Текст книги "Кристаллы Иркамы"

Автор книги: Александр Холин

«Сегодня госпожа Нае… бабулина…»

 
Сегодня госпожа Нае… бабулина
нам объявила бум очередной.
и в память космонавта Хабибулина
летать финансы будут над страной.
Всему виной Хохляндия и Сирия,
а с ними злополучный дядя Сэм.
Мечтаю съесть хотя б кусочек сыру я,
но есть эмбарго без каких-то схем.
А эта госпожа Наю… баулина
лукаво мстит масонскому кремлю.
И не пьяна, и, вроде, не обкурена,
а чушь несёт!.. но я всему внемлю!
Вчерась пошёл в обменку: там за долларом
стоит народ с усмешкой на губах,
мол, кровь сдают за зелень даже доноры,
а нам пора подумать о гробах.
Ведь в кризисное время на российские
не купишь ничего, к тому же – гроб!
А кремлядь так доходчиво витийствует
и всё за толерастность… что б ей… что б…
Ну, ничего, мы вылезем из кризиса
с америко-масонской госпожой.
И наш Айфончик-Дима так напыжился
и шарит у неё под паранджой.
Но строго госпожа Наи… биулина
вдруг погрозила пальчиком ему.
Встаёт страна – расхристана, обуглена,
бредут банкиры
весело
в тюрьму.
 

«Лекарственной болью октябрь полыхает…»

 
Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно, так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на Москву наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех и прощать, и любить.
 

Откровения Ересиарха

 
Ну что ж, опять расставленные точки,
и солнца луч в сознанье точно смерч!
Я видел Зазеркалие воочью,
но это не была простая смерть.
Пустого и простого в этом мире
никак не отыскать. Ты мне поверь.
А точка – продолжение в пунктире
утрат, страданий, вздохов и потерь.
Невероятно!
В параллельном царстве
совсем не так, как представляют здесь.
Там нет судов, и есть не те мытарства,
и воздух, словно пламенная взвесь.
И нет мучений душ на сковородках,
а есть свирепый вихорь изнутри.
Я там изведал несколько коротких
уколов совести…
И сколько не ори,
и сколько не кричи, там нет спасенья
и места под счастливым бытиём.
А есть воспоминание мгновенья
про запах тела, что смердит гнильём.
Быть может я – гнилой и непохожий
на всю ту боль, которую другим
принёс при жизни – не простой прохожий,
а грешный и нахальный пилигрим.
Быть может, я сказать во искупленье
про царство Зазеркалья должен вам?!
На это мне отпущены мгновенья.
А сколько? Сколько…
я не знаю сам.
 

Незатихающая война

 
Я ребёнок военной России,
утонувшей в нескладных боях.
Снегом белым меня заносило,
как в окопе, в обыденных днях.
Снегом белым меня заносило,
и тревожила смерть у виска,
и чумная судейская сила
против шерсти трепала слегка.
Наблюдал я, как нелюди-люди
нашу Родину распродают,
как голодным подносят на блюде
просвинцованный снежный уют.
Мне хотелось завыть и вцепиться
в сало толстых улыбчивых рож
и поганою кровью напиться
продавцов или взять их на нож.
Что же, нечисть опять ополчилась?
Но как встарь на житейском пути,
Русь моя, если ты помолилась,
проходимцев крестом освяти.
 

Баллада о Лермонтове

…И кто-то камень положил

Ему в протянутую руку.

М. Ю. Лермонтов

 
Покровский отблеск октября,
разлив кленового заката
и мысль о том, что прожил зря
всю эту жизнь, уже чревата.
Уже чревата бытиём
под звук унылой депрессухи.
И солнца луч пронзил копьём
в лесу клубящиеся слухи
о том, что будет и чему
уже совсем не приключиться.
И весь октябрь опять в дыму,
как искалеченная птица.
Я долго думал и гадал,
кружил в лесу, подобно звуку,
и вдруг последний лист упал
в мою протянутую руку.
 

«Мы не стали скромнее и проще…»

 
Мы не стали скромнее и проще
под давлением смут и преград,
лишь по смуглой берёзовой роще
ветер вздыбил чумной листопад.
Лишь нахмурилось небо в зените
и ослабился скрипки смычок.
Полно, люди!
Прошу вас, взгляните
с перекрестья путей и дорог
на раздольное наше безволье,
на всеобщую злобу в аду!..
Где ж тот кот, что гулял в Лукоморье
по злащёной цепи на дубу?
Было много цепей и кандалов
на Руси, да не те всё, не те.
Но под вонью господ и вандалов
вновь Россия ползёт в пустоте.
Нам уже не хватает ни прыти,
ни ума для тактических драк.
Вы простите, прошу вас, простите,
но маньячит немеркнущий мрак,
но свистит порожняк лихолетья
в лилипутинской патоке лжи.
Сколько ж нужно России столетий,
чтоб воскресли и жили Кижи?
Чтобы Русь моя вновь возродилась
и оставил её Черномор,
я надеюсь, что Божия милость
снова вычертит в небе узор.
А в столице, в некрополе истин,
будто истина – мать-перемать!
И последний берёзовый листик
по бульварам пустился гулять.
 

«Я рисую в подветренный полдень…»

 
Я рисую в подветренный полдень
голубую бездонную высь.
Ничего из плохого не вспомнить,
значит, нечего.
И пронеслись
где-то кони опять над обрывом,
прозвучала минорная боль.
Слишком тяжко, но очень красиво
превращаться в убийственный ноль
для стремлений, надежд и мечтаний
одураченных жизнью людей.
Подчеркнёт невозможность скитаний
по России простой вьюговей,
где я снова – подветренный нищий —
начертал угольком на снегу
Тетраскеле,
и время отыщет
тех, кто пел на лету, на бегу.
Не могу оставаться в сторонке
от прекрасных страниц бытия.
Над Москвою набатный и звонкий
голос мой:
эта Русь – это я!
Не был я супротив ни вандалов,
ни хапуг.
Так чего же орать?
И столица совсем истончала,
слышу только про мать-перемать!..
Этот выбор на мне, на поганом,
под московский гремучий утиль.
Снова шторм?!
Нет, не надо, куда нам!
Лучше мёртвый безветренный штиль.
 

Странник

 
Снова шагаю по льду босиком,
маску срывая с лица.
Снова пою ни о чём, ни о ком
песню свою без конца.
Вижу: маньячат души миражи
в тихий предутренний час.
Ближних любить ты пока не спеши,
лучше бы с дальних начать.
И, согревая в ладонях цветок,
знаю, меня не поймут
те, кто старается влиться в поток
денежных склоков и смут.
Те, кто взорвал многоцветия мост
в царство нездешней мечты,
и среди ярких заоблачных звёзд
видят лишь клок темноты.
Полно мне петь ни о чём, ни о ком
и словоблудьем плевать.
Люди всегда ненавидят тайком
тех, кто умеет летать.
 

Поэт

Сергею Есенину,

Владимиру Высоцкому,

Игорю Талькову

 
Белый свет расплескался в тумане —
неприметен, как слёзы из глаз.
Нас, увы, он уже не обманет,
просто эта игра не для нас.
В час молений, страданий, разлуки
были мы от любви далеки,
и сплетались безвременья звуки
под ворчливым журчаньем реки.
Далеки наши небыли-были,
далеки наши всплески надежд.
Не любя, мы уже отлюбили,
лишь осталась гламурность одежд.
И осталось стремленье гармоний
всё загнать в многолетний обман.
Нам Есенин сыграл на гармони
про рязанский любовный туман
и про тонкие кудри осины,
что дрожат на московских ветрах.
Жаль, что мы у него не спросили:
как там жизнь в Зазеркальных мирах?
Может быть, там поэтов не любят,
и любовь – как туманный мираж?
Может, страсть в Зазеркалье погубит
и Пьеро потеряет плюмаж?
Только свет, только белые пятна
по туманному шёлку плывут.
Эй, поэт! Возвращайся обратно!
Может, здесь нас когда-то поймут.
 

Соловушка

 
Не пропетый песнями,
не рассказан сказками,
городами-весями
вдрызг уже потаскан я.
Тени подзаборные
мне грозят из небыли.
Мысли беспризорные:
жил ли? или не жил я?
В темноте, как облики,
городские улицы.
Лунный луч из облака
тянет к горлу щупальца.
Ах, не пой, соловушка,
мне про небыль русскую.
Слёзы – словно кровушка,
да тропинка узкая.
Да осталась музыка,
та, неподгитарная.
Труден путь наш узенький,
но поётся ария,
но романсы слышатся.
Ветер плачет весело,
пролетев над крышами
городами-весями.
 

Баллада о русском языке

 
Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языко́вый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!
 

«Опять проходит день неспешный…»

 
Опять проходит день неспешный
в клочках линялой синевы.
Быть бунтарём смешно, конечно,
средь равнодушия Москвы.
Обречены на небыль с былью
и на молчание икон,
шагают люди в грязи, в пыли
под колокольный перезвон.
Зачем живём – никто не знает,
но тут и там из века в век
с овечек шкурки обдирает
чужой какой-то человек.
Калек так много и так мало
сообразительных умов.
И вся планета жить устала,
смотрясь в зеркальное трюмо.
Но в Зазеркалье – те же рожи
и равнодушия трезвон!
О, Боже! Мы живём и что же?..
Но где-то слёзы вдруг с икон,
но где-то бабушка украдкой
перекрестит мента вослед.
А наших добрых дел остатки
прольют такой же добрый свет.
И погибает равнодушье,
и уползает темнота,
и кто-то вновь тревожит душу
уже распятого Христа.
 

«Опустевшая деревня…»

 
Опустевшая деревня,
вдрызг разрушенные хаты,