Текст книги "Екклесиаст"

Автор книги: Александр Холин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Нет, явно с головой что‑то не то. Ноги тоже грозились отказать в передвижении по зримому миру. Я кое‑как доковылял до лавочки для немощных, стоящей неподалеку, плюхнулся на неё, положил рядом полученный в подарок фолиант и прислонился спиной к храмовой стене. Затылком я чувствовал явный холод камня, а вот глаза…

Там где только что был великолепный церковный иконостас, передо мной возникла какая‑то стена. Правда, с рисунками, очень похожими на церковную роспись. Но мне было не до них хотя бы потому, что не может физическое пространство так неожиданно изменяться! Так быть не может, потому что не может быть? А почему не может?

Меж тем, перед моими выпученными от страха и удивления глазами проносились какие‑то обрывки то ли прошлого, то ли будущего, словно кадры в немом кино. Причём, я чувствовал, что происходит нечто необычное, значит соображение пока не потеряно. Что же дальше?

Дальше я оказался в каком‑то круглом помещении, в центре которого стоял каменный, вероятно мраморный, треугольный пьедестал, который окружали четыре колонны, подпирающие свод. Но, судя по обстановке храма, в котором я только что сидел возле стены на скамеечке, вместо Царских врат здесь были красные двери, вероятно густо вымазанные аппетитной киноварью или жертвенной кровью, как водится. От дверей даже донёсся тяжёлый солёный запах крови, или мне это только показалось? Значит, восток здесь воспринимается в красном цвете, как утренняя заря? Это предположение немного почеловечнее, чем кровавые хичкоки, но красная дверь не исчезла. Я покосился налево.

С северной стороны в круглой огромной зале красовались чёрные ворота или двустворчатые двери, будто старающиеся отобразить пещерную темноту. Куда уж там Малевичу со своим квадратом! Несмотря на то, что восточные врата покрашены красной праздничной краской, а северные вымазаны в траурную пещерную сажу, от них веяло большей уверенностью и спокойствием. Как будто двери, хранящие за собой какие‑то другие миры, могли передать энергию, скрывающуюся в задверном проёме.

А почему бы и нет? Ведь на том же севере находилась заветная Гиперборея или Арктида, откуда появились переселенцы, разъехавшиеся по всему миру. Кстати, архипелаг Гипербореи впоследствии затонул по неизвестным причинам и получил новое название Атлантиды. Выходит, там родина всего живого, так почему же в родительском доме, то есть, на уцелевших ещё островах Франца Иосифа, Новой Земли и Гренландии не найти спасительной положительной энергии? Очень даже реально.

С южной стороны круглую залу со сводчатым потолком венчали лёгкие белые двери, очень похожие на ажурные резные створки каких‑нибудь дамских альковов. Причём, двери были не только белые, а ослепительно белые, будто снежное высокогорье ворвалось сюда вместе с горным контрастом, смотреть больно. Краски такой в природе не бывает. А выглядели южные врата совсем как дуэльная перчатка, брошенная дубовым гиперборейским вратам, вымазанным поганым чёрным цветом. Только от белых кисейно‑кружевных створок несло жутким холодом и пронзительным запахом миндаля с примесью резеды, как от настоящего цианистого калия.

Но, как светлый этот мир имеет четыре стороны света, так и здесь, в мировом кругу, было четыре двери. То есть, общую картину дополняли западные двери голубого цвета. Правда эта голубизна постоянно варьировала меж мрачно‑бирюзовым штормом в каком‑нибудь неизвестном океане и яркими невинными глазками грудного младенца. Удивительная часто меняющаяся окраска западных дверей не просто поражала воображение и будила любопытство, а привлекала и манила, словно обложка запрещённой книги, которую обязательно надо было прочитать! Если бы человеку, находящемуся меж дверей был предоставлен выбор, в какие ворота войти, то он обязательно должен был выбрать именно голубые ворота из‑за игры красок, обещающей познакомить с ещё большими чудесами.

Здесь я тоже сидел на скамье, протянувшейся вдоль всей круглой залы, разрываемой только в дверных проёмах. Но за дверями пока неизвестно что, а вот треугольный мраморный монолит в центре помещения очень напоминал алтарь‑жертвенник ламаистских монастырей. Неужели меня затащили какие‑то силы в другое время, в другое место и в другой мир для того, чтобы просто принести в жертву? Нет, всё‑таки здесь что‑то не так.

Зал, в котором я оказался, вовсе не был похож на церковь, где лежало моё тело. При этой мысли колючие мурашки шустро принялись за свою работу вдоль позвоночника.

Та церковь, куда я сегодня пришёл, была всё‑таки православной! Православной? Неужели в христианском храме может случиться на праздничную Пасху: вместо Литургии совершается какое‑то отпевание?! Если это даже я в будущем, то очень не хотел бы такой смерти. Разлука с живым гораздо хуже, чем разлука с умершим, но одно не извиняет другое и не позволяет отменять праздник Бога на земле.

Уходящий из этого мира получает радость за то, что он успел здесь натворить. И забирают его потому, что какой‑то энергией он уже накормил свою душу по уши, значит, пришло время учиться другому, делать что‑то другое. А остающиеся здесь проливают потоки слёз о себе‑любимых, здесь брошенных и несчастных. В любом случае: ни к чему устраивать праздничные, или же печально‑рыдательные похороны, нарушая тем самым нечто большее.

Но с другой стороны, почему бы и нет? Ведь кто может указать Богу, каким устраивать праздник? Это же Его – Божий праздник! Хотя Он принёс Себя в жертву за всё человечество, но праздник, в человеческом понимании, остаётся всегда личным и неделимым.

И всё же, что я делал в гробу? Недаром же сказано: что невозможно человеку, возможно Богу. Такая штука может быть всего лишь Божественной шуткой. Вот только для чего? И для чего этот зал или вспомогательный придел, куда меня перетащили без всякого согласия, будто действительно загремевшего в Зазеркалье на тот свет? А, может быть, этот круглый зал с четырьмя выходами играет роль какого‑нибудь католического чистилища? Но как же это совместить с православным храмом? Или все эти видения – продолжение ночного кошмара?

Подсознание автоматически старалось понять назначение невиданного раньше помещения. А, может, здесь, где оказалась моя душа, такой же храм, разве что немного позаковыристее, недаром на стенах среди иероглифов прилепились несколько чадящих факелов. Да ещё на самом видном месте красовался текст, написанный явно не иероглифами. Язык этот я просто не знал, но всё же попытался прочитать.

Написано было латинским шрифтом с явными признаками французского.

Вероятно, сложивший эти вирши стихоплёт проходил русскую школу стихосложения у Державина. Недаром долгое время, даже иногда по сей день вершители, то есть составители виршей, углубляются в такой деспотический материализм или метафизический реализм, что за одно прочтение написанного на стене или на заборе читателю памятник ставить надобно. В общем‑то, этим страдали, страдают, и будут страдать все известные и не очень писарчуки, так что ничего удивительного в настенном тексте не наблюдалось. Вот только перевести не мешало бы. На русский сермяжный.

Curieux scrutateur de la nature entiere,

J’ai connu du grand tout le principe et la fin.

J’ai vu l’or en puissance au fond de sa miniere,

J’ai saisi sa matiere et surpris son levain.

J’expliquai par quel art lames aux flancs d’une mere,

Fait sa maison, lemporte, et comment un pepin

Mis contre un grain de ble, sous l’hamide poussiere,

L’an plante et l’autre cep, sont le hain et le vin.

Rien n’etait, Dieu voulut, rien devint quelque chose,

J’en doutais, je cherchai sur quoi lanivers pose,

Rien gardait l’equilibre et servait de soutien.

Enfin, aves le poids di l’eloge et du bllame,

Je pesai l’eternel, il appela mon ame,

Je mourus, j’adorai, je ne savais plus rien.[9]

Как ни странно, только чтиво всё‑таки получилось. Стало ясно – это французский с каким‑то литературно‑местечковым акцентом. Может, вирши писались в древние времена, тогда всё становилось яснее ясного. Но прочитать навскидку одно, а перевести – совсем иное. Сам стихотворный текст окружали изображения каких‑то валькирий. Может быть, это иконные фрески здешних демонических дам? Мало ли, кому в этом храме поклоняются – валькириям, упырям или…? Красавицы, ничего не скажешь, но под звон бокалов с вином они умудрялись на фресках тут же попирать ногами то ли поклонников, то ли просто мужчин, то ли влюблённых сатиров.

Вероятно, об этом написано в тексте. Я попытался прочитать ещё раз.

Конечно, получилось хуже некуда, поэтому от нечего делать, можно поглазеть по сторонам и уделить внимание другим предметам, которых в этой довольно вместительной комнате было не густо в сравнении с тем миром, откуда мне пришлось пожаловать в запредельное мегалитическое пространство.

В этом мире всё так, как должно, и в то же время совсем по‑другому. Даже мыслится как‑то по иному, не как обычно в нашем бытовом мире. Может, мне просто казалось что‑то необычным, потому что всё здесь было незнакомое, невиданное и непознанное.

Я оказался с южной стороны треугольного каменного алтаря и не без любопытства оглядел стены. Ничего, заслуживающего особого внимания, кроме фресок и поэтического текста в обозримом пространстве не оказалось. Долго ли отираться здесь, мне тоже пока не сообщали. Но, если я оказался в каком‑то замкнутом пространстве, занесённый сюда чудным пасхальным ветром, значит, со мной обязательно кто‑нибудь будет разговаривать. Вот тогда‑то и можно будет узнать – зачем? почему? и нельзя ли назад?

Вдруг чёрные северные двери неожиданно открылись, и в помещение стремительно вошёл человек в элегантном камзоле белого атласа, с золотой жилетной цепью. По сути, если господин разоделся под средневекового гранда, то на голову должен нацепить парик с буклями. Вместо этого тонко очерченное надменное лицо обрамляли искусно завитые чёрные волосы. На ногах сапог не было, но красовались элегантные туфли с огромными пряжками, усыпанными сверкающими каменьями, значит, не солдафон, потому что ни одному солдату, пусть даже франту, не удавалось обзавестись такими бриллиантовыми безделушками. К тому же, почти на всех пальцах рук вошедшего господина были нанизаны перстни, которые не позволительны даже у войсковых старейшин. Судя по богатой элегантной одежде и украшениям, вошедший относился к знатному роду, хотя для него это само собой подразумевалось. Размашистым шагом он подошёл к алтарю, остановился возле, но с другой стороны. Скорее всего, этот красавец был из какого‑то векового романа, где временные барьеры иногда просто бессильны.

Постой, постой, где‑то я его уже видел. Конечно же! Совсем недавно на Арбате, то есть виртуальное продолжение встречи с офеней и иже с ним. Интуитивно почувствовав очередное внимание к своей незабываемой персоне, мужчина устало улыбнулся, отвесил ритуальный поклон и произнёс скорее буднично и протокольно, чем приветливо:

– Я рад, что вы оказались у меня в гостях и готовы к посвящению, какого удостаивается не каждый архон.[10] Таких, как мы, очень мало, и необходимо не допускать деградации Проповедников.

– Вероятно, я тоже должен быть рад этой встрече, – парировал я. – Но хотелось бы знать о каком посвящении идёт речь? Или это продолжение сегодняшнего уличного выступления возле театра Вахтангова? Где же ваш великорусский стрелец‑книгоноша со своим меховым спутником из Испании?

– Как? Вас не поставили в известность? – удивлённо поднял брови камзольный господин. – Ничего не сообщили ни о мистерии посвящения, ни о предварительной встрече со мной и вы сырой, стоите сиротливо здесь, словно украденная у какого‑то проходимца душа? О, боги…

В круглую залу мгновенно откуда‑то сверху проникла тишина, нависшая отточенным топором палача над мраморной треугольной столешницей жертвенного алтаря.

– А вот за «проходимца» ты ответишь, – хотел было ляпнуть я, развернув пальцы веером, но почему‑то не сделал этого. Камзольный господин уронил голову на грудь и некоторое время стоял так, то ли осмысляя происходящее, то ли ища выход из создавшейся ситуации. Я с любопытством разглядывал его во все глаза и не мог понять: что же произошло?

Мужчина поднял голову, бросил на меня короткий взгляд затуманившихся глаз, но не сказал пока ни слова. Тем не менее, он, казалось, не потерял интереса к новому посетителю, невесть как и невесть почему попавшему в его владения. Мне вообще‑то казалось, что не мог он меня не запомнить после недавней встречи на Арбате с его русским коллегой офеней. Собственно, почему не мог? Ведь я же не пуп земли, а простой прохожий. Простой? Но ведь ко мне приходил уже один из них! Правда, во сне… только все они из одной потусторонней зазеркальной компании. Это уж точно!

– Каждый человек мечтает стать совершенным при жизни, – начал незнакомец, словно когда‑то уже беседовал со мной на предлагаемую тему, – обязательно при жизни, или хотя бы, так и быть, после, но никакое совершенство не даруется Богом. Это не подарок Всевышнего. Настоящее истинное совершенство всегда необходимо достигать, даже постигать при помощи духовного и физического тела. Люди становятся мудрыми только в процессе жизни, в процессе постижения Божественных истин, которые необходимо хранить для себя, никому не разглашая, не приглашая отобедать у кого‑нибудь из знакомых подаренной истиной из потустороннего зазеркалья. Согласны ли вы сейчас, скажем, на подвиг? На глубокое постижение Божественных тайн?

– Не знаю, возможно, это ошибка, – попытался уклониться я. – Потому что в гости ни к вам, ни к кому‑либо ещё мне сейчас не хочется. Но если я оказался здесь, мне что‑то просто предписано судьбой. Только, судя по вашим речам, с моей стороны обязательно должен быть какой‑то подвиг для постижения великих тайн? Кстати, Бог раздаёт таланты без рекомендаций, без требования, взамен на талант, подвига. И если дано мне понять Истину, то почему бы и нет?

Ответ явно удовлетворил инфернального красавца. Он согласно кивнул и широким жестом указал на иероглифы, разбросанные по стенам вперемежку с церковной росписью.

– Вы уже обратили внимание на тексты?

– Да, – кивнул я. – Вместе с фресками они очень смахивают на тропарь сатанинского храма, как и вы на настоятеля этого хама с дьявольскими соблазнами. Но иероглифы совсем мне не известны. А вот этот текст… тоже не известен. Мне кажется, писано по‑французски. Вы не могли бы перевести? Право слово, мне действительно любопытно было бы с этим познакомиться.

Мужчина улыбнулся, снова взмахнул рукой, и по стене послушно пробежала огненная волна, стирая написанное. Сразу на том же месте возник текст более читабельный, хоть и не очень понятный.

Я тот, кто беспристрастным взором проник в Природы естество,

Исследовал её строения бесконечность.

Я видел силу золота в глубинах рудников,

Постиг его материю и сущность.

И я открыл, как таинством душа свой строит дом

В утробе материнской и, возродясь, несёт его в себе,

Как семя виноградное в земле с зерном тягается пшеничным

И оба прорастают, умирая и воскресая в хлебе и вине.

Из Ничего, по Божьему желанью, возникло Нечто –

Я сомневался, знать хотел, искал истоки бытия,

Гармонию, что держит равновесье мира,

И, наконец, в благословеньях и мольбах,

Прозрел я Вечность, что к душе моей воззвала.

Я умер. Я воскрес. Я больше ничего не знаю.[11]

– Здорово, – согласился я. – Только любую мудрость понимать надо. По поводу этого текста можно написать тысячи толковательных книг, тем более критических, а что толку? Важно понять ключевую истину. Или я не прав?

– При посвящении в истинную мудрость человеческим сознанием принимается принцип работы, принцип ума, – принялся объяснять мой собеседник. – Ведь всё Божественное в человеке постигается только с постепенного выполнения работы над собой, только тогда адепт сможет проповедовать совершенство и Божественную мудрость.

– Вы решили сотворить мистерию воскрешения Проповедника? – усмехнулся я. – А что: день вам подходит, вероятно, по лунному календарю; физиологический материал, то есть я, наверное, тоже пока что устраивает. В чём проблема? Почему бы не устроить мистерию посвящения в Екклесиасты? Небось, уже и князь мира сего заранее благословил эту мистерию посвящения?

– Каждый человеческий подвиг, – снова терпеливо принялся объяснять мне камзольный незнакомец, – даже самый незначительный, начинается с мистерии. Недаром было сказано:

«Премудрость же глаголем в совершенных, премудрость же века сего, не князей века сего престающих: но глаголем премудрость Божию в тайне сокровенную, юже предустави Бог прежде век в славу нашу: юже никтоже от князей века сего разуме. Аще бо быша разумели, не быша Господа Славы распяли».[12]

– Откуда же вам православный язык известен, и что делать сейчас мне для соблюдения нездешних тайн? – улыбнулся я.

Мужчина чуть нахмурился, однако, быстро согнал с лица всякое недовольство и совершенно спокойно продолжил:

– Если вас интересует язык, то я, путешествуя по земле, в каждой стране разговаривал на принятом там языке. Но наиболее точный перевод приведённой цитаты, думаю, с древнегреческого: «Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящх, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которой никто из властей века сего не познал…». Теперь выражаюсь понятнее?

– По‑вашему я из тех слуг, вокруг кого можно и должно проповедовать установленные вами истины? – съехидничал я.

– Естественно, – уверенно произнёс мой камзольный собеседник. – Когда‑то мне уже пришлось побывать в вашей стране, и тогда стало известно, что по российским просторам принялись расселяться сигариты, то есть обособленные евреи, обосновавшиеся в основном в Каменец‑Подольской губернии.

– Это было так давно и неправда, что вспоминать об этом сейчас?

– Это, к сожалению, правда, – возразил он. – Потому как члены секты стремились каждого первенца своего рода крестить отдать на воспитание нуждающимся в детях семьям, прилагая при этом все заботы, чтобы ребёнок обязательно сделался христианским священником, то есть самым настоящим Проповедником. Сигариты были убеждены, что его кровь послужит в пользу кагалу. А вы – один из немногих наследников этого рода. Как, допустим, Александр Мень был у вас Проповедником, помните его? Теперь ваша очередь. Вот почему вы здесь. Вот почему я вам рассказываю историю мира, даже могу научить любому прочтению документов. Это вам будет необходимо. К тому же, кагал Мирового правительства захватил было власть, и объявил её властью Советов. Но каких? Никаких Советов в то время в России не наблюдалось. Вот и рухнула эта временная власть, ибо без царя и без Бога никакой державы не получится.

– Постойте, вы утверждаете, что кто‑то из моих предков был верным евреем, из расплодившихся в России сигаритов? – недоверчиво хмыкнул я. – Собственно, не буду спорить, отыскивать кости в курином яйце – глупо, да и не нужно вовсе. Евреев я никогда не называл жидами, но называю жидовнёй всех и каждого, кто сознательно торгует своей или чужой душой независимо от национальности. Так что жиды есть в каждой стране, во всех национальностях и во все времена. Жадность и зависть беспощадно уничтожают любого из живых. Кстати, в нашей многонациональной стране никогда не возникало национального вопроса. Впервые этот вопрос появился в 1918 году с лёгкой руки Лейбы Бронштейна, ставленника Америки. Не знаю, сигаритом он был или простым жидом, но у меня на поднятую им тему свои соображения:

Это просто смех до колик

в установке наших дней:

если русский – алкоголик,

если трезвый – то еврей.

Коли так, позвольте вспомнить,

кто Россию погубил?!

Ленин‑Бланк для нас, что Кромвель:

тут обрезал, там убил…

И могучая Россия

продаётся с леганца

евро‑денежным мессиям

от начала до конца.

Что ж, давайте жить красиво,

Божий суд судьбу вершит!

Если ты продал Россию,

значит, нерусь, значит, жид.

Я живу на минном поле,

будто дичь среди зверей.

Русский я! Не алкоголик!

И, представьте, не еврей.

Так что насчёт принадлежности к сигаритам я могу с вами поспорить. Сапиенс становится человеком, лишь когда начинает понимать, что слова губят добродетель и наоборот. Меня гораздо сильнее заинтересовало ваше свободное владение множеством иностранных языков. А судя по вашему платью… Уж не с самим ли Калиостро мне выпало познакомиться?

– Это мой ученик.

– Ученик?! Так вы… так вы…

– Граф Сен‑Жермен, – поклонился мой собеседник. – Я убедился, что вы не случайно здесь оказались, что ваше будущее – должно способствовать слиянию вашего временного пространства с Богом. Для этого просто надо выполнять закон и через приложение его к жизни достичь сознательного бессмертия.

– Бессмертия? А для чего? – удивился я. – Собственно, для вас бессмертие, может быть, цель жизни, но мне‑то оно зачем? Я думаю, что сознание человека растёт не от количества времени, прожитого на этой ступени развития, а от того, что сделал и для кого сделал. Тогда бессмертие становится просто тавтологической бессмысленностью. Или я не прав?

Этот вопрос заставил мужчину поперхнуться на полуслове. Он уже совсем по‑другому посмотрел на меня, но всё же решил закончить не совсем удавшееся посвящение хотя бы для того, чтобы вернуть украденного словоблуда в свой, отпущенный ему мир и в привычное время живым и невредимым, правда, с небольшим воспоминанием о случившемся приключении. Но я был слишком хорошего мнения о мистическом графе. Для него наше знакомство было необходимо в каких‑то своих сакраментальных интересах. Он решил продолжить нашу беседу и вспомнил даже высказывание греческого философа:

– Я помню Ориген, один из древних мудрецов, сказал как‑то в своих толкованиях на Евангелие от Иоанна: «Для тех, кто понимает буквально, мы преподносим Евангелие с исторической точки зрения, проповедуя Иисуса Христа и Его распятие; но знающим, воспламенённым любовью к Божественной Мудрости, мы сообщаем Логос». И если вы будете – а вы будете – следовать этому, то следите за своей не только речью, но и поведением. Это касается в первую очередь прочитанного вами стихотворения. Я бы сказал даже, надо говорить всегда, о чём думаешь, но думать, о чём говоришь. Вот послушайте песни Поймандра[13] Богу‑Отцу.

Граф замолк и через несколько минут откуда‑то послышался мужской голос, взлетающий речитативом под довольно высокие стрельчатые своды помещения:

«Святой есть Бог, Отец Вселенной. Свят Бог, чья воля исполняется Его собственными силами. Свят Бог, который желает быть известным, и который известен тем, кто принадлежит Ему. Свят еси, словом сотворивший всё сущее. Свят еси, чей образ воспроизводит вся природа. Свят еси, которого не создала природа. Свят еси, сильнейший всяческих сил. Свят еси, величайший всех величеств. Свят еси, превышающий все похвалы. Я верую в Тебя и свидетельствую о Тебе. Я иду к жизни и свету. О Отче, благословен будь; человек, принадлежащий Тебе, желает разделить Твою святость, ибо Ты дал ему в этом полную власть».[14]

– Хвалебная и славимая песнь Поймандра, не правда ли? – граф прервал речитатив и посмотрел мне прямо в глаза. Это было существенно, поскольку, мягко говоря, нечестные люди в глаза глядеть не могут. – Можно было бы поверить в молитву, если б жертвой, возносимой Богу, не были вы сами.

– Вместо жертвы – я сам?!

Это заявление было более чем нахальным. Высокие песни о высоких материях, а в результате – поиск стрелочника. Если граф тоже использует меня, как стрелочника, то у нас никакого диалога не получится. Но следовало всё же расставить точки над «и»:

– Я?! Жертва?!

– Вы. Конечно вы, – пожал плечами Сен‑Жермен. – Разве никогда не посещала вашу голову мысль: откуда это всё вокруг происходящее? Зачем это всё? Почему я здесь, в этом мире? Что я должен сделать и кому это надо?

– Да, – согласился я. – Только думал, что явное прояснится: и это помещение, и моё тело в гробу где‑то там. Понятно, такие вещи просто так не случаются, но зачем гроб? Зачем ненужная мистерия? Зачем слияние противоположностей? Зачем ваш чтец распевал мне песни Поймандра? Он жил когда‑то, может быть, но совсем не нужен сейчас. Не получается ли из всего этого винегрет? Или у вас принято из пушки стрелять по воробьям?

– В гробу находится ваше изображение – должна быть принесена жертва. Правда, не кровавая. Но язык символов выдуман не нами. Любой символ у нас – зеркальное отображение в вашем мире. Но не кручиньтесь, всё хорошо закончится. Думайте в будущем кому верить и не бойтесь упасть. Это я к тому, что вы ухватились за алтарный выступ, будто упасть готовы. Неужели беседа со мной так подействовала?

При этих словах я обратил внимание, что стою, вцепившись обеими руками в края треугольного алтаря побелевшими от хватки пальцами. Надо же! Словесные упражнения графа для меня были немного непривычны, но ведь и встреча с таким человеком случается не каждый день. Ради меня граф вынырнул из потока времени и решил уговорить стать Проповедником, потому как у самого Екклесиаста это не получилось.

В удивительный Пасхальный праздник происходят удивительные чудеса. Самое интересное, что Вальпургиева ночь случается накануне Пасхи тоже не каждый год, а только раз в шестьдесят лет. Но всё же хотя бы раз в шестьдесят лет ведьмы и лешие пляшут на Лысой горе в честь Воскресения Христова!

В ту же секунду запахло озоном, и по обеим рукам прокатился удар током, исходящий от мраморной алтарной плиты. Боль по рукам поползла вверх и скоро достигла головы. Повторение ночного бреда? Похоже на то. Вскоре я уже ничего не видел перед собой – ни комнаты, ни собеседника, ни треугольной мраморной тумбы – только боль, накатывающаяся клубами смрадного дыма, только ужас от прошлого перед будущим. Но будущее уже не могло избавить от памяти боли. Она возвращалась обычно в экстремальных ситуациях, заглушая мысли, чувства, интуицию.

– Перед честным собранием общества «Искателей истины» я официально объявляю мсье Сен‑Жермена, – послышался чей‑то скрипучий голос, – я объявляю его в якобинстве, подстрекательстве к революции, её раздувании, в атеизме, аморальности и совращении девушек!

Я открыл глаза. Возле треугольного алтаря стоял католический священник в черной атласной сутане, размахивая указующими перстами обеих рук перед живописно и богато разодетой средневековой публикой, расположившейся на скамье вдоль стены. Толстенький монашек так был уверен в своей правоте и неприкосновенности, что не заметил поднявшегося со скамьи высокого господина в седом парике и строгом чёрном камзоле. Он вышел к треугольному алтарю, спокойно отодвинул монаха в сторону и обратился к присутствующим:

– Господа! Аббат Баррюе огульно обвиняет графа де Сен‑Жермена, а заодно и общество «Воссоединившиеся друзья» в масонстве, мистике, колдовстве и даже в сексуальной нечистоплотности. Обвинения настолько тяжелы, что прежде, чем их выдвигать, человек честный и справедливый должен иметь на руках самые достоверные подтверждения совершённых преступлений; тот же, кто не боится выдвигать обвинения публично, не будучи в состоянии представить такие подтверждения, заслуживает сурового наказания по закону, а если закон по какой‑либо причине бессилен это сделать, – всеми праведными людьми.

– Послушайте, господин Мунье, – выкрикнул один из присутствующих с места. – Я знаю вас, как честного человека и писателя. Но вы защищаете сейчас авантюриста, алхимика, мистика и извращенца. Этот авантюрист умер два года тому назад в датском Хольштейне! Я знаю это! Несмотря на то, что он мёртв, многие всё ещё считают его живым или же, что он вскоре оживёт! А он мёртв давным‑давно, гниёт в земле, как и все обычные люди, не способные творить чудеса и никогда не общавшиеся с князьями да принцами!

– Кто это сказал, что граф де Сен‑Жермен со мной не общался? – произнёс негромко господин в золочёном камзоле, сидящий чуть в стороне, но на этой же скамье и опиравшийся на шпагу с эфесом, разукрашенным драгоценными каменьями, которую он держал между ног.

По толпе присутствующих пробежал шум возбуждения. Но вдруг северные чёрные двери распахнулись, и в зал твёрдым шагом вошёл сам граф Сен‑Жермен живой и невредимый. Он прошагал прямо к тому месту, где сидел принц, встал пред ним на одно колено и, прижимая к груди шляпу со страусовым пером, отвесил поклон.

– Сир, я к вашим услугам…

Принц благосклонно кивнул, а по толпе снова пробежала волна трепетного шёпота. Я закрыл глаза и тряхнул головой, так как вместе с шёпотом на меня накатила боль. Неужели только через боль можно достигнуть чего‑то существенного? Не слишком ли дорогое удовольствие?

Я открыл глаза. В круглом зале никого не было.

Значит так. Надо собраться с мыслями.

На Пасху в этом году гуляет и нечисть. Ничего себе, Разгуляй устроили. Я снова тряхнул головой. Мой собеседник никуда не пропал, не испарился. Просто ждал, пока я очухаюсь от побочных видений.

– Похоже, что вы здесь на приёме второсортных адептов специализируетесь. Не надоело старьёвщиком подрабатывать? – я попытался не совсем безобидно укусить графа.

– Много веков приносят много знаний, – улыбнулся тот. – Бессмертие обязывает получать знания, что позволяет оказывать помощь многим и каждому. Вот вы, например, нуждаетесь в чём‑то?

– Послушайте, граф, – я не уставал ершиться. – Вы случайно ко всему прочему золотой рыбкой или джином не работали? Можно подумать, что вы готовы выполнить моё любое желание!

– Джины и рыбки никогда не смогут того, что делает человек, – назидательно произнёс Сен‑Жермен. – Согласитесь, даже мимолётная улыбка девушки, посланная вам, сделает много больше, чем все волшебные джины и золотые рыбки вместе взятые.

– Всё‑таки по исполнению каких желаний вы имеете профессиональный навык? – не сдавался я. – Если уж мне придётся загадывать желание, то нужно знать, в какой области вы сильны, и не беспокоить вас пустыми требованиями.

– Похвально! Смею уверить, что я стараюсь практиковать по всем желаниям, – опять улыбнулся граф. – И даже знаю, что вы совсем недавно ничего так безумно не хотели, как услышать от любимой девушки признание в любви, почувствовать ладонью, ещё под корсетом, её тугую девичью грудь, ловить ноздрями запах удивительного тела, очень похожего на аромат лаванды, но это так и осталось без ответа. Верно?

– Вроде бы, – кивнул я удивлённо.

– Не мне вам объяснять, человеку, работающему со словом, что именно слово – мощнейшее оружие, имеющее силу не только лишения жизни, но и оживления, – убеждённо промолвил граф. – Нет и никогда не было женщины, которую нельзя уговорить, то есть, убедить словом выполнить ваше желание. Есть только плохо умеющие уговаривать. Вы вообще‑то, знаете, что необходимо услышать девушке от возлюбленного?