российские просёлки и радуясь собственной предусмотрительности. Начнись сейчас и в самом деле война – а он в это не верил, ведь у России нет другого выхода, кроме как сдаться на милость западных победителей, – и он окажется куда лучше приспособлен для выживания, чем всё это православное стадо! Эх, вот бы ещё устроиться в администрацию при новой власти... Знание языков здесь будет явным плюсом! Эти знают только "йес" и "лайк", да ещё десяток ругательств. Но нет, здесь найдётся кому занять лакомые места. Он – свободный художник! Его место не в этой стране, какая бы власть здесь ни царствовала... Бегом, бегом, бегом! Зимнее солнышко приближается...

Он вбежал в какой-то посёлок: ветхие хаты, крашеные васильковой краской, ярко-жёлтые трубы газовых магистралей, опоясывающие заборы по верху. Что, россиянчики, всё газу накушаться не могли?! Сейчас вы узнаете, почём газ для Европы, на своей шкуре! Интересно, где здесь шоссе, или хотя бы автобусная станция?! Он осмотрелся и увидел ленту асфальтовой дороги, по которой колонной уползали вдаль автобусы – возможно, те самые автобусы из аэропорта, от которых он убежал как от чумы! Чёрт, чёрт, чёрт! Хотя бы дальнобоя поймать, или хоть такси! Он готов был бы без жалости расстаться в этой ситуации с сотней евро – лишь бы сесть в машину и ехать, ехать, ехать до первого приличного города, откуда в Европу можно хоть поездом, хоть электричкой, раз уж самолёты перестали летать...

На этом месте он понял вдруг с пронзительной ясностью, что в его расчётах что-то не так. Или, что гораздо точнее, всё не так! Что, если Европа сейчас... А, нет, не может этого быть! Мало ли что передавали в аэропорту по телевизору! Это пропаганда! У России сейчас нет оружия, ни атомного, никакого. А то, которое есть, никто не посмеет примерить! У них у всех на Западе дети, деньги... Запад шутить не будет! Нет, невозможно. Там всё в порядке! Хаос, паника, гибель – это здесь, на этой проклятой, заснеженной земле! А там восходит над улицами тихих городков европейское весеннее солнышко, в кафе пьют кофе с круассанами, наслаждаясь очередным безмятежным днём, и уличные художники раскладывают свои инструменты на парапетах газонов... Только бы выбраться! Только бы снова попасть туда!

Он ещё глушил в себе мгновенное сомнение, когда в уши его проник вой сирен. Несколько секунд он не мог понять – что это?! Откуда?! Потом понял: сирены выли в телевизорах, включенных едва ли не в каждом доме. Выбежали несколько людей, тепло одетые – даже пол не поймёшь, так закутаны, – неся на руках детей, попрятались в подвалы и погреба. Шоссе по-прежнему пустовало. Где же, чёрт побери, хоть одна машина?! Такая дорога – и никто мимо не едет! А ведь сейчас могут, как в фильмах про Ливию, налететь натовские истребители, жахнут бомбочками – мало не покажется! В подвал, что ли, попроситься? Его передёрнуло от этой перспективы: не пустят! Жлобы!

Он ещё размышлял и проклинал, когда его хлопнули сзади по плечу. Обернувшись, он увидел худого, длинного православного попа, переминавшегося от холода с ноги на ногу.

–Чего стоите? – спросил у него поп, не сделав ни единой попытки перекрестить своего собеседника или назвать его "сыном" или "рабом божьим". – В подвал лезть пора!

–Был бы подвал, полез бы! – огрызнулся несостоявшийся "раб божий", сильно не любивший православных священников. – Куда лезть-то прикажешь, попяндра?!

–Хм, – согласился тот. – В самом деле... Ну, тогда пошли ко мне в церковь, там тоже подвал есть! Церковь прочная, ещё Пугачёва помнит! Тогда, сам знаешь, на совесть строили... Перед войной там даже в подвале бомбоубежище делали, на всякий случай. Еды есть немножко, пересидим!

–По твоему кресту первый же истребитель отбомбится! – возразил священнику блоггер, однако пошёл послушно вслед за попом в указанном направлении.

–Кому нужна моя церквушка – атомную бомбу на неё кидать?! Здесь все цели известные: аэропорт, да заводы в городе, да военная база вон там, к северу... А мы – на кой ляд мы им, дьяволам, сдались?!

–С чего это они вдруг будут применять атомное оружие? Россия и так сдастся!

Священник посмотрел на своего спутника, как на дикаря:

–Так они уже... – сказал священник неожиданно тихо.

Он услышал – и почувствовал, как ноги его отнимаются. Потом страх уколол его, и он, опомнившись, понёсся прыжками к тому, длинному, белому, возвышавшемуся над посёлком, как символ всего, что было проклято им, – к колокольне старинной церкви. Священник, путаясь в рясе, старательно поспевал за ним, но, в отличие от него, православный пастырь не так уж часто посещал тренажёрный зал и не заботился о своём здоровом питании, поэтому отстал на первом же повороте.

VI. Benedictus (Блаженный)

Он не успел всего на несколько секунд. Распахнутые двери церкви уже высились за папертью, суля темноту и приют, когда справа высверкнула над зубцами зданий короткая, бесформенная фиолетовая вспышка, ярче всякого другого света в мире высветившая снежные поля на десятки километров вокруг. Ему вспышка не принесла почти никакого вреда, но заставила растеряться и прикрыть глаза – вовремя! Не прошло и мгновения, как угасший было свет разгорелся вновь – теперь он был ярко-оранжевым, могучим, пылающим. Одежда на беглеце затрещала, он почувствовал жар и боль на левой половине лица и на руке – и только тогда понял окончательно, что происходит. Он рванулся наугад в двери церкви, столкнулся с косяком, ввалился внутрь и, отняв руки от глаз, побежал в неестественном, неземном сиянии среди незнакомого убранства, среди бустилатной темперы и фальшивой позолоты, рисовавшей страсти неведомых ему святых. Он рассчитывал на то, что увидит люк в подвал, или на то, что ему кто-нибудь поможет; не произошло ни того, ни другого. Тогда он рухнул за какое-то возвышение, показавшееся ему надёжным укрытием, скорчился в позе эмбриона и обхватил голову руками.

На мгновение ему пришла в голову избитая фраза: в окопах под обстрелом не бывает атеистов! И сразу, вслед за тем, сердце его заполнил сверхъестественный, неизбывный ужас. Он, убеждённый агностик, в час гибели мира лежит, скорчившись, в храме чуждого ему божества и ждёт неминуемой гибели, слушая, как трещат снаружи от адского жара какие-то балки, чувствуя, как дым просачивается в стены церкви, как уже и здесь что-то занялось... Он вдруг понял с отчётливой, истребительной ясностью, что в этот миг о нём никто не заботится, что никто сейчас не помогает и, наверное, даже не желает помочь ему. Тогда он воззвал к богу, требуя помощи и заступничества хотя бы от того, в кого он из принципа не желал верить. Его сбивчивая, почти бесшумная молитва шла от самого сердца и полна была искренней жалости к себе.

–Ты, кто создал такую мерзкую Вселенную, – просил он, – хоть ты подумай обо мне, когда меня все бросили и оставили! Не дай мне умереть здесь, в этой вонючей гундяевке, от бомбы, предназначавшейся моим врагам. Ты покарал их, это мы одобрям-с, но за что ты караешь меня?! Я – не с ними! Вызволи меня отсюда, не дай мне тут подохнуть, не дай быть закопанным вместе с этим сбродом в вонючей общей могиле! Я хочу встретить свой конец западнее, гораздо западнее от этого места...

Он, наверное, молился бы и ещё о чём-нибудь, но законы физики отвели ему на духовные метания всего двадцать две секунды, считая от момента, когда первая неясная вспышка озарила горизонт. В начале двадцать третьей секунды на церковь обрушилась ударная волна – громоподобный грохот, осколки витражей, шквал огня и снега, пронесшийся сквозь Вселенную, как вестник гнева и поражения разума.

Несколько минут потребовалось ему, чтобы очнуться и прийти в себя. Он лежал там же, где укрылся, и ни один осколок не задел его – только известковая пыль и сажа набились в нос, измазали одежду, мешали дышать и утираться. Он тщательно осмотрелся – крови не было, следов переломов тоже. Тогда он решился выглянуть наружу.

Посёлок выглядел страшно – выбитые окна, курящиеся печи, крыши, разорванные на клочки, обнажённые рёбра балок. Снег сдуло, намело в мокрые курящиеся кучи у прочных препятствий, набросало в вывернутые дома липкими противными комьями. Упали и повисли на проводах столбы линий низковольтной электропередачи. Несколько машин, стоявших во дворах, смяло или снесло, на тёмно-сером джипе неподалёку от церквушки краска обгорела с одной стороны до пузырей, до голого металла. Он хотел подойти к машине, попробовать завести её – и тут увидел священника. Тот лежал в сугробе, придерживая рукой голову, и стонал, но вдруг, заметив своего гостя, замахал ему призывно рукой.

–Живой, парень? Ещё и цел, поди!

–Что бы мне сделалось! – бодро ответил беглец, отгоняя недавнее наваждение.

–Ну вот, – весело простонал священник, – и я тоже. Только ряса обгорела, и ещё чем-то стукнуло меня. Помоги-ка!

Он, пожав плечами, подошёл к своему нечаянному спасителю и, наклонившись, попытался помочь тому встать, но ничего не вышло. Пришлось разгрести руками снег – и оба они, к своему ужасу, убедились, что ноги священника прижаты толстым бревном, упавшим откуда-то сверху.

–Перебило? – спросил блоггер.

–Вроде боли особой нет, – с тревогой сказал его спутник. – Стукнуло, конечно, но... Ступни двигаются, во всяком случае. И под задницей мокро.

–Обделался, попяндра?! – злорадно спросил беглец, пытаясь сдвинуть бревно.

–Нет, просто, знаешь, в снегу сижу. Он как-то имеет странную привычку таять.

–Хм... – ответил блоггер.

Бревно сдвинулось на несколько сантиметров, но потом встало намертво. Это было неудивительно: на противоположном конце бревна лежал бетонный блок, в свою очередь, придавленный сверху снегом и кучей мусора.

–Тут экскаватор нужен, – со вздохом сказал беглец. – Мне в одиночку не справиться.

–Экскаватора нет, – ответил поп, – а сбегай-ка ты, мил человек, за Никодимовым Васькой. Он вот в том синем доме живёт, а погреб у него слева снаружи, там, где пустая дровянница. Пусть приведёт сына и принесёт лопату и лом. Втроём вы меня живо выковырнете!

–Ладно, – согласился беглец. – А ты тут помолись пока. Молился, небось, когда эта штука грохнула?!

–Молился, конечно, – согласился поп. – Кому же, как не мне, молиться-то?!

–Ну, и что ты у него себе попросил?

–А что тут можно попросить-то? Сказал: делай со мной что угодно, а вот людей, которых к себе сейчас забираешь, – призри их и защити, потому что я за ними больше присмотреть, наверное, не смогу. Ну, и извинился, конечно, что мало сделать успел...

–Ну, ты даёшь! – хмыкнул беглец. – Святой прямо!

–Почему святой? – Священник, кажется. Обиделся слегка на это определение. – Все мы люди... Давай, беги к Никодимовым, а то как бы эта штука на нас свою дрянь раньше времени не вывалила!

Он посмотрел туда, куда смотрел священник, и тут впервые увидел взрывной гриб. Гриб был огромен, и край его шляпки уже почти закрыл зенит; облако продолжало клубиться, раскрываясь всё новыми и новыми косматыми фестонами, окрашенными ядовито-коричневым туманом среди белых струй. Тень гриба, огромная, чёрная, безжалостная, падала на аэропорт, на шоссе, на дымящиеся руины посёлков вдалеке.

Тогда страх вошёл в его сердце, и он, бросив священника под грудой мусора, побежал по обесснеженной дороге – побежал на запад, навстречу закатному солнцу, и бежал, ни о ком не думая и ни на что не обращая внимания, пока боль в ногах и боль в печёнке не заставили его перейти на шаг. Он вспоминал, прокручивая в голове раз за разом все события последних дней, что нельзя оказывать никому помощь в очаге атомного поражения, что всякий, кто не может самостоятельно передвигаться под атомным грибом, уже обречён судьбой на то, чтобы стать разлагающимся, полным опасных излучений живым обломком. Священник, оставленный им, был уже проклят. И вся страна, по которой он шагал, была проклята – проклята навеки. Пусть господь, в которого они все верят, помогает им, если хочет. А ещё лучше – пусть господь накажет их! А он тут ни при чём, его ждёт Запад, весеннее утро на улицах старинного городка, круассаны с маслом, хороший кофе и газета, где сообщается о рождении правнука у доброй и мудрой западной королевы...

Глубокой ночью он добрался до большого посёлка, в котором ничто не было разрушено – только лежали поперёк улиц длинные, странные полосы сероватой пыли. В посёлке не было ни души, даже из погребов не шёл пар; видимо, все выехали из него. Он вошёл в поселковый магазин – довольно богатое двухэтажное здание. Никто не воспрепятствовал ему, и он с комфортом сменил одежду, запасся тёплыми вещами, бельём и рюкзаком, набил карманы таблетками, сахаром, пакетиками с чаем. Потом он немного выспался в чистом, хотя и холодном, помещении. Под утро, когда уже светало, он покинул здание магазина. Рядом проехала странная, наглухо бронированная военная машина; он решил, что сейчас его расстреляют за мародёрство или увезут в концентрационный лагерь в Сибири, поэтому скрылся, проползая ловко среди наваленных на заднем дворе шпал. Потом долго отряхивал с себя снежными комьями ту самую серую пыль, которой здесь всё было покрыто. Пыль чем-то напоминала непросеянный порошок пемзы, в лучах утреннего солнышка её крупные частицы радужно блестели на изломах. Отряхнув кое-как пыль, он повернул спиной к солнцу и двинулся туда, куда ему было нужно попасть – отсюда, на запад, на Запад!

VII. Lux aeterna, perpetua (Свет небесный на веки веков)

Он шёл и шёл на запад, скрипя по снегу и пеплу разбитыми лаковыми ботинками. Он проходил мимо деревень, крал еду или просил её, но от работ отказывался или бежал. Подавали ему редко – он отощал, и две недели подряд ему снилась тарелка жирного плова, той самой нездоровой и слишком сытной еды, которую он раньше отвергал, как верующие отвергают грех.

Однажды он вошёл в небольшое село, над которым реял красный флаг. Люди, вооружённые охотничьими ружьями, раздавали еду в небольшой очереди беженцев. Беженцы стояли, переминаясь с ноги на ногу, а кормившие их что-то сурово говорили каждому из подходивших – и женщине, и мужчине, и ребёнку. Он тоже подошёл – и получил миску ароматной каши со шкварками, в которой плавали несколько зубчиков чеснока!

–Ты кто будешь, товарищ? – спросил у него заросший бородой седой мужчина, охранявший порядок в очереди.

Он ответил, ничего не скрывая. Рассказал о своей борьбе, о прошлой жизни, о том, как пытался бежать на Запад от наступающего разгула реакции и консерватизма, о своих злоключениях в аэропорту, в рейсе и в Оренбурге.

–Помню тебя, – улыбнулся седой, – сволочь ты был редкостная, хоть и косил под розового. Ну да ничего, покраснеешь! Мы тебе тут политграмотность поднимем, я и... – он назвал прозвище знаменитого блоггера-коммуниста из Самары. – Раз грамотный, оставайся-ка здесь, с нами. Приставим тебя к работе, мы собираем племенное поголовье свиней, надо спасти ценный агротехнический ресурс... Хлебушка в ближайшие пару лет, сам понимаешь, не предвидится.

Его отвели в общую комнату для мужчин-беженцев, а одежду выстирали в передвижной прачечной. Впервые со дня отлёта из Москвы он помылся в тазу с горячей водой, отчаянно тоскуя по удобным душевым в итальянских гостиницах, где есть и фен, и два сорта шампуня, и даже одноразовая зубная щётка...

Ночью, прихватив немного украденной с кухни еды, он сбежал. Ему вовсе не хотелось сидеть в деревне с этими людьми, строившими под красным флагом новый ГУЛАГ. Мытьё в тазу и уход за свиньями были варварством, дикостью. Он не мог позволить себе делить кров с дикарями.

Ещё через день он подошёл к большой широкой реке и решил, что это Волга. Стоял мороз, пробиравший до костей, но он был тепло одет и относительно сыт, поэтому о морозе мог пока не беспокоиться. Перейдя по тонкому, битому льду реку, он вскарабкался на обрывистый противоположный берег и продолжил свой путь. В уме он считал: Волга, Дон, Днепр, Днестр, а там уже, глядишь, и Дунай, за которым откроются уютные шпили католических костелов и чистота европейских городков, где так приятно солнечным весенним утром выпить кофе с круассанами на открытой террасе кафе... К весне он дойдёт туда, и чёрная полоса его жизни останется навсегда позади, далеко за русскими гнилыми пожарищами...

К вечеру он почувствовал, что его знобит. Разведя костёр, отогрелся и напился кипятка с краденым чаем – стало легче. Заснул – и проснулся с ломотой в теле; встал, умывался – его выполоскало кровью. Проклятая свинина, подумал он. Разве приличному современному человеку можно есть такую жирную, грубую пищу?!

В этот день он не шёл – ковылял. После полудня его затрясла лихорадка, и он решил остановиться на днёвку в густых зарослях рактиника, в овраге. Здесь, тщательно укрывшись, он съел несколько припасённых таблеток и понадеялся, что какая-нибудь поможет. Потом укрылся несколькими слоями одежды, которую тащил на себе, обложился пластиковыми бутылками с горячей водой и заснул. Во сне он захлебнулся собственной рвотой – проснулся, вскочил, но предпринять уже ничего не успел. Он умер смертью атомной эпохи, и последним его видением были пряди его волос, которые налетевший ветер уносил по влажному снегу – вдаль, вдаль, на восток, с которым он так стремился расстаться...

Ему повезло и в посмертии – он не был похоронен в общей могиле вместе с какими-нибудь простыми людьми, которых при жизни он так ненавидел. Проезжавший мимо на снегоходе путевой обходчик нашёл его тело в ракитнике и, кашляя кровью, выдолбил для него небольшую могилку, над которой воздвиг из подручных материалов крест с именем и годами жизни, основывая свои выводы на найденных при трупе документах. Неистребимое чувство справедливости, живущее в русской душе, помогло беглецу избежать забвения, хотя верующие предположат, возможно, что здесь сыграла определённую роль и полная искреннего пламени молитва, вознесённая им Творцу в тот миг, когда он прятался в оренбургском соборе от неминуемого удара.

В последнем случае остаётся также предположить, что господь призрел эту душу, и в ожидании воскресения и вечной славы будущих времён наш герой отправился-таки на Благословенный Запад. Там нет никакого консерватизма и властвует модерн; там вечно благоухает весна, в садах растут яблоки, а в кафе подают круассаны и кофе. Там правит вечно мудрая пожилая Королева Запада, у которой раз в год обязательно рождается чудесный розовый правнук, а справедливо переизбираемая каждые четыре года по безальтернативному списку Первая Леди каждое утро открывает парады меньшинств, а по вечерам своей чудной ухоженной рукой ставит подпись на документе, приказывающем её верным слугам и воинам, не считаясь с ценой, привести к окончательной погибели все консервативные и реакционные силы, нагло мешающие торжеству подлинного прогресса.